Мистер Скеффингтон

* * *

Между тем, день старой леди дошел до приятнейшего часа, каковой она занимала пасьянсом, прежде чем подняться к себе в номер готовиться к ужину (подготовка подразумевала набрасывание на плечи кружевной накидки без перемены платья). Правда, она успела неплохо вздремнуть, уже напилась чаю и съела весьма недурной тостик с маслом (в «Синей собаке» вообще недурно готовили такие тостики). Настроение ее было совсем не то, что утром: чай, черный, очень крепкий, неизменно бодрил ее, масло с тостика имело эффект смазки на шестеренки мозга, и вращались они живее и мягче. Таким образом, если в сутках и был момент, более-менее благоприятный для подступов к старой леди, этот момент настал.

И, однако, старая леди ничуть не обрадовалась, когда Фанни, робко приоткрыв дверь, спросила:

– Можно мне здесь посидеть при условии, что я не стану курить?

Почти с той же сварливостью, как и до дневного сна, чая и тостика с маслом, старая леди буркнула:

– Управляющий вам разрешил бы.

И вернулась к своему пасьянсу, словно была в комнате одна.

Фанни уселась у камина подальше от старой леди, сняла перчатки, стала греть свои тонкие руки и предпринимать усилия для вытеснения Дуайта из памяти.

Старая леди продолжала класть карты на сукно, однако периодически взглядывала на Фанни поверх очков. «Не подфартило ей», – решила наконец старая леди. Фанни казалась ей более изможденной, чем с утра: определенно ее вылазка не имела успеха. А поскольку старая леди склонна была скорее симпатизировать потерпевшим неудачу, нежели получившим желаемое, поскольку щедрая порция масла на ее тостике способствовала пробуждению человеколюбия, старая леди вдруг обратилась к Фанни с вопросом:

– Вы что ж это – и чаю себе не закажете?

Фанни рассеянно огляделась. Поднос с чашкой, чайником и прочим еще не унесли – чайные принадлежности пребывали на столе, создавая ложное впечатление уюта в этой обшарпанной гостиной. Горели лампы, шторы были задернуты, и в отсветах камина старая леди менее походила на труп, чем помнилось Фанни: не только не казалась мертвой, напротив – выглядела оживленной, удовлетворенной скромными радостями, даже смаковала их, хоть и на свой лад, то есть как подобает особе почтенного возраста. «Неужели возможно довольствоваться столь малым? – мысленно изумилась Фанни. – Неужели так бывает – человек лишается всего, что делало жизнь приятной, и все-таки не ропщет? Но вдруг эта старая леди ничего и не лишалась – просто у нее изначально ничего такого особенного не было? Тогда ей и тосковать не о чем и роптать не на что; тогда для нее это естественное состояние».

– Пожалуй, закажу, – ответила Фанни.

Она потянулась к каминной полке, взяла колокольчик, позвонила.

– Из их ассортимента можно рекомендовать очень немногое, – сказала старая леди, – однако я могу рекомендовать – и рекомендую – тостики с маслом.

– Спасибо, тогда я закажу парочку тостиков с маслом, – ответила Фанни и добавила, решив, что беседовать с персоной незнакомой и непредвзятой будет продуктивнее, чем в молчании силиться забыть Дуайта: – Гостиничная жизнь, наверное, очень утомляет?

– Будто сами не знаете, – фыркнула старая леди.

– Откуда же мне знать?

– А вы разве не из репертуарного театра?

– Вы имеете в виду шумных актеров, о которых говорили утром? Нет, я не из их числа.

– Вот как? А я думала, вы актриса. Я судила по цвету ваших волос.

– Цвет вполне натуральный, – поспешно сказала Фанни (слишком поспешно, ибо это была неправда).

– Неужели? – процедила старая леди, сопроводив это единственное слово многозначительной паузой.

Разумеется, нынче Фанни получила достаточно ударов. Этот дополнительный укол погоды не делал, вот Фанни и подумала: «Бедная старушка, да ведь она ничуть не успокоилась: если бы успокоилась, не язвила бы». Значит, не бывает стариков, со своим возрастом смирившихся? Неужели старческая воркотня, вздорность, сварливость – неизбежны? Леди Лапландская ночь совсем не такая, – она свежа, она госпожа своим годам (и связанным с ними эмоциям): однако на пример для подражания не тянет, ибо является чистейшим вымыслом; нереальность – вот ее изъян. Сейчас перед Фанни старая леди иного сорта – реальная: она занята пасьянсом, иссохшие губы ее поджаты. Пройдет лет двадцать, а может, и меньше – учитывая, с какой скоростью разрушается красота Фанни, – и ее лицо сделается похоже на полупустую сумочку, защелкнутую клювом тощего рта. О, бесчисленные бесчестья старости! Как тут поверить в свежесть лапландской ночи? И Фанни решила: она проявит снисходительность к этой старушке – явленному ей образу собственного жалкого будущего – в надежде, что кто-нибудь по-доброму отнесется и к ней самой, когда она в свой черед станет беззащитной.

Впрочем, старая леди беззащитной отнюдь не была: знай она о том, как Фанни настраивается на снисходительность, возмутилась бы.

– Стало быть, – заговорила старая леди, сочтя, что довольно помучила Фанни своим многозначительным молчанием, – вы не актриса; тогда кто же вы? Ответьте, сделайте милость.

– Я женщина почти пятидесяти лет, – неожиданно для себя выпалила Фанни.

Старая леди сняла очки, отложила их и воззрилась на Фанни. Набрякшие веки оставляли ей для обзора только пару узехоньких щелок, но и в щелках этих светился, как бы исподволь, неподдельный интерес.

– Вот так смелость, – протянула старая леди. – Могу я узнать, зачем вы мне это сказали?

– Затем, что об этом все мои мысли. Абсолютно все. Незнакомому человеку открыться легче, чем близкому. А еще я подумала: может быть, вы меня как-то утешите.

В эту минуту вошел весьма развязный официант: услышал, как Фанни звонила, – и старая леди была избавлена от комментария на предположение, будто она утешит Фанни. С чего это она станет утешать? Когда ей стукнуло пятьдесят, разве ее кто-нибудь утешил? Как бы не так! Не получила она утешения ни в шестьдесят, ни в семьдесят, ни в восемьдесят. Нет, каждый пусть выживает как умеет – и самостоятельно. Хлюпиков старая леди на дух не выносила.

– А я вот навскидку дала вам все шестьдесят, – брякнула она и, заметив, как передернуло ее собеседницу, добавила: – Раз уж мы тут с вами откровенничаем.

– Шестьдесят, – повторила Фанни; слово далось ей не без усилий.

Шестьдесят. Если она и впрямь так выглядит, разве удивительно, что Дуайт…

Несколько мгновений она пристально смотрела на старую леди, вертя кольца на пальцах.

– В таком случае почему вы решили, будто я играю в репертуарном театре? Разве меня взяли бы в труппу, будь мне на самом деле ше… шесть… – Нет, Фанни положительно не могла еще раз повторить это слово.

– Я подумала, вам поручают роли герцогинь. Этаких, знаете, престарелых благородных дам. Вы вполне сойдете за таковую; правда, у них обычно пышные бюсты. В общем, если б вы не пытались молодиться с помощью платья, а эта комната была бы театральной сценой, вы смотрелись бы здесь вполне к месту. А еще…

– Послушайте, вы сами предложили мне выпить чаю, – перебила Фанни. – Чай заказан – я уже не могу уйти. Так давайте поговорим – по-настоящему, по душам. Мне так необходимы сейчас прямота и откровенность. С незнакомыми людьми это возможно. Вы не против? Как знать – вдруг мы обе будем полезны друг дружке? Вы старше меня, поэтому я прошу вас о таком разговоре. – Тут Фанни запнулась, охваченная ужасным сомнением: она теперь сомневалась буквально во всем. – Вы ведь и впрямь старше меня, я не ошиблась?

– Конечно, – фыркнула старая леди, сразу отбросив абсурднейшую идею насчет взаимопомощи. Надо же такое придумать. – Мне восемьдесят три, чему я очень рада. Больше никаких хлопот о внешнем виде. Впрочем, я и раньше не хлопотала. Я никогда не занималась своей внешностью – в отличие от вас.

– Нет, все было наоборот. Это моя внешность мной занималась. Как начала прямо с колыбели, так и продолжает меня вести… – Фанни прикусила язык, заметив, что морщинистое лицо старой леди исказила усмешка. – То есть, так было до недавнего времени – совсем-совсем недавнего. И знаете, что мне открылось? Что это скверная штука – родиться красивой.

– Скажете тоже! – фыркнула старая леди (слова Фанни возмутили ее).

– И тем не менее это так. Родиться красивой, жить с красотой – очень плохо.

– Скажете тоже! – повторила старая леди, после чего не удержалась – съехидничала: не надо, мол, себя переоценивать.

– Я себя не переоцениваю, – заявила Фанни.

– Скажете тоже, – в третий раз фыркнула старая леди и сообщила Фанни, что истинных красавиц во всей мировой истории можно пересчитать по пальцам одной руки.

– Ну так вот я – одна из них, – настаивала Фанни.

Возмущенная ее упорством, старая леди принялась барабанить пальцами по столешнице.

– Неужели по мне этого не видно? – спросила Фанни. – Приглядитесь – неужели не осталось ни единого следа былой красоты?

Старая леди отвернулась, самой резкостью движения как бы говоря: «Не стану я приглядываться!» – и ускорила ритм барабанной дроби.

– Но ведь мы решили быть откровенными, – напомнила Фанни. – Вы сами так сказали – что разговор у нас пойдет начистоту. Так давайте отбросим салонные любезности и недомолвки. Об этом я могу поговорить только с вами – незнакомой дамой, которую больше никогда не увижу. У меня скоро поезд, я уйду – а вы умрете… в смысле, вы ведь умрете, это неизбежно… И я умру, причем, возможно, еще раньше вас… – (Последнее уточнение Фанни внесла, заметив, как вздрогнула в свою очередь старая леди.) – Нам предоставлен шанс поговорить откровенно: второго шанса не будет, – а мы все никак не расстанемся с условностями! Мы же теряем драгоценные минуты!

– А если условности мне по нраву? Если я предпочитаю их откровенности и прямоте? – отчеканила старая леди.