Иное мне неведомо

«А кто продал дом, если это собственность посёлка, кто получил деньги?» – спросила я Каталину. «Ну, должно быть, Большой Посёлок», – предположила она. Знаете, если бы я управляла этим районом, то дом Химены теперь стал бы медицинским заведением. Ведь не случайно я вам уже говорила, что самое ценное у меня – голова. «Вроде бы покупатели приехали из города», – добавила Каталина. «Ну ты и глупышка, кто же приедет сюда, если их город находится у моря?» «Да нет же, нет-нет, – ответила Каталина, – они не здешние, они из центра страны, из Мадрида, они там устали, и им для отдыха нужна сельская местность, им нужен лес». «Им понадобился лес, потому что они никогда не видели его вблизи», – сказала я Каталине.

Если бы я управляла этой деревней, то повсюду развесила бы таблички и плакаты, сеньор, установила бы огромные афиши с надписью: «Здесь совсем не то, что вам нужно». Посторонним неведомо, что в маленьких селениях воняет коровьим навозом и сваленными в кучу мёртвыми животными. И пахнет страхом, обидой, скукой, болью и ненавистью, которые передаются из поколения в поколение. Однако жители других мест очаровываются странным представлением о том, что на самом деле значит смириться с пустотой сельской местности, с медленным течением времени.

Каталина сказала мне: «Она художница, а он собирается построить сыроварню». «Какая ещё сыроварня, ведь сыров здесь и так хватает?» – спросила я. «А им без разницы, есть у нас что-то или нет, к тому же они приехали с маленьким ребёнком». «С маленьким, сколько же ему?» «Малышу лет пять, года три, я не знаю». «Мальчику у нас будет скучно, – сказала я, а затем спросила: – А ты что собираешься здесь делать?» «Ну, то же самое, что и ты, Лея, – ответила она, – просто жить». Жить, сказала она мне. Жить. И вдруг в животе у меня снова запылало, и будто огромное жало пронзило мне горло.

В иных вещах я не разбираюсь, сеньор, зато твёрдо знаю: купленное должно было продаваться. А на доме Химены не было вывески «ПРОДАЁТСЯ». И меня охватила ярость, понимаете? Потому что в этом доме моя бабушка провела жизнь в одиночестве. Мне неизвестно, что заставило её так долго не выходить из дома, ведь моя бабушка почти двадцать лет покидала его только раз в неделю, чтобы сделать покупки и оставить мне цветы. К тому же покупала она мало, поскольку была такой худой, что, если бы она встала в профиль, не все бы её заметили. Моя одинокая бабушка умерла в постели, и в последний путь её проводили соседи, потому что моя мать так и не смогла преодолеть свой гнев. Я не знаю, что там было такого непростительного, но для меня это не имеет значения, потому что, хотя в деревнях ненависть передаётся по наследству, как коровы или бизнес, мне от этой ненависти ничего не досталось. Дом Химены – один из самых больших в округе. Потому что сразу после замужества она собиралась стать многодетной матерью и потом жить со многими внуками, но судьба подарила ей только дочь и мужа, который вскоре умер, и она осталась одна, коротая дни в слишком большом для себя доме в чересчур маленьком посёлке. Мой дедушка всего один раз взял её на пляж, можете поверить? Химена видела море лишь пять раз. «Как это грустно, мама, – говорила я матери, – жить так близко к большой воде, а постоянно видеть только лес». Однако мать отвечала: «Незримое не существует, Лея». Моя мать перестала видеться с моей бабушкой, и Химена прекратила для неё существовать. Если бы всё происходило сейчас, я бы посадила бабушку в машину и отвезла её к морю, потратила бы свои деньги на аренду хостела с гамаками на берегу. Но тогда я была еще слишком мала.

Я покинула Каталину и направилась к тому дому, сеньор. Меня одолевали демоны, вы плохо это себе представляете. Поймите, мне нравится, что наш посёлок посещают посторонние, но ведь эти, приехавшие сейчас, чтобы остаться, ничего не знают о сельской местности, о лесе, и если их сын заблудится, то он точно не окажется там, где лежат дохлые зайцы. Кое-что я, конечно, знаю, но мне неизвестно, куда деваются потерявшиеся дети. И мы, местные, ничего не ведаем о приезжих, сеньор, разве что одно – появляются они потому, что их перестают любить там, где они жили прежде. А в поле нужны и ценятся лишь крестьянские руки, но что приносят с собой эти пришлые? Только абсурдное представление о жизни в сельской местности. Вдобавок говорят о приближении конца света. И ещё – что мир временами рушится. Так что меня, сеньор, одолевали демоны.

Дом был пуст, он пустовал уже три года. Всем было известно, что из Большого Посёлка приходили парочки, чтобы заниматься там любовью. По словам Эстебана, он даже слышал стоны. Мне это казалось вполне нормальным, поскольку при нехватке подходящих мест собственность посёлка должна использоваться и для этого. Ведь влюблённые охвачены страстью, которую невозможно сдержать, и тут уж ничего не поделаешь. Вот почему, если бы этот дом принадлежал мне, его половину занимал бы сейчас хостел, а другую – амбулатория.

Вернувшись в тот день домой, я столкнулась с Хавьером, который собирался оставить мне на коврике овощи, которые он сам выращивает. У него есть небольшой огород, и тем, что он выращивает, Хавьер делится с нами, как Марко делится своей травкой, а я – остатками продуктов из нашей лавки. Мой дом мрачный, каждое его окно выходит на лес, но у нас есть внутренний дворик с курами, кроликами и козой, которую Хавьер однажды нашёл у дверей своего дома и привёл к нам, твердя: нет-нет-нет, она ему не нужна. Хавьер одиноко живёт в самом маленьком доме посёлка. Его отец умер рано, а мать ушла и бросила его. Она так и не вернулась. Здесь, в деревне, она считается пропавшей без вести, потому что некоторые жители утверждают, будто видели, как она на рассвете углубилась в лес и больше не появлялась. Но я не обсуждаю это с Хавьером. Сейчас у него домик с маленьким садом и бар в Большом Посёлке. Если бы я познакомилась с вами в других обстоятельствах, то отвела бы вас туда. В своём баре Хавьер позволяет нам курить травку Марко, этим мы иногда и занимаемся под вечер.

«Из города сюда переезжает семья на постоянное жительство», – сказала я Хавьеру. «Сюда? А где она поселится?» – спросил он. «В доме Химены», – ответила я. «Значит, у влюбленных отняли кровать», – сделал вывод Хавьер. И я рассмеялась, так же как вы, услышав от меня про конец света. Я сразу же представила себе любовников, тела которых трепещут от страсти. Немного позже сообщила матери: «Мама, дом Химены продали». «А мне-то что за дело?» – отреагировала она. На этот раз я не засмеялась, представив себе все тайны, которые хранит дом. Я сказала себе: бедная Химена, твой дом такой большой, и ты одиноко обитала в нём столько лет, ничем его не наполняя, наедине со своими нуждой, страданиями, антипатией, радиоприёмником и с котом, который потом тоже тебя покинул. И я почувствовала страх, такой же, какой испытывают дети, или ощущаемый некоторыми перед концом света, потому что если в деревнях ненависть передаётся по наследству, то и одиночество тоже. У меня снова стало горячо в животе, я почувствовала себя так плохо, что подумала: это действительно похоже на конец света.

«Зачем они приехали?» – спросила я у матери. «Это их дело, дочка, а нам здесь нужны новые люди». «Кроме того, – продолжил мой отец, возившийся во дворе с кроликами, – если правда, что всё идёт к концу, то какая разница, переедут они сюда или нет, ведь, в конечном счёте, все мы уйдём». У меня из глубины души вырвался крик, хотя я никогда не кричу на родителей, сеньор, я говорю с ними громко, но не кричу. А тогда я крикнула им, что они простаки, если верят в конец света и смиряются с присутствием каких-то чужаков. И что пусть лучше вспомнят про семейку Долорес, появившуюся здесь много лет назад и принятую с распростёртыми объятиями, а она потом захватила половину земель и теперь эксплуатирует нас, заставляя работать на неё. Вам, сеньор, я расскажу о семье Долорес позже.

Вы этого не знаете, но здешний люд играет своей памятью, предпочитая тысячу раз удивляться одним и тем же вещам, чем их вспоминать. «Чужаки приезжают сюда, чтобы остаться, потому что они нигде больше не нужны!» – в конце концов сказала я родителям. «Из-за тебя твоя сестра обмаралась», – упрекнул меня отец. Ведь у моей сестры такая пустая голова, что она даже гадить самостоятельно не способна. И тогда я впервые задумалась об отъезде, сеньор. Наверное, в тот день я первый раз заметила приближение конца света.

Вечером я рассказала об этом Норе, когда вынимала остатки еды у неё изо рта. Обычно именно я кормлю Нору, потому что родители устали от моей сестры. Воспользовавшись моментом родственной близости, я сказала ей так: «Нора, должно быть, мир, каким я его знаю до сих пор, меня напрягает, и здешняя жизнь проходит, как в маленьком колодце, Нора, подобно той песне со словами «жизнь здесь ничего не стоит». А вот чего я не сказала своей сестре, так это того, что мир, каким я его знала до сих пор, становится для меня слишком тесным, поскольку я боялась остаться одинокой в маленькой деревне и в слишком большом доме, как Химена.

Похоже, сеньору нравится слушать меня. Многие говорят, что у меня красивый голос и что, когда я что-то рассказываю, делаю это страстно, и поэтому они желают меня выслушать. Вам комфортно со мной, даже если вас не интересуют мои россказни, заявила я ему. Но теперь вы мой сообщник, соучастник моего побега. С этого края света не уходят, а сбегают. И вы должны меня выслушать, у вас нет выбора, ведь я попросила вас об этом, и вы согласились. А сеньор улыбается и смотрит на меня с нежностью. И я говорю ему, что иногда люди смотрят на меня так же, как только что взглянули на меня вы. Жители Большого Посёлка и вообще посторонние смотрят на меня так, как вы сейчас. А сеньор краснеет и глядит на лес. И я тоже смотрю на лес.

Дом Химены перестал быть прежним менее чем за три недели. Для этого понадобилось меньше трёх недель, сеньор. Поговаривали, что у семьи из Мадрида водятся деньги, и всех жителей посёлка волновал вопрос, сколько приезжие заплатили за ремонт самого большого дома за считаные дни. «Как же они торопятся переехать сюда», – сказала я Каталине в полдень, когда мы сидели сложа руки и глазели на замену входной двери. «Что за ревность у тебя к этому месту», – ответила она, и в её тоне прозвучало презрение, ибо эти несколько улиц не душили её так сильно, как меня. Владельцы выкрасили рамы, двери и стены в белый цвет, и я подумала: эти городские – настоящие невежды: они много чего знают, но понятия не имеют, насколько красив натуральный камень. Разве вы не согласны? Неокрашенный камень прекрасен, и не потому, что так считаю я, просто это всем бросается в глаза. Потому что камень может поведать вам свои истории. Беспокойство, вызываемое у меня чужой семьёй, с которой я ещё не была даже знакома, усиливалось и поднималось из моего желудка к горлу подобно тому, как росли мои ногти или волосы или как нарастало жжение в животе.

В течение трёх недель, пока продолжались работы, все жители посёлка проводили целые дни возле этого дома. Даже Хуана переместила туда свой стул и стул своего брата, и стало казаться, что её больше не волнует наступление конца света. Люди садились и молча глядели или обсуждали и аплодировали хорошо сделанной работе, и даже приносили рабочим воду и колбасу. Каталина тоже заглядывала туда по утрам, словно её руки нигде больше не требовались. А затем, во второй половине дня, в баре Хавьера, она рассказывала нам, Марко, Хавьеру и мне, как продвигается ремонт. Втроём они предупреждали, что если новички вызывают у меня такие опасения, то я могу даже возненавидеть их, а ненависть в деревнях опаснее ружей, леса и болезней. Да нет же, нет-нет, отвечала я, просто я испытываю не ненависть, а любопытство. Вопрос ведь в том, кто их разлюбил и почему, да так сильно, что им пришлось покинуть город.

Однажды под вечер в баре Каталина сообщила, что дом уже готов, и вдруг расплакалась. Я всё меньше и меньше терпела её слёзы, потому что если моя сестра плачет только от болей в теле, то Каталина – от всего остального и даже еще больше. Вы вряд ли представляете себе, но в школе, когда мы были маленькими, с нами происходило то же самое. Каталина могла разрыдаться, если её туфли становились белыми от пыли грунтовой дороги. Или если в школьном дворе натыкалась на занозы. К тому же Каталина ревела подолгу: если заноза попадала в её кожу утром, то она и вечером не умолкала. Я сжимала щёчки Каталины ладонями, чтобы привлечь её внимание, и повторяла, что если она продолжит оплакивать каждый движущийся сантиметр в мире, то в конце концов умрёт дома от обезвоживания организма. А теперь, когда мы уже не ходим в школу, она продолжает реветь по таким вещам, как завершение ремонтных работ в доме Химены или этот нелепый конец света. На самом деле мне всегда казалось, что Каталина постоянно льёт слёзы от неуверенности, которую вызывает у неё всё, что происходит за дверью её дома. Понятно, что из-за ожога ноги она будет плакать всю жизнь.

«А тебе какое дело, что они закончили ремонт?» – спросил Марко агрессивным тоном, который всегда у него появляется, если он чего-то не знает. «Никакого, но что же я теперь буду делать по утрам?» «Ну, вернёшься к своим цыплятам», – ответила я. Каталина работает в инкубаторе в Большом Посёлке. Мы с ней бросили школу одновременно. Когда нам исполнилось по семнадцать, мы объявили, что ни одного года больше учиться не будем, так и поступили. Ведь учёба давалась нам не очень легко. Я понимала, что настоящая жизнь – за пределами школы, что я не могу транжирить время и что моя голова многого стоит, тогда как в этих четырёх стенах я чувствовала себя зверушкой в зоопарке, к тому же в крошечной клетке. А Каталине нужны были деньги на операцию, чтобы избавиться от хромоты. Я начала работать в продуктовой лавке моих родителей, а Каталина зарабатывает на жизнь продажей цыплят. «Кроме того, – произнесла она, вытирая влагу со щёк, – уже наступила весна». Марко взглянул на меня, и мы оба расхохотались; Хавьер, обслуживавший чей-то столик, тоже засмеялся. Никто из нас этой темы не касался, потому что мы посмеивались над слухами о конце света, а Каталина всё плакала, и мы не собирались сушить и закрашивать капли её слёз на полу помещения. В действительности к началу апреля уже никто не обсуждал эту тему, хотя каждый день проводились минуты молчания, а креп болтался на своём месте. «Не будь такой глупой, Каталина», – сказал ей Марко. «На самом деле вам не стоит смеяться, – ответила она, – об этом постоянно пишут в газетах, я читала в интернете. Это лето станет для нас последним, начался обратный отсчёт времени, и потом всё закончится, а я не хочу умирать». И тогда одна супружеская пара из Большого Посёлка, слышавшая нас, подошла и сказала: «Нет более глухого, чем тот, кто не желает услышать». А я подумала: хорошо, что я бросила школу, образование не избавляет людей от разных глупостей. «Прислушайтесь к мэру, ему известно о приближении конца света, и он верит в него», – добавил мужчина, пока его жена стояла, опустив глаза. В этой женщине я увидела будущее, которое ожидало меня в таком посёлке, сеньор. Впервые, заметьте, впервые я представила себе дни и недели, которые превратились бы в годы, если бы моя судьба свелась только к этому. Сеньор, если я останусь здесь, меня ждёт жизнь, подчинённая нелепым предрассудкам и в тени долгого брака. И я сказала этой паре: «Хорошо, что хорошо кончается», провожая их из бара. Когда я наблюдала своими расширенными от марихуаны зрачками, как они уходят, жжение во внутренностях снова охватило меня, и страх вырос во мне, подобно дереву в нашей местности. Неужели они не понимают, что конец света у нас внутри, что он – этот посёлок, этот лес и это великое забвение, в котором мы прозябаем? Но я высказала это только себе.

Вернувшись к столу, я села рядом с Каталиной, и, пока жжение поднималось к моему горлу, у меня вырвалась из глубины души фраза: «А ты плачь на улицах, чтобы они стали чище». У Марко, который из всех четверых нас самый обидчивый, на лице промелькнуло удивление, а Каталина внезапно перестала ныть, и её очередная слеза не упала со щеки. Мне захотелось добавить: чтоб у тебя глаза пересохли, но я ничего не сказала. Я редко бываю жестокой. Серьёзно, можете поверить, во мне мало жестокости. Однако кое-что я всё-таки унаследовала от здешней местности, что иногда вынуждает меня быть такой. Потому что люди в маленьких посёлках становятся злыми, способными на всё, могут даже снимать шкуру с кроликов и привыкнуть к такому занятию, а это прилипает, как грипп, ибо вызвано усталостью, изолированностью и обитанием всего на нескольких улицах. В тот момент мне хотелось быть жестокой с Каталиной, поскольку я не выносила её плача, не говоря уже о таком абсурде, как конец света. Я могла бы пойти дальше, разозлиться и сказать: «Хромоножка, вон из бара, ступай поплачь в лесу, может, там и заблудишься». Или, к примеру, так: «Даже цыплята, которых ты выхаживаешь, не любят тебя». Ведь Каталину очень мало кто любит, но ей это неизвестно, и она вообще не знает любви. Или я могла бы сказать ей, что её нога напоминает мне шершавую коровью задницу, но я этого не сделала, потому что тогда нам пришлось бы провести весь вечер, вычерпывая воду из глаз Каталины. Однако я действительно проявила немного жестокости, и мне это прекрасно подошло. «Если ты веришь в наступление конца света, то, я надеюсь, ты не явишься ко мне домой, чтобы отпраздновать то, что всё ещё жива, потому что я не открою тебе дверь, хромоножка». Мои расширенные зрачки служили мне оправданием, но Хавьер, оставивший стойку бара без присмотра, подошёл к нам и сказал: «Не обращай на неё внимания, Каталина», а затем схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?»

Сеньор смотрит на меня, и на этот раз его взгляд серьёзен. Не смотрите на меня так, не смотрите, говорю я ему и продолжаю гнуть свою линию.

Обратите внимание: когда я родилась, моя мать уже была мамой трёхлетней Норы. А трехлетняя Нора и нынешняя отличаются лишь тем, что зубы у моей сестры уже не молочные. Когда появилась на свет я, наша мать знала многое, но только не о детях, подобных резвым оленятам, ибо она и моя сестра познали жестокость жизни, а повреждённый мозг Норы не позволял чему-нибудь радоваться. Хавьер и Нора родились в один и тот же день в одном и том же году, и соседи по очереди приходили взглянуть то на одного ребёнка, то на другого. В деревне, где так мало детей, когда появляются сразу двое, понимаешь, что это более крупное событие, нежели августовские праздники. Говорят, посещения обоих домов были похожи на поездки с берега моря в лес, – войдя в наш дом и увидев на руках родителей Нору, взгляд которой ничего не выражает, соседи мысленно переносились в лес: будто сквозь её личико они могли разглядеть преисподнюю чащоб. И ещё утверждают, что Хавьер напоминал сильного и бойкого телёнка, который хватался за сосок своей матери, словно уже знал о голоде, даже не испытав его, и был похож на радостно плещущееся море. Счастье в доме Хавьера было совсем не таким, как у нас, когда у моих родителей появился ребёнок, и это тяготило мать Хавьера. Заботясь о своём сыне, она помогала моим родителям выхаживать Нору, а в благодарность моя мать оставляла этой женщине на её половике перед дверью фрукты из своей лавки. Думаю, мать Хавьера благодарила бога за то, что ей посчастливилось родить здорового ребёнка из двух одновременно появившихся на свет. Она жалела нашу семью. С Норой многое случается, нам её очень жаль. А я твержу, что горе – удел печальных и что здесь, в этом доме, всегда радостно, здесь редко плачут, потому что мы не умеем нормально плакать. К тому же, сеньор, горе привлекает чуму.

Дело в том, что, когда я родилась через три года после моей сестры, первыми, кто пришёл меня навестить, были Хавьер и его мать. Моя мама часто вспоминает, что для начала Хавьер, увидев мои живые глазки, обнюхал меня. Я уже говорила вам, что не чувствую запахов. Хотя с годами и научилась нюхать как-то по-другому, но и сейчас не знаю, кто чем пахнет. Правда, ощущаю, что моя мать издаёт запах лаймов в плетёной корзине, а отец пахнет утренним садом с ещё не собранным урожаем. Я постоянно представляла себе запах Хавьера как аромат апельсина, вскрытого без ножа, когда сок капает на ладонь. Мне бы хотелось ощутить запах Хавьера в тот момент, когда он схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?» Или чтобы он обнюхал меня.

Что я могла ему ответить, сеньор, если сама почти не понимала, что со мной случилось! Надо было ему сказать, что со мной всё в порядке, просто собираюсь уехать отсюда, вот что я должна была ответить, и теперь всё было бы проще. Однако я сообщила, что у меня жжение в животе, а он процедил, почти не разжимая зубов: «С тех пор, как продали дом Химены, ты стала странной». На самом деле я не знала, как объяснить ему своё недомогание и как выразить то, что глубоко, очень глубоко в моем теле возникла боязнь конца света. Потому что мы и так жили на краю света, и если смерть будет означать вечное существование в этом посёлке, то я не хочу умирать.

После всего пережитого в тот день меня проводили до моего дома, но я осталась у двери, покуривая травку, которую мы не израсходовали в баре. Вечер в деревне насыщен звуками, ведь в сельской местности никогда не бывает тишины. В это время кто-то ещё пас коров. Я представила себе, как говорю приезжим новичкам: не троньте мои земли; если мне однажды удастся уехать отсюда, я всё равно похороню здесь моё сердце. И пока я это воображала, лес пялился на меня. «Чего тебе нужно ещё, если у тебя уже всё есть?» – спросила я его. И тут, словно тьма послужила распахнутым окном, ветер ударил мне в лицо и, обратите внимание, стало жарко, как в апреле. Ветер ещё сильнее раздул пожар в моём животе. Понимаете, мне известно, что, если бы исчезнувшие люди решили вернуться из леса, они подошли бы ко мне и сказали: «Успокойся, Лея, тебе не будет больно». Потому что эта фраза всегда предшествует боли и печали. Словно врач, который произносит её тебе, но боль никогда не забывается. Или вроде конца света, который, если бы он заговорил, мог бы объявить нам: «Не волнуйтесь, вам не будет больно», но нам всё-таки станет больно. А если кто-то и вернётся из леса, то лишь чтобы принести с собой боль. Марихуана, которую я курила в тот вечер, начала вызывать у меня воспоминания о детстве с моей сестрой. Я перестала замечать лес перед собой и увидела себя маленькой девочкой, а мою мать – лечащей зубную инфекцию у Норы, и я представила себе распростёртое тело сестры. Держать её на руках – всё равно что держать мёртвого телёнка. Нора пускала красноватую слюну по подбородку и всё смотрела и смотрела на меня, ведь она постоянно глазеет на меня. Моя сестра никогда не перестанет это делать.

Между мной и сеньором воцаряется тишина, потому что мне на секунду нужно перевести дыхание. А он хорошо переносит молчание. Вы мне нравитесь, говорю я ему и продолжаю.

И тогда подошёл Марко, крепко схватил меня за руку и тоже спросил: «Что с тобой?» Я высвободила руку – не хотела, чтобы он прикасался ко мне. Потому что Марко слишком силён, и я не желала, чтобы он меня трогал. «Что с тобой, что с тобой?» – повторял он. И мы с ним пришли вот сюда, чтобы посидеть на краю чащи, как сейчас с вами. «Причина в том, что ты редко плачешь», – сказал Марко. «Да-да-да, конечно, те, кто мало плачет, становятся злыми», – продолжил он. А я рассмеялась, потому что он и есть злюка, у него дурной характер. Это он иногда пугает меня, плохо обращается и с нами, и с животными, и со своими землями, а когда сильно напьётся, возвращается домой и мочится вокруг кровати, на которой спят его родители.

Сеньор смеётся. Да-да-да, так и есть, а мать упрекает Марко: «И это несчастье породила на свет я!» Сеньор смеётся, и я вместе с ним.

А Марко такой, потому что он тоже не хочет здесь оставаться, но не осознаёт этого: он бросил школу намного раньше меня, и вообще ничего не знает. А то немногое, что умеет, ему не пригодится больше нигде. Он умеет только возделывать землю, потому что отец забрал его из школы, когда ему было тринадцать лет. Не поглядывайте на меня так осуждающе, я знаю, что этого делать нельзя, но никто ведь не узнает. Если это край света, то здесь заканчиваются пути-дороги. Никто не появляется, чтобы удостовериться, приходят или уходят их дети. Так вот, продолжу: теперь Марко умеет лишь пахать, собирать урожай и пасти чужих коров. И он мне ещё заявляет, что я недостаточно плачу! «А тебе откуда это известно?» – захотела я его спросить и высказала ему это, добавив, что плач всегда должен быть на виду у других. А Каталина обычно плачет, чтобы поделиться тем, что у неё накипело внутри, и я её не понимаю, потому что горе не выплакивается, оно поселяется внутри и позже исцеляется. Ибо нет необходимости оплакивать боли, которые, если терпеть их внутри, исчезают, подобно пересыхающей реке, и остается только глубокое грязное русло, напоминающее тебе о былом горе. Марко повторил мне своё мнение, будто причина происходящего со мной в том, что я мало плачу. «Да нет же, нет-нет, мои горести излечиваются иным способом», – воскликнула я. Тем временем ярость, действие марихуаны и тьма разрастались во мне, как и пожар во внутренностях. «Ты никогда не сможешь уехать отсюда, Лея, эти земли не отпустят нас», – сказал он.