Черный принц

Ей пришлось позвать его несколько раз прежде, чем он наконец-то ответил.

– Утро? – тихо спросил мальчик. – Ты ведь знаешь: в домах, что строят люди, утро никогда не наступает.

– К счастью, наш мир строили не люди. Как ты чувствуешь себя?

– Все хорошо.

Он лгал. Он, неспособный даже на самую маленькую ложь и знавший об этом, пытался ее обмануть. Вейгела находила это милым, и от предчувствия расставания ей становилось горько. Она хотела бы перебить эту горечь, обманувшись, но не могла – слишком незамысловата была его ложь.

– Расскажи что-нибудь, – попросила принцесса.

– Лучше ты.

– Здесь ничего не изменилось с тех пор, как ты уплыл, – солгала Вейгела. В отличие от Модеста, в ком честность была возведена в абсолют, она легко и много обманывала, и порой, после особенно удачной лжи, ей было приятно тешить себя мыслью, что даже самый опытный лжец не смог бы узнать в ней своего собрата. – Как тебе Рой? Подружился с кем-нибудь?

– С кем бы я мог подружиться? – фыркнул Модест.

– При дворе нет детей? – удивилась девочка. В Хрустальном замке всегда было много детей. Они выполняли разную нетрудную работу, где требовались их глаза, но в большинстве своем состояли при королевской семье: кто-то служил компаньоном королю, оберегая его от обмана и клеветы, кто-то был товарищем в детских играх принца и принцесс, ребята постарше становились их сопровождающими в дальних поездках.

– Даже если бы и были, вряд ли мы смогли бы найти общий язык. Война закончилась, но мы все еще враги.

– Взрослые игры не должны разъединять детей. Именно нам строить лучший мир, верно?

– Лучший мир? – переспросил Модест с горькой насмешкой. – Ты в него веришь?

– Все проходит, Модест. Я верю, что войны, как засухи и болезни, – явление сезонное, стихийное, никак от нас не зависящее. И вот сегодня мы плачем и готовы разорвать глотки нашим врагам, но завтра нам придется снова пожать им руку.

– Хотел бы я быть таким же рассудительным, как ты.

– Рассудительность – это все, что я имею. Ты же куда богаче меня, Модест. Ты добр.

– Я больше не чувствую себя добрым.

– Не беда. Я тоже не всегда чувствую себя рассудительной, но разве меньше становится у меня ума? – пошутила Вейгела, улыбаясь изо всех сил так, словно он мог увидеть ее лицо. – Расскажи мне лучше про замок. Какой он, этот Амбрек?

Вейгела вышла на балкон и, сев на лавочку, откинулась на подушки. Она прикрыла глаза, вслед за голосом брата воссоздавая образ Белого замка. Вейгела никогда не видела иностранных замков иначе, как на картинках, которые не задерживались в ее памяти, и потому Амбрек, который выстраивал Модест в ее уме, по форме напоминал вытянутую фигуру Замка-на-Энтике. Мысленно она дорисовала ему золотые башни, похожие на узкие стрелы башен Абеля, строгие капители – чуть более мягкие в своей строгости, чем были у настоящего Белого замка, зато точно такие, какие были у поместья Великого наставника. Вейгела представила, как идет вместе с Модестом вдоль высоких анфилад, поддерживаемых тяжеловесными, роскошными арками, мимо парадной галереи императоров в сопровождении советников, и как их делегация блестит золотом волос и мрамором кожи в серых стенах того, что Рой называл «белоснежным».

– А все-таки стоило их всех вырезать, – подумала Вейгела, забыв о связи. – Выпустить Аврору, и даже хоронить бы никого не пришлось.

Вейгела запоздало испугалась собственной жестокости, но испуг этот был искусственно привит воспитанием, обязывающим ее быть милосердной. В сердце же она оставалась холодна к Рою, и если бы сейчас в ее комнату вошел Линос и сказал бы, что в столице на материке случилось страшное землетрясение, унесшее жизни тысяч мирных жителей, Вейгела бы всплеснула руками и воскликнула, как должно: «Какое несчастье!», а внутри радовалась бы и восторгалась. И так сделал бы каждый аксенсоремец, потому что не было среди них никого, кто желал бы Рою счастья и процветания.

– Может, и стоило, – едва слышно вздохнул Модест. – А все же хорошо, что мы этого не сделали. Кем бы мы стали тогда?

Вейгела открыла глаза, и свет неожиданно сильно ударил по глазам. Она приложила ладони к закрытым векам, но под ними все равно было светло.

– Здесь кто-нибудь есть? – спросила принцесса, не понимая, откуда взялся свет. Никто не отозвался, и она осторожно приоткрыла глаза.

Высокое голубое небо разливало свои густые воды над Энтиком, и наползающие на него единым фронтом облака царапались о Башню Зари и распадались на пышные лоскуты, повторяя воздушный узор, какой вышивали на перьевых подушках. Хоть солнце еще и не зашло, над Северным лучом уже бледнела неполная луна, своим призрачным контуром напоминавшая газовый тюль, вырывавшийся наружу из дверного проема. Среди облачной ваты плыла тяжелая, тучная гора облаков. Верхняя ее часть вытягивалась вверх, острыми, мерцающими в золотом свете пиками, угрожая небу, а светло-серая тень, отбрасываемая вздыбленными боками, закладывала вертикальные складки, очерчивая ровные полосы капителей.

– Амбрек, вот он! – воскликнула Вейгела, мыслями возвращаясь к брату. – Представляешь, только что увидела, как в небе прямо надо мной проплывает облако, в точности похожее на замок, который ты описывал!

– Ты увидела что? – переспросил Модест.

– Я…

Вейгела опустила глаза на подушку, впервые видя, как в ложбинках между ее длинными белыми пальцами собираются мягкие нити золотой бахромы. Сквозняк выдувал серебристый тюль из комнаты, и тот парил над землей, расстилаясь волнами в воздухе. Вейгела почувствовала слабость в ногах и потянулась, чтобы опереться на спинку лавки, но ее рука легла на холодный хрусталь и соскользнула. Ладонь обожгла боль, и Вейгела, укачивая кровоточащую руку, оглянулась на холодную стену замка. Толстый хрусталь, преломляя свет в своих острых гранях и царапинах, отразил светлую тень ее испуганного лица.

Она потеряла глаза Неба.

***

Линос покорно ожидал в коридоре, пока его позовут обратно в комнату принцессы. С первого дня, как он узнал о ее болезни, юноша почти не покидал ее комнаты, напрасно желая ободрить ее своим присутствием: оно было обременительно для Вейгелы, читавшей в его душе то, что скрывало его лицо. Тем не менее, она не прогоняла его, и Линос продолжал приходить, проводя у нее те часы, которые были свободны от работы с Великим наставником и осмотра больных. В эти дни он почти не спал, но усталости не чувствовал: каждое утро – несколько часов, что он проводил в кровати, потому что лекарство должно было настояться и остыть, – он просыпался бодрым в предчувствии наслаждения, которое ему доставит общество принцессы, – наслаждения, похожего на то, какое он испытывал в юности, издалека угадывая ее по глубокому синему сиянию и, боясь показаться навязчивым, нетерпеливо ожидая, когда она его позовет. Но сегодня, войдя в комнату Вейгелы и почувствовав на лице ее осознанный взгляд, вдруг лишившийся проницательности и остановившийся на поверхности кожи, он понял, что произошло прежде, чем она сказала, и испугался. Бывали дни, когда Линосу казалось, что принцесса здорова, бывали дни, когда он верил, что она одолеет болезнь, не выдававшую свое присутствие ничем, кроме мелких язв на теле, но потеря внутреннего зрения отобрала у него надежду. Медленно – медленнее, чем другие дети, но также неотвратимо, – принцесса умирала.

Служанка вышла из комнаты и пригласила его войти.

– Случай поразительный, – объявил придворный лекарь. – Скажите еще раз, как вы поняли, что ваше зрение изменилось?

– Я лежала на подушках на балконе, смотрела на небо, – повторила Вейгела, раздраженно отводя взгляд от зеркала. – А потом вдруг поняла, что вижу облака.

– И не было полной слепоты? – продолжал допытываться Лусцио, упиваясь загадкой, какую ему подкинуло состояние принцессы. – Такого, что вы не видели совсем ничего?

– Я же уже сказала, что нет. Я только закрыла глаза ненадолго.

– Поразительно, просто поразительно! – лекарь обернулся к Линосу, и на лице его, всегда веселом, читался неуместный восторг. – Можно с уверенностью сказать, что болезнь странным образом не прогрессирует. Лимбаг в пассивной фазе, так что не случилось ничего необратимого. Время принцессы по-прежнему далеко.

– Однако же ее глаза, – неуверенно начал Линос. Утрата глаз Неба испугала его даже больше, чем новость о том, что принцесса заразилась алладийской чумой. Отчасти потому, что у Вейгелы не было ни шанса избежать заражения после того, как заболела Астра, и Линос готовил себя к этому, отчасти еще потому, что глаза Неба имели сакральное значение для неферу.

– Ну что тут можно сказать? Принцесса стала немного старше, – Лусцио ободряюще улыбнулся Вейгеле. – Ваше высочество держится бодрячком. Прошло уже столько дней с момента заражения, а вы все еще в прекрасной форме! Пока у вас нет озноба и ничего не болит, можно считать, что вы все равно что здоровы.

Вейгела поблагодарила лекаря, хотя по лицу было ясно, что она его почти не слушала. Девочка не выпускала зеркало из рук и, даже отвечая Лусцио, краем глаза продолжала следить за своим отражением. Линос понимал ее интерес. Он и сам долгое время не мог привыкнуть к тому, какое оно – его лицо. Светлое, с золотистыми волосами и рыжеватыми ресницами, – как позже оказалось, совершенно обычное для аксенсоремца, разве что бледные веснушки сообщали его скулам некую оригинальность, – это было лицо, которое ему предстояло показывать всякому встречному, и любой незнакомец знал бы о нем больше, чем сам Линос. Увидев его впервые, Линос был очарован. Прожив с ним какое-то время при дворе, он оказался разочарован до глубины души. Если свой цвет – хотя бы Дом Идей – можно было изменить путем длительного труда, то лицо, его обычное, непримечательное лицо, изменить было нельзя. Другое дело лицо принцессы. Ее большие глаза, подобно водовороту, затаскивающие в темную глубь морской синевы, сияли изнутри, будто источая поглощенный свет, темные, длинные стрелы бровей, проглядывавшие из-под черных кудрей, делали ее восковую кожу еще белее, от чего полные губы казались испачканными в крови. Это была жуткая, но обворожительная, пленяющая красота, которая обещала стать еще богаче и ярче, когда с щек сойдет детская округлость и кожа натянет высокие скулы.

Вейгела долго рассматривала свое лицо. Без сомнений, она видела, что прекрасна, но, не зная общей мерки, не торопилась с этим себя поздравлять, находя много странного в своей непохожести на других. Линос был светел и круглолиц, служанка, подменявшая Леду, прятала за платком золотые локоны, и даже Лусцио, имевший привычку тянуть руки к голове каждый раз, когда те оказывались свободны, путался пальцами именно в светлых прядях, а лицо, пусть и вытянутое, очертаниями напоминало ровный овал. Вейгела пощипывала кожу на щеках, пытаясь убрать едва заметную угловатость, но, сколько бы она ни проминала ее пальцами, сколько бы ни растягивала щеки, ее лицо по-прежнему было красиво и не похоже на других.

– Линос, – позвала она.

– Да, ваше высочество.

– Скажи мне, мы с братом, наши лица, они похожи?

Линос мягко улыбнулся, пряча в уголках губ упрек и сожаление. Именно поэтому они не обвенчались – не потому, что он был низкого ранга, и не потому, что принцесса была слишком молода, – они не обвенчались из-за параноидальной любви к брату. Тот был аномалией. Горячий и яркий, как солнце, которое пробивается даже сквозь закрытые веки и оставляет на внутренней стороне отпечаток своей тени, он обладал какой-то отрицательной гравитацией, отталкивая от себя почти всех, кто не был вынужден ему прислуживать. Его вполне можно было любить на расстоянии, но вблизи он был невыносим из-за своего раздражающе яркого света. Однако Вейгела всегда жила на его орбите, воспринимая брата как-то иначе, чем другие, любя тех, кто любил его, и презирая тех, кто его презирал. Бороться с его влиянием было невозможно, и Линос ушел к монахам, мечтая забыть о блистательном принце, существование которого он обвинял в гибели своей любви и своего будущего.

В конце концов, Линос кивнул.

– Как две капли воды.

«Могу ли я назвать это лицо красивым? Но мне оно так нравится. Не может быть, чтобы на земле существовал человек, которому бы не навилось это лицо, – думала Вейгела, разминая щеки перед зеркалом. – У моего брата такое же, точно такое! Нет, наверное, губы немного другие, он же мужчина. Вот бы посмотреть на него. Наверняка он скоро вернется. Не останется же он там навсегда!» Все эти мысли Линос читал по ее открытому лицу, не умевшему пока еще таиться и подменять одну эмоцию другой. Возможно, любовь в нем уже остыла и зачерствела, но все же не умерла, и беззаботная искренность, с которой Вейгела радовалась сходству с братом, оставляла зарубки на его сердце.

– Слышно что-нибудь о нашей делегации в Рое? – ожидаемо спросила принцесса, косо смотря в зеркале, как изгибается контур ее профиля, когда она говорит.

– Я слышал, что председатель Катсарос прислал во дворец депешу, – неуверенно ответил Линос. – Кажется, посланники возвращаются.

Вейгела продолжила смотреть в зеркало, следя за тем, как загораются ее глаза и тут же гаснут – это разум снова возобладал над чувствами. Принцесса погрузилась в размышления, не забывая при этом смотреть в зеркало. Она думала, и вслед за течением мысли менялось ее лицо: губы то вытягивались, то поджимались, глаза щурились, бегали по золотому ободу рамы, по-прежнему косо, с подозрением отслеживая изменения в выражении лица. Вейгела обдумывала, насколько она может доверить свою радость новости, содержащей в себе такие неоднозначные фигуры речи, как «я слышал», «кажется» и «председатель Катсарос», и приходила к тому, что радоваться еще рано.

Линос же, уйдя глубоко в себя, с болью наблюдал за тем, как принцесса любуется своим отражением в зеркале. Теперь, когда она узнала, что красива, она будто утратила ореол, которым окружил ее Линос, и в каждом движении ему мерещилось выражение самодовольства, свойственного тщеславным женщинам. В его брезгливом недовольстве говорила уязвленная гордость, потому что юноша, даже если он и отказывался думать об этом, все же надеялся, что его близость каким-то образом расположит к нему Вейгелу. Теперь же, когда она утратила дар Неба и обратила свой взгляд во внешний мир, она не могла не заметить, как он прост и невзрачен, и по мере знакомства с двором, со всеми этими яркими, красивыми лицами, таящими в себе обман и подлог, Вейгела бы все больше отдалялась от него.

Однако последнее, что волновало Вейгелу, это придворные. Впечатления, которые она вынесла с детства, рассматривая мутную пленку презрения и злой насмешки, налипавшую на их души вернее, чем на лица, искоренили в ней всякую любовь и уважение к этим людям. Если бы сейчас она узнала, что они, имевшие против ее семьи так много предубеждения, обладают располагающей внешностью, способной тронуть ее сердце и усомниться в ясности собственного ума, Вейгела расцарапала бы себе глаза, лишь бы их не видеть.

– На этого патлатого нельзя положиться, – решила принцесса, отбрасывая зеркало. Она всем телом повернулась к Линосу и заискивающим тоном спросила: – Линос, ты ведь мне друг?

Юноша улыбнулся. То, как быстро Вейгела училась пользоваться своим лицом, было достойно похвалы.

– Приказывайте, ваше высочество.

– Узнай как можно больше о возвращении Совета.

Линос удивился, и на его лице, бывшем на удивление тонкокожим для аксенсоремца, недоумение проступило так четко, что даже Вейгела сумела его правильно распознать.

– Я думал, вы будете рады узнать, что…

– Я рада, – перебила девочка, – но сердце неспокойно. Не могу радоваться от всей души. Хочу, но не могу, понимаешь?

Принцесса всегда была осторожна и осмотрительна, и пусть это убивало всякую радость и всякую тоску, делая ее почти равнодушной, предусмотрительность, с которой она относилась к жизни, содержала в себе великую мудрость.

– Я сделаю все, что в моих силах, – Линос поклонился и вышел.

Ему не пришлось выдумывать никаких хитроумных планов, хотя очень хотелось из простого поручения сотворить целую историю, чтобы почувствовать свою значительность в деле, с которым мог справиться каждый, но которое было поручено именно ему. Во дворце все только и говорили о возвращении воздушного флота. Последней новостью, обсуждаемой с такой же страстью, была болезнь старшей принцессы, но к этим разговорам Линоса не подпускали, замолкая, едва заметив его присутствие. Но теперь, когда тема не была столь болезненна, все говорили свободно, делясь своими переживаниями и надеждами.

Весть о возвращении воздушного флота облетела весь замок за считанные минуты и затем только обрастала подробностями, так что уже было почти невозможно отделить содержание депеши от домыслов и спрессованных в лаконичные фразы, свойственные стилю Катсароса, размышлений. Эта новость, ожидавшаяся так долго и связанная в умах обывателей с концом злоключений Аксенсорема, заставила многих слуг побросать свои дела и схватиться за ручку, чтобы написать хотя бы пару ободряющих строк родственникам. Встретившись в коридорах, люди горячо жали друг другу руки и поздравляли, еще не зная с чем, но растроганные до глубины души. Линос, относившийся к возвращению воздушного флота с инстинктивным недоверием, которое усвоил за безрадостные годы войны, вылившиеся в эпидемию ветряной оспы, обошел замок и, в конце концов, вернулся к принцессе, переняв радостное настроение дворца.

– Советники уже в пути и пристанут к берегам Пальстира через несколько дней, – поделился он. – Там они неделю пробудут на карантине, а после прибудут в Гелион. По приезде советники…

– Это все замечательно, – перебила Вейгела. – Что с моим братом?

Всем казалось до того очевидным, что Модест вернется вместе с делегацией, что никому, кроме Вейгелы, не пришло в голову поинтересоваться судьбой короля.

– Принцесса, – голос Линоса смягчился, – разве могут советники вернуться ко двору без короля?

– Так Модест возвращается? – воскликнула она, подскакивая. Линос не успел увернуться, она схватила его за запястья и, заглядывая в лицо, засмеялась: – Это же здорово! Просто замечательно! Спасибо, Линос! Спасибо!

Пробыв еще недолго у принцессы, чувствуя себя приобщенным к ее радости не столько из-за повода, сколько из-за принятого в ней участия, Линос попрощался. К восьми часам он должен был быть у Великого наставника. Он как раз переходил по длинному виадуку, когда увидел королеву. Она стояла, закинув голову к небу, в своем белом развевающемся платье похожая на призрак невесты, и, сжимая руки на груди, что-то торопливо нашептывала.

Сол выглядела хуже прежнего.

– Ваше величество, – громко поприветствовал Линос.

Женщина с лицом девицы замерла и, спрятав что-то в корсаже, помедлив, обернулась. На ее лицо пала тень облегчения, как если бы она, ожидая встретить врага, увидела старого друга.

– Ах, это ты, Линос, – Сол без толку пыталась зачесать волосы назад. На ее голове не было ни венца, ни короны, и ветер беспрепятственно трепал ее волосы, набрасывая золотую паутину на лицо. – Добрый вечер.

– Вы выглядите грустной, – заметил Линос, избегая смотреть в ее потускневшие глаза. – А ведь день такой радостный. Вам нездоровится?

Лицо Сол выразило растерянность.

– Радостный день? – переспросила она. – Что же в нем радостного?

– Как же? – Линос был очень рад, что ему представилась возможность первым сообщить королеве новость о прибытии воздушного флота. – Возвращаются советники и с ними король – разве это не радость?

Сол затравленно посмотрела на него, в ее глазах промелькнула обида, все ее существо будто спрашивало с осуждением: «За что ты меня так не любишь? Зачем обижаешь меня?» Но в простом лице Линоса не было ни следа насмешки – он искренне хотел ободрить королеву и изводил ее лишь по незнанию.

– С чего ты взял, что король возвращается? – спросила Сол, заглядывая за каменное ограждение, где светлые опоры моста терялись в туманных сумерках, укрывавших землю и делавших обрыв бесконечным.

– Ну как же? Разве могут советники вернуться без него? – Линос рассмеялся, призывая королеву посмеяться вместе с ним, но за белокурыми локонами губы Сол задрожали.

Сол вцепилась в перила. С ее зажмуренных глаз катились крупные слезы. Линос видел, как дрожат ее плечи, и держался наготове, чтобы в случае необходимости схватить королеву за руку и отдернуть от края. Но в этом не было необходимости. Королева Сол вдруг осела на каменную кладку, сжимаясь, становясь совсем маленькой от силы душащего ее горя, и схватилась за голову, закрывая уши от голосов, которые Линос не слышал.

– Король, – вдруг догадался Линос, – не вернется, верно?

Королева ничего не ответила. Она переживала один из своих коротких, но с каждым днем все более изнуряющих приступов паники, вызванных чувством бессилия и отчаяния, сопровождавшим ее даже во снах. То, как быстро все менялось, как каждый день таил в своем свете нож, готовый вонзиться ей в спину, и как беззащитна она была перед каждым ударом судьбы, лишало ее ощущения контроля над своей жизнью. Да и вообще, был ли у нее этот контроль хоть когда-то?

– Проводи меня до королевских покоев, – попросила Сол, чувствуя, как сердечный ритм приходит в норму и ей становится легче дышать. – Я чувствую себя неспособной идти.

Линос, все это время не знавший, куда себя деть, и стыдившийся того, что своим присутствием ставил королеву в неловкое положение, охотно протянул ей свое плечо. Сол взяла его под руку и, вяло переставляя ноги, двинулась обратно в замок. Хоть она и была на целую голову выше Линоса, юноша почти не чувствовал ее веса. За последние месяцы королева похудела до того сильно, что стала почти прозрачной, и всю дорогу Линос думал лишь о том, что врачам нужно уделять ей больше внимания, иначе Аксенсорем потеряет династию.

Они молча дошли до восточной части замка, и уже у самых дверей Сол опустила его руку.

– Ваше величество, я… Могу я позвать кого-нибудь для вас?

– Нет. Нет, не хочу, – ее манера сопровождать движением головы свое согласие или отказ, так живо напомнили юных принцесс, что Линос на секунду почувствовал и на себе тень тяжелой, невосполнимой утраты, которую отбрасывала королева. В его груди разрослось и тут же опало, не успев укорениться, холодное, мерзкое чувство беспомощности и страха перед грядущим.

Они попрощались. Линос был уже в конце коридора, когда королева вдруг окликнула его.

– Линос! Главное – ни слова. Ни слова Вейгеле!

Но Вейгеле не нужны были чужие слова.

Когда Линос наконец-то ушел и принцесса почувствовала себя более свободной в выражении чувств, она долго кружилась по комнате, не в силах удержать энергию, которой напитывала радость каждую ее клетку. Пританцовывая, перепрыгивая с места на место летящим шагом и кружась на носках, Вейгела представляла, как воссоединится с братом, и ее радость – столь бурная и искренняя – причиняла ей боль, но не проходила. Как корни иных растений, пережив долгую засуху и неожиданно попав в водную среду, захлебываются в воде, лопаются и загнивают, так и сердце Вейгелы, привыкшее к несчастьям, укоренившееся в них, вдруг стало болезненно тяжелым от ликования, разбухло и давило на грудину. От восторга было трудно дышать, но она продолжала носиться по комнате, не замечая, как до крови расчесывает руку. Уже потом, сбежав от духоты комнаты на балкон, Вейгела заметила порванную кожу и крупные красные пятна на руках. Радость осела, хоть и не схлынула до конца.

– Как он может сюда приехать? – спросила себя Вейгела, смотря, как желто-красная сукровица растекается вокруг болячек. – Гелион ведь заражен. Может, Линос имел в виду, что Модест вернется в Аксенсорем, но не в Гелион? А если его обманом завезут сюда, и он заболеет?

Вейгела мысленно потянулась к их связи.

– Модест, – вздохнула она, почувствовав отголосок на той стороне. – Мне сказали, что вы с советниками возвращаетесь в Аксенсорем. Где вы сейчас?

– Советники? – голос Модеста дрогнул, а затем Вейгела почувствовала засасывающую тоску и ярость. Сила, с которой на нее обрушились чужие эмоции, ударила в солнечное сплетение и выбила из ее тела весь воздух. Она схватилась за сердце, словно могла нащупать и вырвать эту боль.

– Модест? Модест, ты не с ними?

– Я… Нет. Я остался.

– Почему?

– Я, – Вейгела почувствовала слезы в его голосе. – Не заставляй меня… Говорить.

– Модест…

– Прошу, не надо! Ты разрываешь мне сердце! Со мной все хорошо, я только прошу тебя – умоляю! – позаботься о себе и наших сестрах. А я тут… Как-нибудь сам.

Как бы Вейгела ни пыталась его разговорить, Модест продолжал молчать, и вместо него говорила связь, все больше раскачиваясь от пугающей смеси страха, грусти, одиночества и глубокой обиды. Наконец, Вейгела пережала: Модест не выдержал и разрыдался. Девочка вдруг ощутила страх и темную скорбь, почти лишившую ее зрения. Слезы горячим потоком лились с распахнутых глаз, и она не могла с ними бороться.