Черный принц

Щетками они счистили с меня грязь, быстро и аккуратно промыли царапины и раны. Два раза меняли воду. Отмыв меня до того, что кожа чуть не скрипела, а вода перестала мутнеть, стоило мне в нее опуститься, женщины принялись вскрывать гнойники и обрабатывать размягчившиеся в воде струпья.

Уже в предбаннике служанки придирчиво осмотрели волосы, провели по ним гребнем с узкими зубчиками и остались почти довольны. Костлявое тело с некоторой неприязнью обтерли маслом, поверх нацепили белье и длинный салатовый сарафан, ноги обули в туфли на невысоком каблуке, на голову нацепили яркий зеленый ободок и, не дав посмотреться в зеркало, вытолкнули вон.

Снаружи меня ждал дворецкий. Брезгливо осмотрев меня с ног до головы, он велел следовать за ним. Новые туфли были великоваты, и я спотыкалась, пытаясь поспеть за широким шагом дворецкого. Он так ни разу и не обернулся, только раздраженно сжал руки в кулаки, когда я задела столик в коридоре. Я была уверена, что он меня ударит, но он этого не сделал. И тогда я вспомнила, что я – собственность герцога. Они вели себя отчужденно не потому, что были жестоки, а потому что я была рабыней.

Дворецкий приоткрыл дверь, приглашая меня войти в столовую, откуда доносился сладкий запах еды. К тому времени небо почти совсем потемнело, сохранив лишь отголоски света, и за длинными ростовыми окнами догорал закат.

Герцог ждал меня за столом, о чем-то вполголоса разговаривая с привезшим меня юношей. Когда дверь отварилась и я вошла, герцог замолчал.

– Альфред, можешь идти, – сухо сказал Вайрон.

– Ваша светлость, – юноша поклонился и вышел.

Герцог указал мне на стул по правую руку от себя. Я села. Он позвонил в колокольчик, и внесли первую смену блюд.

– Ты давно не ела, поэтому сегодня съешь только бульон и немного овощей.

Мы ели в тишине. Сумерки быстро выцветали, и на тропинки сада, протискиваясь между пышными кустами, выползала таинственная темнота, боязливо огибавшая низкие каменные фонари, в которых, как светлячок, теплился огонь. В столовую вошли два лакея и зажгли свечи. В их тусклом ровном мерцании по-новому заиграло столовое золото. Окна, потеряв свою прозрачность, теперь казались матовыми и наполовину отражали наш тихий ужин. Только в тени тяжелых зеленых штор еще были видны полосы сумеречного неба.

На вторую смену принесли жареные овощи. Лакей предложил герцогу бокал вина. Вайрон жестом попросил принести такой же для меня.

– Выпей, – сказал он. – Быстрее вылечишься.

С детства у меня было тонкое обоняние, но цветочную эссенцию в вине, как бы знакома она мне ни была, я не смогла угадать. Заметив, что герцог смотрит на меня, я прекратила принюхиваться к вину и в несколько больших глотков осушила почти весь бокал.

Третьей смены не было. Как позже я узнала, герцог не был большим любителем застолий и ел очень мало, отдавая предпочтение вину, но не мясу.

На опустевший стол лакей поставил вазу с пышными белыми розами и вышел.

На кислых почвах Центральных равнин розы приживались плохо, и стоимость некоторых сортов была выше аксенсоремского жемчуга. Простолюдины, как правило, могли увидеть их лишь в те редкие дни, когда проходило открытое заседание парламента в Амбреке. Но я безошибочно узнавала их по сладкому запаху трупного разложения, которым пропах дом моей приемной семьи.

– Ты любишь цветы? – неожиданно спросил герцог, заметив мой взгляд.

Я смутилась и слабо качнула головой:

– Не знаю, – я видела много цветов, но мне не у кого было спросить их названия, и даже если бы я любила их, я бы не смогла их назвать. – Вряд ли.

– А розы?

Герцог протянул руку и вытянул один из бутонов. С его пальца на белоснежную скатерть упала капля крови. Пятно расползалось по ткани, съедая белые нити, вытягиваясь и расширяясь, пока не застыло неровной кляксой у локтя.

– Они пахнут кровью.

Розы были самыми дорогими цветами на континенте, и люди, имевшие страсть ко всему красивому и дорогому, приписывали им различный символизм. В Алькаире пустынная роза была символом любви, в Нортуме мраморные кусты цвели в крепких семьях, в Лапельоте жемчужно-розовыми лепестками украшали матерей и детские кроватки, в Рое бордовые бутоны означали богатство и власть. Этим знаком имели право украшать свои гербы только рыцари ордена Белой розы. Когда рыцарь умирал, право носить розу переходило его преемнику, который не обязательно состоял с ним в родстве. За этим строго следило Управление по вопросам преемственности и геральдики.

Сделав небольшой глоток вина, я запила его горький вкус водой.

– Ты знаешь, кто я?

– Вы глава одного из рыцарских орденов, – ответила я. – Двадцать пятый герцог Вайрон.

Он кивнул.

– Верно. А как зовут тебя?

Я пожала плечами.

– У меня нет имени.

Людям сложно понять, как можно жить без имени. Даже нищие и сироты цепляются за этот звук посреди торговой площади, надеясь на какой-то чудесный поворот судьбы. Рабам на чудеса надеяться не приходилось. Не тем, кто родился на рудниках.

– У всех есть имена, – ровным голосом сказал герцог, словно говоря и не со мной вовсе. – Ты не знаешь своего?

– Моя мать умерла при родах, и некому было меня назвать.

Даже позвать меня было некому. В тайне, которую я оберегала даже от себя, я мечтала о том, чтобы откликнуться на имя, которого не знала. Откликнуться на зов мягкого женского голоса, побежать за ним, преследуя его обладательницу, и упасть в ласковые объятия. Но эти прекрасные мечты разбивались о живые, пугающие воспоминания о действительности – о тех годах, что я прожила в приемной семье, – и мысли об имени исчезали, отбрасывались с решительной брезгливостью, заявлявшей миру: «Если я никому не нужна, то и мне никто не нужен».

– Как тогда к тебе обращались?

Я растерла о стенку бокала рубиновую каплю, оставив на стекле розоватый подтек.

– «Эй, ты», «рыжая», «дурной глаз». Когда выставляли на торги – называли любым женским именем.

Любой мог крикнуть что угодно, и я бы без сомнений узнала, что зовут меня, – так залюбленная собака отзывается на каждое слово хозяина, не зная его значения.

– Как ты оказалась там?

– Неужели вам неизвестно, как оказываются люди в кандалах? – я глубоко вздохнула. – Тогда позвольте мне начать сначала. Я родилась рабом.

Глава 2. Та, у которой не было имени

Первые годы своей жизни я не помню. Они существуют для меня, как история, запечатленная на страницах книги: я знаю сюжет и героев, но они для меня двухмерны. Я не помню лиц, я не знаю имен и, сшивая между собой разрозненные лоскуты памяти, пытаюсь понять, откуда я появилась. Самым ярким, «своим», воспоминанием для меня остается то, как в один момент неведомая сила выдернула меня из небытия и поставила на табурет в небольшой гостиной, где на диванах сидели женщины и с тупым восхищением в стеклянных глазах смотрели на меня.

– Покружись! Покружись еще! – радостно кричали они, хлопая в ладоши.

И я кружилась, позволяя им смотреть, как развеваются дутые юбки и прыгают рыжие букли под кукольным чепчиком. Одна из них подозвала меня к себе, потрепала за щеку, кладя в мешочек на поясе немного конфет, и воскликнула:

– Как много пудры и белил! Сара, это не повредит ее детской коже?

– Что ты! – отмахивалась моя приемная мать. – Это сделает ее только прелестнее!

Когда женщины вдоволь назабавились моим видом, горничная отвела меня наверх и переодела ко сну. В комнату вошел мой приемный отец – откуда-то я знала, что это он, человек, купивший меня на рабовладельческом рынке для своей жены, – и с жалостливой нежностью поцеловал мой лоб, пожелав спокойной ночи. Встав с кровати, он замялся в дверях, не зная, должен он выйти или остаться со мной подольше. Купр был из тех несчастных мужчин, которые никогда не знали точно, что им стоит сделать, и терялись без подсказок. Обычно такие мужчины становились игрушками в руках своих жен и дочерей. Купр не был исключением.

– Вы почитаете мне? – попросила я, зная, что он этого хочет.

– Конечно, милая.

Из приоткрытого окна доносился тонкий запах роз. Он пробирался в комнату вместе со свежим воздухом и кружился по комнате, цепляясь за стены, растворяясь в жидком воске.

Вот уже третий год я жила в доме купца и его супруги в качестве любимой дочери. Своих детей у них не было: его супруга не могла выносить здорового ребенка и страдала от психоза. Несчастный Купр любил свою жену и сочувствовал ей, поэтому через несколько месяцев после смерти их двухгодовалой малышки, заметив на рынке невольников симпатичную девочку, привез ее домой.

– Как зовут девочку? – спросил купец, забирая меня.

– Мария.

Забота, которой меня окружила «мама», была той стороной материнского инстинкта, о которой говорить не принято. Сара заботилась обо мне не хуже, чем о своих мертвых детях, и любила не меньше, но я была старше и стойко выносила силу ее чувств. Однако это была любовь не матери, а тиранши.

Сара любила все девичье: рюшки, ленты, бисер, плюшевые игрушки, куклы, коих в доме было огромное множество. Куклы хранились в специальной витрине в гостиной, их нельзя было трогать, с ними нельзя было играть. Они были красивыми, но неживыми, а живая кукла у Сары была только одна. И у нее тоже было свое место в гостиной.

Время от времени Сара устраивала званые вечера. Она наряжала меня в дорогие ткани, завивала волосы, обвешивала кружевами и лентами. Лицо, которое со временем перестало ей нравиться, она покрывало пудрой и рисовала заново. Сара превращала меня в куклу и не позволяла двигаться часами. Ей нравилось смотреть на то, как приходят в удивление ее гости, стоит мне по ее указанию ожить. Удивительно ли то, что по прошествии года или более все вокруг стало приобретать мрачные цвета: служанки больше не могли терпеть и начали шептаться, разнося слухи о болезни госпожи по всему городу, многочисленные гости Сары натянуто улыбались, но в лицах их читался ужас, те подруги, с которыми она проводила свои «нескучные вечера», боялись ее. И мне тоже было страшно.

– К черту эту работу! – шептались служанки на кухне. – Вы видели, что она делает с бедной девочкой? Этак она ее со свету сживет, как других своих приемышей.

Я была не первым таким ребенком Сары. Что с ними случилось? Никто не знал наверняка. Одни говорили, что хозяин вернул детей в сиротские дома, у других язык не поворачивался сказать то, что вертелось в уме. Концы этой истории уходили глубоко в почву под окнами Сары, где цвели несколько кустов красных роз. Они пахли мертвечиной.

Сара не была плохим человеком – только одиноким. Она подавала нищим, по воскресеньям ходила в церковь и со слезами на глазах отстаивала мессу, со слугами была строга не более, чем они того заслуживали. Но во всем, что касалось детей, у нее была странная мания. Сара имела строгое убеждение, что ее ребенок должен быть непременно лучше всех. В те годы у мещан труд и учение были не в особом почете, когда дело касалось воспитания девочки, но она, младшая дочь одного из мелких землевладельцев, силком тащила меня в сторону книг, порой слишком заумных для девочки восьми лет. Заботливая до эгоизма, Сара была приверженцем строгой дисциплины, и мне нередко приходилось терпеть побои. Она требовала рабского повиновения и прилежания, на которые не способен ни один ребенок. Испачканное платье, порванные гольфы, невыученный урок – за любым проступком следовало наказание. Любовь Сары ко мне была жестока, но поучительна, и когда после жестоких истязаний ее руки перебирали мои пряди с прежней лаской, мне становилось дурно, и лишь страх удерживал меня на месте.

Моя жизнь полнилась событиями, и в целом жизнь это была сносная, ведь в детстве мы часто прощаем и большие обиды. Однако случилось то, чего никто не мог предсказать. Сара забеременела. Я первой узнала об этом.

Проснувшись ночью от душной тревоги, я увидела в тусклом свете огарка свечи стеклянное, безжизненное лицо Сары. Ее безумные глаза, выхваченные из полумрака дрожащим огоньком, уставились прямо на меня. За окном шел дождь. Сильный ветер прибивал к окну тяжелые капли, и стекло тряслось, будто от страха.

– Ма-мама?

Вспыхнула молния. На мгновения комната озарилась, и в сплошном столбе света серебром сверкнул занесенный нож. Я не успела закричать – она закрыла мне рот.

В ту ночь меня спас купец. Наутро Сара ничего не помнила.

Мне шел десятый год, и я понимала даже больше, чем Купр, который всегда был чужим в собственном доме. Я украла один из его коллекционных кинжалов и с тех пор спала с ним вместо куклы. Этот кинжал отправился со мной обратно на рудники, когда живот Сары стал заметен.

Купр мог отправить меня куда угодно: в пансион, в прислуги, мог отселить меня в один из своих пустующих домов, – Сара бы никогда не вспомнила обо мне – но он отправил меня обратно на рудники, вернул, точно бракованную вещь! И все же я была благодарна. Я мечтала оказаться подальше от этого злосчастного дома.

При расставании купец грустно посмотрел на меня подслеповатыми от усердной работы глазами и вздохнул:

– Прощай, маленькая девочка… И прости.

В его глазах стояли слезы, когда он отворачивался от меня. И мне тоже было жаль проститься с ним. Я к нему привыкла. Сидеть у него на руках и рассматривать привезенные подарки – долгое время это было моим единственным утешением. Но даже будучи ребенком, я мало плакала. Не плакала я и тогда, когда на меня натянули робу и поставили клеймо.

Больше ни купца, ни его жену я не видела. Знаю только, что Сара родила здорового крепкого ребенка… который умер через год.

Я училась жить заново, по волчьим законам среди загнанных овец, уворачиваясь от плетки и минуя сечи. Я не сильно скучала по дому Сары, хотя что-то во мне, безусловно, мечтало оказаться на мягкой перине в чистой одежде.

Дела на Давидовых рудниках шли не очень хорошо с тех пор, как у них снова переменился хозяин. Пайки урезали, нормы выполнения работ оставили прежними. Когда терпеть стало уже совсем невмоготу, я начала пробираться в Государев оазис – так хозяин любил называть свой зеленый уголок близ рудников, блеклую тень от Государева оазиса в Алькаире. Кое-как я наловчилась сплетать из волокон молодых веток силки и приманивала птиц на хлебный мякиш. Я не разводила огонь, боясь оказаться пойманой, и ела воробьев сырыми. И все же меня заметили.

В месте, где я обычно ловила птиц, среди расстроенных ловушек сидела незнакомая девочка. Путаясь пальцами в волосах, она тихо напевала себе под нос:

– Там мрачный дух бродил впотьмах,

Сияньем бледным сея страх.

Всесильный властелин небес,

Теперь он кто? Трусливый бес.

Он жизни многих погубил,

Семью свою не защитил;

За все содеянное зло

Ответить должно все равно…

– Что ты такое поешь? – окликнула я.

Она подняла глаза и улыбнулась.

– Это баллада о Черном принце.

– И о чем она?

– Как, ты не знаешь?

Я не стала отвечать. Присев у испорченных силков, я попыталась починить те, которые, как я думала, могла исправить.

– Птицы переносят много заразы, – заметила девочка после недолгого молчания. – Не думаю, что тебе стоит их есть.

Она достала завернутый в салфетку кусок мяса и бросила мне. Желудок противно заурчал. К тому моменту я прожила на рудниках уже год и забыла, как выглядит человеческая пища, какие пряные специи могут в нее добавлять. Я проглотила его, едва почувствовав вкус, и, утершись робой, села под большим раскидистым дубом, подставляя солнцу огрубевшие подошвы ног.

– Это грустная история? – спросила я отстраненно. В то время я чувствовала себя неспособной различать эмоции, отличные от грусти, страха и злости.

Желудок тяготился плотным ужином, и по телу разливалось приятное тепло. Во рту недолго сохранялся привкус запеченной свинины, хорошо знакомый мне по жизни в купеческом доме, и я смаковала его до тех пор, пока он не исчез.

– Как знать, – девочка пожала плечами. – Черный принц сам виноват. Он покинул свою страну ради воинской славы, а вернувшись, оказался свергнут братом.

– Он был из рыцарей?

В Рое никогда не слагали легенд о рыцарях, как не слагают легенд о военных министрах, а в Аксенсореме они были неизменно пугающими. Рыцари были не просто военным сословием, существовавшим в качестве регулярной армии. В Рое это был еще один титул лордов, входивших в один из трех орденов, обладавших большой властью при дворе. Я знала о них по сказкам времен Великой войны.

Девочка усмехнулась. Лицо ее выражало какую-то странную смесь надменной иронии и высокомерия.

– Да, из рыцарей Солнца.

Я прочитала немало сказок, но о таком ордене слышала впервые.

– Это орден Дальних земель, – объяснила девочка. – После свержения принца всех членов ордена изгнали. Он был их предводителем.

– Почему же ты думаешь, что Черный принц был виноват? Его брат поступил бесчестно.

– Разве? – она придвинулась ко мне. – Разве король, поставивший себя выше королевства, достоин того, чтобы взойти на трон? Черный принц был наследником, старшим в роду, но его место занял сводный брат – сын любовницы короля. Из-за него величие Скалистого трона запятнала чужая кровь.

– Черный принц был, бесспорно, одарен, – продолжала она. – Умен, статен, смел, и потому честолюбив. Оседлав коня в тот день, он лишился короны прежде, чем покинул столицу. А после его объявили предателем. Всех его братьев и сестер изгнали, и все его успехи на войне обернулись против него.

И она снова запела:

«Изгнанник великий, живешь среди них ты не год и не два,

И люди уже забывают тебя.

Забудут тебя и в долине угрюмой, безмолвной,

Где радостный клекот отпугивал змея с короной.

Где ветров вой и крутость скал

Смущали ветхий пьедестал

Чарующими ласками свободы,

Которой чужда власть короны.

Кому нужна над миром власть – пусть забирает!

Отрады нету в том, что убивает

Всех птиц Вороньего гнезда».

– Но ведь было завещание, – я нахмурилась.

– Что есть бумага? Просто пыль.

И она продолжила петь. Прикрыв глаза, я слушала ее голос, не понимая слов, и, сама того не заметив, начала засыпать.

– Почему ты не ловишь птиц у себя? – вдруг спросила Марсель.

Я зевнула и потянулась. Ответ на этот вопрос знал всякий, кто хоть раз побывал на Давидовых рудниках.

– Потому что над нами не летают птицы.

– Почему? – она продолжала допытываться.

– Им там нечего есть.

– Значит, вы голодаете?

– Голодаем не мы. Голодает земля.

На песочных и каменистых почвах рудника ничего не всходило. Редкие растения пробивались сквозь трещины в скалах, протягивали кривые колючие ветви, дробя камень. В других колониях рабы могли возделывать землю или есть какие-нибудь ягоды, или хотя бы траву, когда их хозяин был так жесток, что отказывался их вдоволь кормить, но мы не могли. Единственное, на что мы могли рассчитывать, – это милость барона и обозы с продовольствием.

Прежде у нас была вода. Много воды. Подземный источник наполнял колодцы, и в питье нас не ограничивали. Но потом рудники отошли новому хозяину, и тот позволил перекопать источник и разделить его на два русла. В колодцах стало меньше воды. Со временем она исчезла вовсе.

– Ты знаешь, что если тебя здесь обнаружат, то накажут?

Я промолчала. Все знали, что после работ невольники должны находиться в своем загоне. В противном случае их серьезно наказывали.

– Но ты приходи! Только птиц не лови больше. Я найду, чем тебя угостить.

Глава 3. Бунт

Колониям в этих местах и прежде жилось нелегко, но с тех пор, как со стороны пустыни пришел дикий зверь и стал драть людей, помимо голода и работы, их стал подтачивать страх. Хозяин рудников велел усилить охрану, но люди продолжали пропадать. Иногда их тела находили. Как-то раз мне довелось мельком увидеть одно. Его пальцы, руки, ноги, шея – казалось, все кости были переломаны. Грудь проваливалась внутрь, и осколки ребер насквозь прошивали сухую, обескровленную кожу.

За нами строго следили, но все-таки мне удавалось сбежать из лагеря. Тогда я приходила под старый дуб, где впервые встретила Марсель. Она всегда ждала меня там.

Марсель любила детские истории и высокопарные стихи, какие любила Сара, отдавая дань моде, но не искусству. Я не понимала ее привязанности ко мне, но она меня кормила, и я возвращалась.

Марсель была единственным ребенком в семье и всю жизнь была сосредоточием всех чаяний домочадцев, заботы которых она старалась избежать, прячась со мной в своем парке. Она была странной. Мы были одного возраста, но она уже имела представление обо всем. Марсель задавала странные вопросы, вроде: «Какие перспективы развития торговых гильдий южных провинций?», и оставляла совершенно невинные замечания о каше, которую подали холодной, или о кукле, которую ей привез отец (кукла эта ей не нравилась, но сломать ее она не могла). Часто она впутывала меня в свои отвлеченные рассуждения, но я не могла ничего ответить: я не хотела и боялась ее обижать.

– Ты когда-нибудь видела горы? – выспрашивала она. – Зимой их вершины покрыты снегом, точно глазурью, а летом – зелены ото мха и густой травы. Их блестящие от солнца платиновые склоны спускаются вниз к пучинам морской бездны, где кипит и пенится вода, и на подножье скал лежит белый налет соли.

Я видела горы, но они были не такими. Их склоны не были круты, от их дыхания не дрожала земля. Одной стороной они спускались к раскаленным пескам Сакры, другую до самого основания обнажали рудники, и было неясно, где гора начиналась и где заканчивалась.

– Да разве это горы? – смеялась Марсель. – Настоящие горы есть только на севере! Мы должны обязательно туда попасть, слышишь? Обязательно!

Доходы с шахт сокращались. Золотые жилы иссякали, и было ясно, что через несколько лет это место придется забросить, поэтому хозяин рудников сокращал свои траты уже сейчас, перебрасывая средства на поиск и покупку новых земель. Зверя так и не поймали, да было и не нужно. Зверь забирал меньше людей, чем кайло.

Над нами не летали птицы, но вот на небе замаячили грифы. Они садились на скалистые выступы и присматривались к толпе невольников. С каждым днем они садились все ближе к пещерам. Когда я поднимала взгляд и видела черных истуканов, висящих над головой, мне чудилось, будто к их кривым клювам присохла человеческая плоть. Глаза редко обманывали меня.

Ближе к лету все покрылось вонью: жаром пах песок, металлической прохладой несло от камня, потом разило от рабов и стражников, запекался на солнце птичий помет и гнили трупы на свалке. Пряные от зноя потоки ветра из сада главного надзирателя, уносившие с собой запах цветочных клумб, мешались с запахом разлагающейся плоти. Казалось, что воздух закончился, и остались одни запахи.

Упадок рудника не сказался на умении Марсель клянчить у кухарок. Пока невольники дрались и слизывали крошки с земли, я набивала рот сластями из Алькаира и орехами из Бермунда. Я ела почти все то же, что любила есть в доме Сары.

Мы не обсуждали ничего из того, что происходило тогда. Она не говорила о делах своего отца, я не говорила о том, что творится на рудниках. Марсель приносила книги и карты, читала свои детские дневники, где на каждой странице возносились оды горным садам ее отца (которых у него, конечно же, не было). Она воображала сверх всякой меры и говорила о море и солнце так, словно жила где-то на краю света.

Марсель была разной: радостной и серьезной, ласковой и злой, она была ребенком с детскими проблемами и взрослой со зрелыми мыслями. Она была. И ее не было.

Я сидела под нашим дубом и, задрав голову, смотрела, как солнечные лучи играют в пышной кроне. Марсель разбрасывала крошки хлеба, приманивая птиц. Тяжелый звон цепей на моих ногах их отпугивал, поэтому мне нельзя было двигаться. Я могла только смотреть.

– Гляди, – Марсель упала на колени рядом со мной, протягивая ладони, сжимавшие синицу.

Я протянула руку, но синица нахохлилась и стала метаться, избегая прикосновения.

– Они не любят меня.

– Ты просто неаккуратна, – Марсель покачала головой. – Смотри.

Девочка нежно погладила птичью головку большим пальцем. Синица сонно зажмурила глаза и потерлась о ее ладонь.

– Видишь? Птицы боятся не тебя, а людей. Но при должном отношении и птица, и человек становятся покладистыми, – Марсель выразительно посмотрела на меня.

– Ты и ко мне относишься, точно к своим птицам.

– Но я никогда не запру тебя в клетке.

Я вздохнула и протянула руку еще раз. Птица не видела меня, но почувствовала, когда нежные пальцы Марсель сменились моими. Она повернула головку и посмотрела на меня черными блестящими бусинками. На мгновение мне показалось, что и я могу сладить с синицей, но она извернулась и клюнула ладонь. От неожиданности Марсель разжала руку, и птица поспешно улетела, качнув синим хвостом.

– Видишь, я им не нравлюсь,– я развела руками. Мне не было ни грустно, ни радостно. Мне было все равно.– Это синица?