Пьяная Россия

– Даже, если окоп бесполезен?

– Не думай, а молись, вот и все их рассуждение, ты о монахах размышляй отстраненно, целее будешь, – посоветовал Ленчик, – смотри и вроде, как, не смотри! Будто технологию инопланетян, не старайся понять или вникнуть, все равно мозгов не хватит!

– Не, – помотал головой Тарасыч, – монахи, мне кажется, на сумасшедших похожи. Главное, не возражать, а во всем соглашаться!

– И кланяться побольше! – встрянул Угодников.

– А не то накажут? – насмешливо хохотнул Сашок.

– Наказание у них одно, – задумчиво оглядывая обшарпанную комнату барака, проговорил Ленчик, – несколько сот земных поклонов!

Сашок поежился:

– Это же похуже отжиманий в армии будет! Катю, вон, мать Варфоломея наказала ста земными поклонами, сами слышали!

– Во-во! – поднял кверху палец, Угодников.

После тщательной уборки мусора, строители приступили к ремонту. Работали все вместе. Плечом к плечу, скребли, красили, клеили, часто отдыхали.

В один из перекуров, Ленчик самодовольно заявил:

– У меня прекрасный голос!

В ответ послышались недовольные крики, певца схватили за руки, а, чтобы он прекратил вопить, повалили на пол.

– Что это было? – потрясенный «пением» Ленчика, спросил Шабашкин.

– Визг кастрированного осла, – мрачно прокомментировал Тарасыч.

С Ленчика взяли слово не возобновлять более попыток спеть и отпустили.

Когда более-менее успокоились и возвратились к привычной мастеровой деятельности, к строителям заглянул отец Павел.

Труженики немедленно устроили перерыв, потому как добрый монашек принес им караваи горячего, только из печи, домашнего хлеба и ведро коровьего молока, аккуратно прикрытого марлей. В карманах кожаного фартука, надетого поверх рясы, у монашка звенели железные кружки. И пока мужики насыщались, отец Павел с детским любопытством рассматривал уже преображенную комнату.

– Ну, а если завтра война, что станете делать?

– В каком это смысле? – удивился Шабашкин, но заглянув в беззаботные глаза монашка, махнул рукой, считая вопрос легкомысленным и не требующим ответа.

Однако Ленчик ответил и, загибая пальцы, принялся перечислять:

– Закуплю консервов, круп, сахара, соли, свечей, спичек! Обязательно сухарей насушу!

– А я девушке одной в любви признаюсь и на фронт! – мечтательно улыбнулся Сашок, мужики переглянулись, понимая, что речь идет о Кате.

– Да, пес с ними, бабами! – вмешался Тарасыч. – У меня святое семейство: теща, жена, две девки-дочки на выданье, две болонки женского пола, как начнут ругаться, перелаиваться, хоть из дома беги!

– Ну, а ты сам, как же? – допытывался отец Павел у Тарасыча.

– Если война, – почесал в затылке Тарасыч, – станут бомбить центральную часть России, большие города и военные городки, думаю, эвакуирую я своих баб на север, в Котлас, там, окромя тайги, лесопилок ничего и нету! Тесть мой окопался в бревенчатой избушке, пущай-ка с бабами помучается!

– Что же тесть с тещей отдельно проживают и сохранили хорошие отношения? – удивился отец Павел, наклоняясь к бригадиру и заглядывая своими ясными, лучистыми глазами в убегающие от прямого взгляда, глаза Тарасыча.

– Сохранили, – подтвердил Тарасыч, – поначалу, по разным спальным местам разъехались, а после теща и вовсе к нам перебралась, за тыщу верст от мужа, с внучками нянчиться.

– Хороший предлог, – подтвердил Ленчик, – надо бы моей супруге подсказать, может тогда и она укатит на Дальний Восток, дочери с внуками помогать, авось, не вернется!

– И они не ругались? – продолжал удивляться монашек.

– А зачем? – зевнул Тарасыч. – Столько лет в браке, уж и делить нечего.

– И не развелись?

– Ни к чему, – сухо оборвал Тарасыч, – разводы молодым нужны, чтобы снова с кем окрутиться, а тут чего по судам шарашиться, людей седой башкой смешить?

– Ну, а ты? – обратился монашек к Николаю Угодникову.

– Если завтра война, на фронт подамся! – твердо заявил Угодников. – Родину защищать!

– Это что же, вы все на фронт пойдете, а я в тылу останусь? – привстал с колченогого стула, толстый Ленчик.

– Меня позабыли в добровольцы записать, – заметил Тарасыч.

– Так ты по возрасту не пройдешь, – возразил Сашок, намекая на преклонные года Тарасыча.

– Еще чего, – фыркнул Тарасыч, – баба я, что ли?

Ленчик согласно кивнул и с энтузиазмом поднял кверху кулак, изображая борца сопротивления.

– Вот уже какой-никакой, но отряд собрался, – рассмеялся монашек, радостно потирая руки.

– «Мы красные кавалеристы», – запел с воодушевлением Тарасыч, остальные его поддержали.

Молчал только Ленчик, он обещал товарищам больше не петь и слово свое сдержал.

Колдовство

Ночью Шабашкину приснилась настоятельница. Мать Леонида в одной сорочке, просвечивающей насквозь, прошла к его кровати. Он следил, завороженный ее женской красотой, но она смотрела надменно, встряхнула головой и русые длинные волосы рассыпались по плечам. Она ударила открытой ладонью, снизу-вверх, по носу и сразу же коленом по причинному месту. Ростислав дернулся, слетел с кровати на пол, не зная, что баюкать первым: нос или пах. Но мать Леонида настигла и безжалостно добила локтем в горло. Он забился, захрипел и стих.

Она наклонилась, проверяя, убедилась, что жив и плюнула ему в лицо, глядя с ненавистью и презрением:

– Это я-то баба? Да, я мужик, волоку на себе весь монастырь!

И пошла прочь, зыркая в сторону пробудившихся товарищей Шабашкина. Задерживая свой взгляд на лицах мужчин, и заставляя отвести глаза.

Шабашкин проснулся, вскочил в холодном поту, потирая горло. С соседних коек, охая и кашляя, поднялись остальные.

– Ребята, ну и сон мне сейчас приснился, – жалобно простонал Сашок и принялся рассказывать сон Шабашкина.