Белая черешня

– Дорогие дети, – вновь громко и торжественно начала она и вновь прервалась, на этот раз обратившись к двум грузчикам, – юноши, ставьте пока сюда!

Грузчики грохнули свою ношу на пол. Что-то зазвенело. Папа и мама замаячили в дверях.

– Дети, – вдохновенно начала Дора Моисеевна, – я принесла вам подарок.

С этими словами она жестом фокусника стянула цветастое покрывало, и глазам нашим открылась швейная машинка «Зингер» на ножном приводе. Славик спокойно взирал на это чудо инженерной мысли начала века. Я окаменела. Зачем нам эта машинка? Я же шить не умею. И куда мы её поставим? Дора Моисеевна между тем ходила вокруг с таким гордым видом, как будто она нам в комнату принесла слитки золота.

– Бабушка, – наконец подал голос Славик, – а зачем нам это?..

Я бы добавила слово «старье», но промолчала.

– Вы только посмотрите! – громко, как со сцены, возглашала Дора Моисеевна. – Это же настоящий «Зингер», да ещё с ножным приводом! И практически в рабочем состоянии! Нужно только вызвать мастера, он и привод починит, и машинку, и будет работать как новая!

Я посмотрела на папу и маму, они переглядывались и пожимали плечами. Я посмотрела на Славика, он лёг, подперев голову рукой, и с невозмутимым любопытством наблюдал за происходящим.

– Это прекрасно, – сказал он, – но, бабушка, зачем нам этот «Зингер»? Гоша шить не умеет. Гоша, ты ведь не умеешь?

Я помотала головой.

– Вот, – торжествующе заявила Дора Моисеевна, – как раз научится! В моё время все девушки шили, без этого замуж не брали! Так, куда же нам её поставить?

И она обвела взглядом комнату.

– Вот сюда! Здесь идеальное место!

И тут впервые подала голос я:

– Дора Моисеевна, но тут же моё пианино стоит!

– Гошенька, не волнуйся, мы его уберём! Юноши, – повернулась она к грузчикам, – вынесите, пожалуйста, эту мебель.

– Постойте, Дора Моисеевна, как это «вынесите»? Это же мой инструмент!

– Гошенька, а я тебе что, ведро принесла? Тоже инструмент, ты только погляди, какая красота! – Дора Моисеевна уставилась на меня, как на неразумного ребёнка. Я глянула на Славика, тот пожал плечами.

– Дора Моисеевна, – начала я звенящим голосом, – не трогайте пианино!

– Юноши, выносите, – отмахнулась она.

– Женщина, – пробасил один из «юношей», – тут вдвоём не справиться, ещё пара человек нужна.

– Славик, вставай, – скомандовала Дора Моисеевна. – Ефим Давыдович, – повернулась она к моему папе, – что вы стоите, как не у себя дома? Помогайте.

– Не трогайте пианино! – крикнула я так, что сама испугалась.

Дора Моисеевна посмотрела на меня пристально, вздёрнув левую бровь и поджав губы.

– Не капризничай, Гоша, что ты как малый ребёнок. Ну зачем тебе пианино?

Я потеряла дар речи.

– Вот видишь, молчишь, сама не знаешь, – тут же подхватила она.

– Дора Моисеевна, мне же заниматься надо!

– Аааа, – разочаровано протянула она. – А я думала, ты умеешь играть. Славочка, ты мне сказал, что она музыкант. Ты соврал своей бабушке, Славочка? Своей родной бабушке? Как же так, Славик, я же тебе попу вытирала!

– Бабушка, – торопливо начал Славик, – ну музыкантам надо играть, репетировать там, форму поддерживать. Типа как футболистам бегать.

– Репетируют те, кто не умеют играть, – отрезала Дора Моисеевна, – и говоря о форме, Гошенька, поверь мне, ты не ту форму поддерживаешь, с таким красивым мужем и из такой семьи.

Я глянула на Славика. Он пожал плечами. И глаза мои то ли из-за пианино, то ли из-за мужа наполнились слезами, жгучими горючими беспомощными слезами.

– Не трогайте меня и моё пианино, Дора Моисеевна! Вы… Вы… Вы знаете, кто вы? Вы не Моисеевна, вы Дора Невыносимовна! Потому что вы невыносимая, вы вечно лезете не в своё дело! Далась я вам, я, моя музыка и моя форма! Оставьте меня в покое!

Я бы ещё кричала, но, во-первых, я разрыдалась так, что и слова членораздельно выговорить не могла, а во-вторых, Дора Моисеевна, быстро оглядевшись, попятилась к грузчикам, издала театральный вопль и упала в обморок аккуратненько в их могучие руки. При этом одной рукой она придерживала свою шапку, чтоб та не свалилась.

И вот тут Славик вскочил с дивана. И мама с папой отделились от дверного проёма. И грузчики положили упавшую в обморок Дору Моисеевну на освободившийся от Славика диван. И все присутствующие в комнате столпились вокруг неё, пытаясь привести её в чувство. Я тоже подошла, вытирая слёзы, но Славик повернулся ко мне, почти неузнаваемый, и бросил: « Иди отсюда! Дура, какая ты дура!» с таким гневом, что я выбежала из комнаты.

Выбежала я недалеко, в коридор, куда сразу же вышел папа звонить в скорую. Я слышала стоны и оханье Доры Моисеевна и чувствовала себя как в плохом, очень плохом фильме. Лицо Славика стояло у меня перед глазами и оно было какой-то бездной, которая открылась мне внезапно, именно там, куда я собиралась поставить ногу.

Чувство нереальности происходящего усилилось ещё и оттого, что скорая приехала довольно быстро, – такое бывает только в кино – и врач, молодой человек, тоже был полон сочувствия, как в кино, а не в жизни, и Дора Моисеевна, схватив его за руку, начала стонать: «Я подарила внуку с невесткой машину, немецкую машину, а она меня… Ой, сердце!»

Дору Моисеевну погрузили на носилки и повезли в Мечникова, как я потом узнала у мамы. Славик поехал с ней. Со мной никто не говорил. Папа позвонил сватам, и потом они с мамой сделали то, что делали во всех непонятных ситуациях: пошли чай пить. Что – при трезвом размышлении – очень правильно, особенно, если чай с печеньем.

Я осталась одна. В нашей со Славиком комнате стало очень тихо. Нелепой громадой стояла посреди комнаты швейная машинка. В ней было что-то элегантное, надо признать. Но зачем она нам, в нашу маленькую комнату! И как могла эта Дора Невыносимовна покуситься на моё пианино! Я попыталась сесть на диван, но тут же встала. Я подошла к пианино и потрогала пальцами полированную крышку, хотела приподнять её, но передумала. Потом повернулась, схватила шубу и шапку и выбежала из дома.

Стояла глубокая ночь, как обычно бывает в феврале в пять часов вечера, на улице мело, не так мело, чтоб снег, буря, Пушкин и носик в муфточку, а мокрый снег, пронзительный ветер, грязь по щиколотку, кромешная тьма, и все нормальные люди в такую погоду дома сидят и думают о тех собаках, которых они бы на улицу не выгнали, если бы эти собаки у них были. Я побежала к проспекту, спотыкаясь в темноте, изредка прорезанной одинокими фонарями.