Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады

– Да что ты дёргаешься-то? – спросил Гюрза. Всё ещё хмурился, но хотя бы не казалось, что вот сейчас он её заморозит или что-нибудь такое. – Это же шутка была. У вас там что, врачей нет?

– Каких? Зубных? Тогда хотя бы дайте обезболивающее.

Сказала – и потом только испугалась: что они сейчас услышат?.. Вроде не хмурится ни один, ни второй, только переглянулись.

– Да тут не надо обезболивающего, – объяснил Ференц. – Это как, я не знаю, водоросли из волос выпутать. На тебе сейчас заклинание, которое искажает речь, ты же ведь это поняла?

– Вообще-то нет.

– Вот что значит – не отсюда. Прости, что напугал, и в мыслях не было.

– И увлёкся, – сказал Гюрза.

– И увлёкся. Ведь не кто-то из наших это сделал, верно?

Откуда я знаю, кто там ваш, а кто не ваш.

– Как интересно, – проговорил Ференц полчаса спустя, когда они, все трое, уже выбрались из зала и перебрались в тихое, чистое, очень сухое помещение. («Классная комната, – объяснил Ференц сразу, – бывшая классная, а сейчас думаем сделать ещё одну кладовую для трав или лазарет».)

– Как интересно.

Тут и правда стояли парты – придвинуты к стене, поставлены друг на друга и забыты; стены тут были уже выкрашены в белый (откуда белый в типа тёмном замке?); над доской вместо портретов всяких там великих личностей висели пучки трав – совсем мелкие листья и побольше, и что-то с жёлтыми соцветиями, как серединки у ромашки, и ещё что-то, похожее на крапиву.

– М-да, – сказал Ференц, с усилием, но всё-таки одним движением стаскивая одну из парт на пол и тут же на неё усаживаясь. – Как хорошо, что битв сейчас особо не происходит. Негде было бы лечиться, да и целители куда-то поразъехались. Карина, подойдёшь?

Она подошла. Гюрза стоял спиной к двери – хмурился, но молчал. Непонятно, за кем присматривал – за отцом или за ней – и кого от кого готов был защищать; а может, их обоих друг от друга.

– Я просто посмотрю, – сказал Ференц, – и ничего не буду делать без твоего согласия. Хорошо?

Зачем он спрашивает? Почему было не взять за руку или за волосы и просто не втащить сюда и не сделать что там надо? Раз она виновата, раз она подставилась. Раз она всему залу что-то там выкрикивала. Если спрашивает – это что же он там собрался с ней?..

– Да ты пугаешь её всё ещё, – сказал Гюрза. – Помнишь, это как со мной было?

– Да я-то помню, – сказал Ференц. – Как не помнить. И почему же вы все…

– Ай, дай мне уже.

Карина всё смотрела на одного и на второго – только головой мотала. Солнце светило, и на доске хотелось рисовать что-нибудь этакое, проткнутые стрелой сердечки например. Как странно чувствуешь себя, когда лишился речи, – вернее, не совсем ещё лишился, но уж если не знаешь, что услышат, лучше тогда и вовсе помолчать. В ушах звенит от тишины. Как будто в голове кто-то прошёлся тряпкой и протёр окно – и стёкла сияют.

– Слушай, – сказал Гюрза, подходя и зачем-то садясь перед ней на корточки, – можешь взять меня за руку?

– Зачем?

– Да просто возьми, я тебя прошу.

Он протянул ей руку безо всяких там, как для пожатия, и Карина взяла. Ну, тёплая рука, сухая рука.

– Если отец вдруг не то сделает – сожми её, и всё. Я за тебя скажу. – Он улыбался почему-то и смотрел снизу вверх, прямо; с чего бы ему так о ней заботиться? – Я просто тоже ненавижу, когда исцеляют. И когда начинается: а можно я сейчас, а разреши мне, а ничего не будет этакого… Фу. От всех этих присловий только хуже, всё равно же страшно.

Ференц замер на миг – и соскочил с парты, и растрепал Гюрзе волосы. Тот тут же вскинулся:

– Эй!

Руку Карины он, конечно, выпустил.

– Ну всё, всё, – сказал Ференц. – Ты, Карина, сядь. Ты, порождение хаоса, дай ей уже свою руку и замри.

– Сам порождение, – огрызнулся Гюрза, но уселся на парту к ним ко всем боком и прикрыл глаза – Карине только руку протянул. Карина села рядом и руку взяла. Как вообще можно вылечить слова, да к тому же ещё не сказанные, а только возможные?

– Угу, – хмыкнул Ференц, которого Карина, сидя на парте-то, оказалась теперь выше. Он отошёл на шаг и посмотрел на них с Гюрзой, как старшие девчонки смотрели на младших после того, как делали им причёски. Композиция. – Карина, а скажи-ка что-то милое.

– Я не знаю, что сказать.

– Ладно, допустим. А скажи ещё раз то, что ты пыталась нам сказать сейчас за завтраком.

– Я просто думала спросить, кто появился ночью.

– Угу, – и снова Ференц помрачнел. – Гюрза, не дёргайся. Карина, а назови-ка теперь что-то, что видишь сейчас.

– Парты у стен. Над доской травы эти. Окна. Я не знаю.

Ференц закивал сам себе:

– Угу, угу. То есть здесь и сейчас не искажаются, только конкретная тема и претензии. А написать можешь? Вот, попробуй на доске.

Ференц сунул ей мел – тоже, что ли, сотворённый? Интересно, а чем оно всё отличается от нормально сделанного? – и Карина отняла руку у Гюрзы, спрыгнула с парты и послушно принялась писать. «Кто приходил…»

Мел скользил по доске, будто меж ним и ней было стекло. Не оставлял следа.

– Письменно в ноль то есть, – сказал Ференц. – Ну да, было бы странно, оскорбляй ты кого-то письменно. Средняя тяжесть.

– Высшая, – сказал Гюрза. – Среднюю ты почувствовал бы сразу.

– Тьфу ты, а и правда. Карин, а вот теперь мне надо тебя осмотреть.

И снова, в третий раз, – сесть на парту, сгрести руку Гюрзы как что-то от него отдельное, закрыть глаза. По крайней мере, тут никто её не обсуждал, пока она лежала с разинутым ртом или что-то в этом роде, как бывало раньше.

– Открой рот широко. Так. Покажи язык, пожалуйста. Вот молодец.

И ничего такого он не сделал – только прижал ей язык к челюсти, ну прижал и прижал чем-то плоским и холодным.

– Карин, дыши.

– Ты мне сейчас ладонь стиснула из любви к искусству или болит что-то?

Да ничего у неё не болело, а ладонь она стиснула вообще случайно. Вырвала руку было, но Гюрза не отпустил.

– Карин, ещё секунду. Угу, угу, давай, зараза, подходи поближе, ну-ка… Карин, а скажи снова что-то, что нельзя.

Да как я вам это промычу с прижатым языком? Сжала руку Гюрзы, и холодное убралось.

– Карин, попробуй.

– Что происходило этой… Ай!

– Ага.

Ференц как будто потянул её за язык – пинцетом ухватил или таким чем-то – у самого основания, где нежненько, вот только это нежненькое как будто шевелилось само по себе, отдельно, без Карины. Она стиснула пальцы Гюрзы как могла сильно.

– Отец, ты больно делаешь.

– Да я уж вижу, что тут намертво… Ну всё, всё.

В горле першило. Карина спрыгнула с парты и отшатнулась:

– Это что? Это что было?

– Ты опять говоришь нам гадости, – сказал Гюрза. – Но на самом-то деле это заклинание. Такая чёрная дрянь налипла на язык, точнее, налепили. Так бывает.

С чего Гюрза вдруг стал такой предупредительный? Он аккуратно вынул её руку из своей, соскользнул с парты.

– Я не могу его убрать, – сказал Ференц, – ни уговорами, ни силой, вы подумайте.

Гюрза поморщился:

– Говорю же – высшая тяжесть. Но откуда тут…

– А знаете, что это значит?

– Ой, отец, только не говори, что…

– Это значит, – сказал Ференц, не обращая на Гюрзу внимания ровно никакого, – это значит, Карина, что тебе нужно найти путь самой. Разведать самой. Про то, что ты хотела узнать. И снять заклятие. Если вот эта дрянь – сюжетный ход, то способ точно должен быть. Просто помни, что напрямую спрашивать нельзя.

И она так и будет ходить с этой дрянью в глотке?..

– Библиотека вся твоя. Мы все твои. Есть разные способы получить ответы, Гюрза расскажет. Просто вмешаться напрямую мы не можем.

– Да мы, наверное, просто не должны были понять, что с ней что-то не так, – фыркнул Гюрза, – по мнению игры. Невысоко же она нас ставит.

– Гюрза, потише.

– Ну не молния же меня поразит…

– Молния не молния…

Доска обрушилась со стены стремительно – сперва повисла на правом верхнем углу, потом качнулась и с грохотом упала на пол, подняв клубы меловой пыли и сушёных лепестков.

– Угу, – сказал Ференц как-то очень спокойно. – Вот именно. А если б потолок?

Он покачал головой и вышел первым, не попрощавшись и не объяснив; Гюрза цокнул языком и принялся крепить доску обратно.