Красная строка. Сборник 3
По сути свободное от работы в институтских лабораториях и библиотеках время мы посвящали исследованиям в области своего рода филолого-лингвистической химии на площадках однокомнатной квартиры Виктора и моей 98-й комнаты на десятом этаже Бастилии – то были отчаянные попытки нащупать хоть куда-нибудь выход из очевидного нам тупика. Кажется, наиболее упертые из ЛИТО подозревали нас во вредительстве. Мы и в самом деле чувствовали себя шпионами (кажется, Кьеркегор называл себя «шпионом на службе господней» – вот что-то вроде этого). К Богу, впрочем, никакого отношения наши искания не имели и не вели – мы были обычными молодыми учеными-экспериментаторами, влюбленными в свое дело и еще в невесть откуда свалившуюся на наши головы поэзию, и занимавшиеся ею как нас учили – естественно-научными методами. Создав таким образом необычные для Черноголовки две новые лаборатории (скорее же – два подразделения одной), мы ясно осознавали себя новаторами и вскоре, поупражнявшись на переходных формах, в самом начале 80-х сделали решительный шаг, отказавшись даже от термина стихи в применении к своим сочинениям и нашли более подходящий и соответствующий задаче – ситуации. В качестве новой поэтической формы ситуация представляла собой своего рода вербальную кунсткамеру местоимений и иных имен существительных с простыми глагольными и предложными связками, являясь эстетически самоценной конструкцией, по замыслу сообщающей наблюдателю (читателю) эффект, близкий катарсису – эмоциональному аспекту феномена поэтического как мы его себе представляли в качестве универсальной цели любого искусства и творчества в его рамках. Эффект походил на догадку о чем-то; о чем? А Бог весть, но в ней проявлялся упомянутый выше вещий аспект ситуативной предметности. Так, типичным названием большого сочинения (цикла стихов) того времени было «Окно и зеркало. 16 ситуаций для одинокого человека в полутемной комнате». К сожалению, поделиться своими соображениями и предчувствиями в Черноголовке нам было решительно не с кем, остальные литошники, кроме, пожалуй, Славы Горбатого и стоявшего особняком Юры Кураса, были слишком консервативны по своим вкусам и считали, что все идет по плану, мы же занимаемся фигней на постном масле (председатель ЛИТО Слава Ерофеев выразился еще крепче) просто потому, что якобы не умеем рифмовать, хотя это было явной и неоднократно опровергнутой клеветой (просто рифмованное литошникам мы до поры не показывали, нам это было неинтересно); мы стали думать, куда бы выйти во вне.
Витя вспомнил про знакомого поэта Бахыта Кенжеева, кажется, его сокурсника по химфаку МГУ. Как он на него вышел, не знаю, но по телефонным переговорам выяснилось, что за Кенжеевым целая группа; не теряя времени, мы их тут же пригласили в Черноголовку для выступления, но в ответ услышали, что для начала уж лучше мы к ним (возможно, зная за собой грехи перед соцреализмом, они опасались милицейской засады). Так мы были приглашены в творческую лабораторию поэтической группы «Московское время». (Замечу в скобках, что мы с Виктором с самоназванием не спешили, свою штудию создали без учреждения, по факту и, наверное, правильно, ибо в то время любая инициатива «снизу» была подозрительна на идеологическую диверсию – начальство нервничало, могли затаскать по разного рода беседам и допросам; знаю точно, что за молодежно-клубной деятельностью пристально следили парткомы всех институтов, часть клубов – философский и английский – долгое время висели на волоске и некоторых наших вызывали на ковер. «Подвешенные», слышно, так и засохли, не выдержав напряжения, а ведь организовавший их Володя Рымашевский, мечтавший о защите, всего-то хотел создать площадку для тренинга готовящихся к сдаче кандминимумов. Все оказалось напрасно, Рымашевский экзаменов так и не сдал, с начальством рассорился, был уволен, а еще через полгода-год я узнал, что он, бедняга, скончался.)
Итак, по договоренности с москвичами черноголовская делегация в составе Виктора, меня и мэтра черноголовского поэтического модерна Юры Кураса поехала к назначенному времени в Москву, прихватив образцы своего творчества. Пункт назначения – на окраине Москвы где-то в многоэтажке типового спального района – застройка, характерная, скажем, для района метро Щелковская. На пороге квартиры нас встретили трое, не считая собаки – огромного добродушного дога. Встретившие объяснили, что квартира отъехавшими на какое-то время за границу хозяевами оставлена для нужд российской поэзии (ее лабораторных опытов) и попутного кормления хозяйской собаки – дело для Москвы обычное. Представились: Бахыт Кенжеев (завлаб), Сергей Гандлевский и Александр Сопровский (лаборанты, они же научные сотрудники) – коллеги в общем. В лаборатории (на кухне квартиры) всё уже было готово для очередного эксперимента – над плитой в водяной бане закреплена перегонная колба с нисходящим холодильником Либиха и, соответственно, с приёмной колбой на его противоположном конце. – «Грамотно собрано!» – оценил я на глаз. Был даже штатив штатный предусмотрен, явно уворованный где-то в духе времени, а может, найденный на университетской свалке – чувствовалось, что собирал специалист, не случайно лидером группы был выпускник химфака Кенжеев. По всему, методы поэтической химии «Московского времени» были весьма близки к химии классической. Процесс был в самом разгаре, перегонялась какая-то весьма темная субстанция по виду типа немецкой метафизики, как я ее себе представлял – Якоба Бёме или на худой конец Шопенгауэра – но еще более напоминавшая обычный лак-морилку, как раз таким накануне я покрыл собственные деревянные изделия в дополнение к скудной общажной мебели, и ошибиться мне было трудно. Действительно, кипящая в бане субстанция таковым лаком и оказалась, соответственно, целевой продукт, растворитель, капая с носика холодильника, накапливался в приемной колбе. В правоте своей догадки я убедился, когда кто-то из «лаборантов» со всеми предосторожностями снял наполовину заполненную приемную колбу и по кухне распространился характерный запах. Перегнанная в поэтический эликсир метафизическая морилка, хоть и была прозрачной как слеза, но воняла еще острее и ядовитей, чем неперегнанная. Почему-то сразу понял, что это предназначено для внутреннего употребления, пииты явно готовились к нашему визиту и готовы угощать. – «Ну и вкусы же у вас, господа», – мелькнуло в голове.
– Бахыт, а почему именно морилка? Уайт-спирит не пробовали? Отравиться не боитесь? – обратился я к экспериментаторам, догадавшись по виду поэтов, что уже совсем скоро содержимое приемной колбы окажется на столе (они, действительно, разведя пополам это водой и не отходя далеко, пили пахучий раствор из чайных чашек). Мне разъяснили, что употребление дистиллята весьма способствует своевременному явлению муз и совершенно необходимо для правильного творческого процесса, уайт-спирит же – да, интересная мысль, пригодится для дальнейшей инициации (до этого, кажется, так не дошло, слава Богу, – не откачали бы…). К тому времени я уже успел прочитать сборник рецептов о том, как надраться продуктами бытовой химии в коктейле с обычной бормотухой – роман «Москва—Петушки» Венечки Ерофеева, поэтому, положив про себя местных эликсиров внутрь не принимать, ничему из происходящего не удивляться и только осторожно наблюдать.
Между тем специалисты по музам, предложив отведать свежеперегнанную продукцию лаборатории, положили перед нами еще и папку с бумагами, на которых, как выяснилось, была изложена идейная сторона вопроса. Вежливо отказавшись от пойла в чайной чашке, я открыл папку. Увы, от текстов, авторами которых были по всей видимости Сопровский с Кенжеевым, во всех смыслах сильно несло все той же морилкой (чем же еще могли они пахнуть!), а из начавшегося разговора скоро выяснилось, что за консультацией по верлибрам мы не по адресу обратились, твердым и консолидированным убеждением группы было не допускающее возражений положение, что «нашим всем» русской поэзии, начиная с серебряного века и до наших дней, является Осип Мандельштам и никто более – именно это и было изложено прозой на листах предложенной папки, мои же вопросы были для них вопросами дикаря, как несколько снисходительно было доведено до меня: верлибры это не наше!
– А как же свободные стихи Блока и особо ценимого Мандельштама? – позорно обратился я за помощью к классикам, вспомнив рассказ Ильи Эренбурга о том, как Мандельштам, покачивая «верблюжьей головкой», диктует супруге «Нашедший подкову». На это еще более снисходительно мне было растолковано, что шедевры «Она пришла с мороза» Блока и «Нашедший подкову» Мандельштама допустимы, если заслужены долгим трудом на ниве «нормальной» поэзии, то есть лишь как своего рода каприз гениев и никак иначе, переводная же поэзия, всякие там очаровавшие нас Лорки, Уитмены и Рильке, вообще не в счет. Среди отдельных листков папки было и несколько поэтических произведений членов московской группы. Остался в памяти начальный стих одного из них – «Стою один на площади прощанья», показавшийся мне до крайности напыщенным и в известном смысле показательным – будучи вторичным продуктом усвоения морилки организмом сочинителя, он совмещал в себе все то, с чем мы с Балашовым, работавшие преимущественно на трезвую, решительно размежевывались; прикинув, что данный стиль предполагает высокую степень обидчивости, говорить об этом из вежливости сочинителям я не стал и вскоре разговор закруглил, но я и сейчас считаю, что накачка пафоса не полезна поэзии, тот стих перебило, пожалуй, в этом качестве впоследствии лишь «стасмихайловское» «А, может быть, тебя оставлю я среди холодной ночи бытия», по уровню неумной помпезности лидирующее, по-моему, в написанном на русском языке за последнее столетие. Впрочем, я не силен в несортовой литературе. Сознаю, что сравнение со стихами Стаса Михайлова для уважающего себя поэта – жест на уровне оскорбления. Прошу поклонников творчества «Московского времени» меня извинить: ничего личного, ребята были искренни в своих оценках во время разговора со мной, при этом особенно не церемонились, я лишь плачу той же монетой, правда, делаю это спустя уже сорок лет, и не все из участников живы, но таковы уж обстоятельства нашего диалога. Образцы черноголовской продукции, тем не менее, были приняты на рассмотрение с туманным обещанием содействовать при благоприятных обстоятельствах публикации. Хотя мы их об этом не просили и даже не намекали, посулы эти любителями морилки не с потолка были взяты, ибо общим и страстным желанием участников абсолютно всех известных нам ЛИТО было не важно – тушкой ли, чучелом, но непременно пробиться в печать, лучше в центральную, но на худой конец сойдет и районная; копились слухи, вычислялись подходы к пробившимся ранее и получившим влияние на редакторов, дающих «добро». Бахытовцы к тому времени, действительно, в этом смысле уже чего-то добились и теперь благородно протягивали руку приблудным провинциалам. Пусть даже и верлибристам. Вообще же должен заметить, что, несмотря на очевидные несовпадения интересов, некоторая личная симпатия, особенно после последовавшего вскоре происшествия, была явно достигнута, а когда я обещал к их ответному визиту с выступлением перед ЛИТО подготовить литр значительно более чистого по сравнению с их кухонным творчеством продукта, то не замедлило себя ждать и взаимопонимание: «Будем непременно!» О продажной водке, чей рейтинг был низок, вопрос даже не поднимался.
Тем временем подозрительно принюхивавшийся к углам помещения дог удалился из кухни, и Сопровский вышел за ним поглядеть. «Бля, так и есть! Что ж ты наделал, скотина!» – донеслось из гостиной, и все двинулись посмотреть, что стряслось. Посреди большой комнаты на полу курилась огромная куча собачьего дерьма, осрамившееся чудовище с виноватым видом крутилось под ногами, поглядывая снизу и всячески давая понять: «Я, конечно, мерзавец, не спорю, но и вы, господа, хороши!» – бедную собаку, как видно, давно уже распирало, но ее мучений и подаваемых знаков, понятных любому собачнику, никто не заметил вовремя.
– Господа, – обратился я к коллегам, а вам не говорили хозяева, что собаке гулять бывает нужно?
– Да блин, мы не привыкли еще, они только вчера уехали.
– Ну, теперь знаете – так завтра извольте с утра!
Между тем умный пес, услышав от меня слово «гулять», вдруг проникся ко мне доверием и ткнулся носом в колено. Поняв, что собака постоянно разъезжающих хозяев привыкла доверяться кому ни попадя, а поэтам лень, я решился на подвиг: «Давайте поводок – хоть побегает пусть бедняга, коли все дела на месте сделал». Поддержать мой почин больше никто не вызвался и вскоре мы вышли вдвоем с собакой на вечерний променад. Дело было зимой в изрядную стужу – несколько за минус двадцать, двор весь в сугробах, но поводок оказался длинный, а настрой подходящий, и мы, переглянувшись с собакой, рванули прыжками через сугробы на другой конец двора. Назад шли медленным шагом. «Что ж ты столько жрешь-то, друг, – говорил я ему укоризненно – эк тебя продрало не вовремя, уважаемых людей подвел…» Тот внимательно и согласно слушал. В благодарность и чтоб показать, какой он теперь умный, а я не зря его вывел, пес присел еще пару раз в разных местах двора, всякий раз возвращаясь ко мне с торжествующим видом. С таковым мы и вернулись назад в оскверненный храм поэзии, пол, впрочем, уже оказался замытым. В общем, с псиной мы подружились даже до «жаль расставаться», но вот кличку его я забыл (мерещится типичная для догов Лорд, но не уверен), как и остальные подробности встречи, включая ночевку втроем поперек на предоставленной нам широченной постели и мутные речи теоретиков – тогда меня они не слишком заинтересовали, увы. Сейчас бы, пожалуй, перечитал те листочки как документ эпохи, да где ж их взять? Через пару недель в Черноголовском ЛИТО всё было готово к встрече – литр спирта (собирали по трем институтам), помещение и публика (любителей традиционной силлаботоники у нас было большинство даже среди авторов, не говоря уж о просто приглашенных любителях). Артисты приехали на нашем пригородном «скотовозике» в почти полном составе группы (те же и Полетаева Татьяна, правда, без Алексея Цветкова, также входившего в список «Московского времени») и давай халтурить в выделенной по договоренности для халтурки Большой Гостиной черноголовского Дома Ученых. Читали все по три-четыре стихотворения и в целом публике понравились – в основном за счет Гандлевского, в стихах которого время от времени пробивался льстящий образованному обывателю юморок. Назад уезжали поздно на том же автобусе № 320, что и приехали, не забыв захватить в авоське литровую химическую бутыль нахалтуренного ректификата. Потом они признались, что бутыль до московской «лаборатории» так и не доехала: стоило лишь пригубить «заработок» на заднем сидении автобуса, как остановиться уже не смогли. Не знаю, как они живы остались – литр спирта, хоть и не из морилки, но на четверых без воды и закуски! Может, соврали и кое-что оставили на опохмел, а в карманах по леденцу лежало? Как бы там ни было, впечатления от встречи у артистов остались превосходные – об этом автору данных строк сообщил лично Сергей Гандлевский, оказавшийся каким-то образом в Черноголовке вскоре по получению им премий Букера и Антибукера сразу в середине девяностых. Тогда же я узнал, что Сопровский погиб в 1990 г. под машиной, а Кенжеев эмигрировал в Канаду еще в начале восьмидесятых, издал несколько книжек и знаменит. Мы же с Балашовым вскоре нашли-таки себе товарищей-верлибристов в московском ЛИТО «Алые паруса» на Преображенке под руководством поэта и переводчика Вячеслава Куприянова, и он даже протиснул несколько моих опусов в «Студенческом меридиане» и каком-то подходящем югославском издании на сербско-хорватском в своем переводе – в качестве демонстрации изделий своей школы, так сказать. Ниже приводятся несколько типичных для нашего творчества опусов того времени – переходных форм и «ситуаций», продуктов синтеза поэтического из вещей окружающей реальности.
Из цикла «Что»
Виктор Балашов Михаилу Фадееву
У тебя нет слов –
Говорит она…
И вот смотрю на дрожащую от ветра голую ветку дерева –
У тебя нет слов
Говорю ей
Но все равно –
Вот остановился
И задержал взгляд
* * *Одуванчик поседевшую голову положил
на край плиты бетонной
* * *Поздно ночью скрипнула раскладушка
Пришел сон
Летающие люди
Лифты гигантские здания
* * *Ему двадцать пять
Иногда курит трубку
Думает
Не так много мыслей
Они умещаются в верхнем ящике
письменного стола это мысли
ясного гармоничного мира
* * *Легкий скользящий веер вещей
раскладывает складки у самой поверхности
заснеженного асфальта
что это
Это тени
тени снежинок
* * *Зубная боль
во рту поселился ягненок
нежный и больной
тихо блеет
* * *Когда дверь открывалась то
там в проеме дышало неестественной придуманной синью
нет не вечернее небо
стены коридора покрашены голубой краской
* * *Он справляет нужду
за кустом дорога пуста
сзади постукивает поезд
из всех окон его видно
* * *Зима вечер
среди пушистых кристаллов
маленькая девочка
смотрит из коляски
на очередь у кассы
сетки сумки кошельки
два круглых батона по тринадцать копеек
Как у вас
ничего
ДВА ЭТЮДА
Михаил Фадеев – Оленьке Кузнецовой
В кафе
За стеклянной кожей
Заскучала осень
Лицами прохожих
– Здесь пирожные жесткие!
– Хм, напротив…
Но портит портик солнечный профиль,
Сотня зайцев по блюдцам носится,
Скачет с кафеля на переносицу.
– Сколько за кофе?
Праздник осенний
Листоуспенье.
Листопорхание лиц заскорбелых
Каждый октябрь
На мокрой аллее
Желто-зеленое столпотворенье
Ах, листосретение,
Листоуспенье, Скоро начнется,
Боюсь, не успею!..
Диптих
Михаил Фадеев – Виктору Балашову
1
Недопитый чая стакан
Карандаш и бумага
Еще волосы перхоть между страницами книг на полках
Фотокарточка
– Помнишь? –
Спросила она
Он помнил
Холодный воздух из форточки льется на пол
Ветер рвет простыню с балкона напротив
2
Курили и спорили о судьбах поэзии до хрипоты
А в это время под окнами
В третьем часу утра
Провели двух коней масти сумерек
Предрассветных
Триптих на тему Soledad
Михаил Фадеев – Марине Лебедевой
1.
Ветер раскрыл окно и сдул со стола бумагу
Пустая комната сквозь очки с тонкими дужками
Глоток холодного чая когда за окнами иней
Пузырек воздуха в сердце
Маленький, пока еще маленький
2.
Я обещаю тебе
Ты проснёшься однажды и увидишь
Как наступает утро,
Которого не было раньше,
Не бойся, возьми руками его и поставь на окно
Где стоят уже стакан и две чашки
Это бывает раз
И ещё
И наконец остаётся привычкой
Как снег поздней осенью
И ты ходишь тогда спрятав руки в карманы пальто по бетонным дорожкам
И находишь только себя
Или
чтобы лучше понять это
ещё немного
Ещё
3.
Ты это поймёшь наконец сама
Ты приходишь домой и сидишь, не включая света,
Ты всё поймёшь
Но сейчас мне нужно сказать тебе несколько слов
Простых и спокойных
Из цикла ОКНО И ЗЕРКАЛО
(Михаил Фадеев – Шестнадцать ситуаций для одинокого человека в полутемной комнате)
ОТПЕЧАТКИ
Холод стены на ладони –
(долго искал в темноте выключатель)
упавшая банка с цветком – земля рассыпалась по полу
Его след на этой земле
словно и не его
слишком уж четкий спокойный решительный
Даже закрыв глаза
он смотрел на нее в упор
и невозможно было закрыть
Эти
другие глаза
НЕПРИКАЯННОСТЬ
Ему ли не знать что это такое
Ему ли застрявшему между этажами
Ботинки на уровне глаз
чьи-то головы внизу
ухмыляются
Жизнь идет словно пишет
Слева направо по коридору
дети кричат бесстыдники
За ними взрослые следят по совести
Стерегут сон стариков на ровном и честном месте
Он же живет
как в вертикальной трубе
носится среди них словно в лифте
Или вверх
Или вниз
ЗАКЛИНАНИЕ ПОЛУНОЧНЫХ ВОД:
До рассвета слышен голос воды по трубам,
по капиллярам и венам –
биенья и шорохи
песни тысяч сердец
разделенных бетоном и временем
горячие гулкие пульсы секреций
бормотанья и вздохи без смысла и памяти
И
оглянувшись во сне вдруг застанешь себя соучастником
нечеловеческой темной жизни совокуплений слияний
течений незримых и дружных
Тех, света бегущих
к тебе всевлекущая Персефона
К тебе Дионис венценосный!
Зов нездешний внезапный ото сна навзничь отвалит
как нож мясника от туши.
О бельма холодных рассветов!
Перелетают беззвучные птицы пальцы касаются лба
ощущенье себя
есть ощущенье греха
тупое как посещение туалета
как догадка внезапная о собственном теле
скрюченном на простыне
В полумраке.
Застывают мертвеют предметы и лишь холодильник старый
всё плачет грозит кому-то
стучит ледяным сердцем
Богам своим мрак и холод в груди затаившим
Помолись о мне тварь бездушная!
КОМНАТА:
Тот кто здесь жил до меня
не оставил мне
никаких инструкций
мне самому придется узнать
в каком месте скрипят полы
и хороши ли соседи
опозданием на работу
я заплачу за сведения
о расписании местных столовок
тот кто здесь жил
вставал по будильнику
и убегал с портфелем до вечера
жуя на ходу
подолгу курил у окна
(пеплом забиты щели)
в привычной задумчивости
(оправдание нелюдимости)
детей в этой комнате
не было
Тот
кто жил до меня
мне оставил лишь право
начать всё
сначала
Примечания
1
Перевод песни – В. Хаджимурадов
2
Рецензия опубликована в журнале «Северо-Муйские огни» (Республика Бурятия), № 5, 87, 2021.
3
Из стихотворения Рильке, перевод Б. Пастернака
4
– из стихотворения Е. Рейна «Второпях, второпях…»
5
– Датнова Е.Б., «Земляной вал». М.: Независимое издательство «Пик», 2012 г., стр.5
6
– М. Ряховская, «Одинокий «Белый парус» Евы Датновой». «Литературная Россия», № 8, 2014 год
7
– М. Ряховская, «Одинокий «Белый парус» Евы Датновой». «Литературная Россия», № 8, 2014 год.
8
– Датнова Е.Б., «Земляной вал». М.: Независимое издательство «Пик», 2012 г., стр.44
9
– Сенчин Р.В., «Дождь в Париже». М.: Редакция Елены Шубиной, 2018 г.