Красная строка. Сборник 3
– А что ты придумал? – спросил «айболит» и с интересом посмотрел на второго мальчишку.
– Мы его перевернули, и дяденька Петрович тряхнул… Я так изюм из бутылки вытряхивал, – ответил Максим.
– Грамотно! Быть тебе травматологом, – рассмеялся «айболит».
– Не, я изобретателем буду.
– Тоже хорошо, – сказал доктор, потом подошёл ещё к бабушке Вере и проверил пульс.
– Здесь всё в порядке, поехали дальше, – сказал он, обернувшись к медсестре, которая держала в руке чемоданчик с красным крестом.
И они уехали.
Дедушка принёс в беседку чаю, и все сели за круглый стол, и до самой темноты чаёвничали, – ели варенье и грызли сушки.
А Павлику отдельно заварили ромашку, чтобы успокоить оцарапанное горло, но сушки он не грыз. Плакать страдалец перестал, фонарь под глазом из красно-фиолетового превратился в зеленовато-жёлтый…
В летних сумерках Максим с бабушкой возвращались на дачу.
– Вот бы хорошо – мы приходим, а там мама с папой. Правда, ба?
– Нет, не может такого быть. Рано… Вот в выходной могут. Ну да, скорее всего в воскресенье и заявятся. Как раз и огурчики малосольные будут готовы.
– Здорово. И огурцов хватит, и рыбы я наловлю. Встретим, как надо… А папа будет говорить: куда вы столько огурцов опять засолили, а сам все и съест.
Бабушка рассмеялась.
– Да уж, папа твой не откажется…
В субботу приехала мама. Одна.
Максим отрегулировал скорость полива теплицы, потом, собираясь проведать Пашку, вышел на улицу, – и заметил, что по дороге идёт незнакомая женщина. Но чем ближе она подходила, тем яснее он узнавал в ней маму. Правда, была она как-то непривычно одета. Раньше для поездки на дачу мама надевала синие джинсы, кроссовки, клетчатую рубашку, на голову – бейсболку, из которой выпускала «конский хвостик». Максим привык видеть её именно такой: молодой, красивой, гибкой и весёлой.
Сейчас же мама была в какой-то незнакомой юбке, в белой блузке с кружавчиками, поверх которой надета ещё и кожаная курточка-спенсер, локоны распущенных светлых волос рассыпались по плечам, на ногах, вместо кроссовок, сверкали шпильки.
Максим рванул навстречу.
– Маа-мааа! – кричал он, раскидывая в стороны руки. – Я тебя не узнал сразу, – забормотал он, уткнувшись ей в грудь, – а где папа?
– Папа… плохо себя чувствует…
– Простыл, что ли, в круизе?
– Ну да… да – простыл… Как ты тут, мой хороший? Не скучал?
– Скучал, конечно. Ещё как… Мы вас с бабушкой очень ждали.
Идти по улице рядом Максиму нравилось, ему даже хотелось, чтобы все видели, какая красивая у него мама. Его лишь немного смущал новый, непривычный запах, который не перебивал напрочь родной, домашний, мамин, но как-то вплетался и тревожил.
«Наверное, так пахнет новая одежда», – подумал он.
Потом они вместе сидели на террасе, – мама рассказывала о поездке, о пароходе, который похож на целый город, о странах, о море и о том, как повезло с погодой… Потом она достала из сумочки разноцветные проспекты – целый ворох – и протянула Максиму:
– Вот иди-ка, поизучай, – сказала.
И бабушка Геля вдруг вспомнила, что нужно бы Максиму проверить теплицу.
Он взял проспекты и спустился в сад.
Через некоторое время, проверив теплицу и собрав огурцы, он решил похвалиться урожаем и угостить маму, а целый пакет собранных огурцов пусть она возьмёт с собой для папы. «Поест витаминов и быстрее поправится», – размышлял Максим, возвращаясь по тропке. И вдруг он услышал, что мама говорит бабушке какие-то странные слова, говорила она их отрывисто и зло.
– Ну и что?… Ты ни-че-го не понимаешь…
Бабушка ей возражала тихим голосом, а мама говорила всё громче и громче:
– Что ты видела в своей жизни?… Что?… Огурцы… Да с ума можно сойти!… А я впервые… почувствовала себя женщиной! Понимаешь… Впервые… за двенадцать лет…
Максим замер. «О чём говорит мама и так зло? – в голове его, будто электрические разряды, сшибались её странные слова. – Не может быть! Это она говорит? А может, эта женщина… не моя… мама?»
Он остановился на тропке, не зная, что делать – идти ли вперёд, или лучше пока вернуться в теплицу? Он почувствовал, что произошло в жизни что-то страшное, что-то вдруг оборвалось и невозвратимо рухнуло.
– Оставь меня!… Отстань! Меня ждут… – крикнула мама бабушке и сбежала по ступенькам.
Она увидела Максима и помахала ему узкой ладошкой:
– Сынок, ты пока здесь поживешь, с бабушкой… Договорились?
Она обняла его и ненадолго прижала к себе.
– Мам, возьми огурцы… папе.
– Потом, ладно, сынок? После…
Она застучала гвоздиками каблучков по плитке. Сынок вышел за калитку, и долго смотрел вслед, – дойдя до конца улицы, мама всё-таки обернулась, и ещё раз издали помахала вскинутой рукой.
Максим вернулся на террасу, – бабушка Геля сидела за столом. Слезинки ручейками катились по морщинам к подбородку, и там соединялись в одну большую каплю, которая шлёпалась на клеёнку.
– Ба, что ты плачешь?… Ну, не надо, слышишь…
Вечером Максим долго не мог уснуть.
«Что случилось? – думал он. – Бабушка сказала, что родители поругались… Как это? Зачем? И почему мама почувствовала себя женщиной… А кем она чувствовала себя раньше? И где папа?» – вопросы крючками цеплялись в голове один за другой и вытаскивали страшные мысли. «Они разошлись?… У Пашки родители в разводе, а мама живёт с каким-то Скворцовым… Пашка его так называет… Скворцов опять припёрся… меня – к бабушке с дедушкой, ну и ладно, мне даже лучше… противный он какой-то, – рассказывал Пашка. А теперь и я, значит, останусь с бабушкой… Она очень хорошая, добрая, но я больше всех люблю папу и… маму… Зачем они поругались? Так было хорошо нам всем вместе…»
Максим лежал, отвернувшись к стене; широко открытыми глазами он вглядывался в доску, рассматривая затейливые прожилки и тёмно-коричневые сучки. Один сучок похож на собачий нос, другой – на глаз морского окуня, и сам окунь, как бы нарисован древесными слоями. И ещё один сучок – любимый – похожий на внимательного аиста, будто опустил он свой длинный нос вниз и смотрит глазками-бусинками… Аист… Или, может быть, – сквор…
Веки сами собой начали слипаться, и он незаметно улетел в объятия Морфея.
В соседней комнате долго не спала и бабушка. Она шумно вздыхала, ворочалась, отчего кровать скрипела и стукала.
Но и у неё в комнате, в конце концов, всё стихло.
Ночное небо летом долго остаётся светлым, – в нём не видны многие звёзды, лишь Полярная – светит ярко и чисто. И вскоре, розовеет на северо-востоке, ближе к зениту разгорается Венера, переливаясь острыми – то зеленоватыми, то золотыми, то голубоватыми – лучами…
Когда утром Максим проснулся, он понял, что нужно теперь делать.
Ночью ему приснился замечательный сон: будто прилетел огромный аист, подхватил его и отнёс к себе в гнездо, и там согревал, укрыв крыльями. И так Максиму было хорошо с ним, и тепло, и спокойно… А внизу бегали мама, папа и бабушка, – они искали его и никак не могли найти. Но главное – они были вместе.
К вечеру внук исчез.
Бабушка от волнения всё никак не могла сразу набрать номер дочери, – каждый раз, попадая не туда, извинялась, торопливо набирала снова и снова, наконец, ей удалось соединиться:
– Срочно… приезжай… Ты мать или не мать! Максим… пропал… – голос её дрожал и срывался.
Не находя себе места, бабушка Геля кружила по комнатам, заглядывала, куда попало и вдруг обнаружила, что исчезла банка с малосольными огурцами, не было и блинов, которые она пекла по заказу внука ещё к завтраку, но он съел всего пару, а остальные оставил, – их теперь и не было.
Она немного успокоилась. «Что-то опять придумал? Изобретатель наш… Приедут, – пусть сами разбираются…» – подумала бабушка Геля.
Лидия Терёхина
Горькая медаль
1962 год. Дети – четверо мальчишек и одна девчонка, играли в «войнушку». Самому старшему, Славке, на тот момент было лет восемь, он учился в начальной школе. Остальные дети в школу ещё не ходили, только мечтали об этом. На дворе лето, каникулы.
Мальчишки сначала играли без Сонечки, разделившись двое-на-двое. Вытянули жребий на камушках: тёмный значит немец, светлый – русский, и шли в атаку. Стреляли из палок. Лишь Славик имел деревянный автомат – ему дед выстругал из доски.
«Русские» выскакивали из засады с криками на всю округу: «Бей их, гадов… Фашистов!» По незнанию, немцы у них все – фашисты. И по их плану немцы всегда должны сдаваться в плен. Появился первый «подстреленный», и тогда Славку осенило: нужна санитарка, выносить с поля боя раненых.
Розовощёкий, с голубыми глазами Славик всегда был не прочь похулиганить, забраться в чужой сад за яблоками, хотя своих – вагон и маленькая тележка, попугать из-за угла прохожего, а получив подзатыльник, продолжать проказы. Вздёрнутый нос и слишком большой рот, который постоянно раздвигался в улыбке, обнажая крупные зубы и дыбом поставленный вихор волос, подчеркивали его взбалмошность. Взрослые не очень любили Славку, предвидя в нём будущую шпану, а детвора, наоборот, тянулась к нему, потому что с ним весело.
Сонечка в тот момент играла на крыльце своего дома с куклами. У неё их три, одна из них самодельная, сшитая мамой и неумело раскрашенной угольком. Лицо у куклы получилось некрасивым: бровь одна выше, один глаз больше, и как её не наряжай, всё равно – ни в пир, ни в мир.
На Сонечке лёгкое штапельное платьице, сандалики на босу ногу. Её круглое лицо с раскосым разрезом карих глаз обрамляла прямая чёлка модной причёски неизвестного названия. Как у сказочного пажа. Сонечка любила свой дом и с закрытыми глазами могла опознать все его особенности.
Посеревшее от непогоды деревянное крыльцо закрывало почти половину стены дома до маленького оконца кладовой. Дом когда-то был добротный из красного кирпича. Теперь, кое-где расклёванный воробьями, кирпич осыпался, и потерял прямоугольную форму. На рамах четырёх окон, распахнутых на сквозняк, потрескалась белая краска, и их неухоженность радостно прикрывали ситцевые, выбитые шитьём шторы. Цвела герань, пусть и в потрескавшейся металлической миске – Сонечке нравились на её круглых боках зелёные крапинки. Две кровати с металлическими набалдашниками и накрахмаленными подзорами, с подушками в стопку, а ещё – лоскутные одеяла, которые Сонечка особенно любила, ей никогда не надоедало вглядываться в них. Вообще, Сонечка обожала своё уютное гнёздышко, и она испытывала тягу ко всему цветущему. Дом их напоминал луговое разнотравье, которое спускалось с весёлых занавесок на тканые половики, как бы в тон букетику всегда свежих цветов на большом столе в центре. От выбеленных гашеной известью стен, горница будто светилась. Впритык к перегородке громоздился, съедая пространство комнаты, сундук с висячим замком. За перегородкой – русская печь и Сонечкина кровать. После, когда она будет учиться в средней школе, рядом с её кроватью появится этажерка для книг, а сейчас она играет в куклы, и к ней прибежали раскрасневшиеся, чумазые от пыли «вояки» с предложением поиграть с ними в войну в роли санитарки.
Отряд, похожий на вышедших из окружения бойцов, представлял разношерстное войско: в разбитых ботинках, в резиновых сапогах (сапоги играли роль солдатских), в рубашках поверх шаровар. На головах у двоих сбитые набекрень кепки. У Славика черная, вышитая цветными нитками тюбетейка. Лишь у Санька, по кличке Рыжий – из-за красных волос и веснушчатого лица, была на голове пилотка с пятиконечной звездой и солдатский ремень на талии.
– Сонька, айда с нами играть в войну. Нам санитарка нужна! – кричали все наперебой. И их сучковатые палки-автоматы на верёвочках через плечо были точно направлены в её сторону.
Сонечке не хотелось играть в войну, тем более санитаркой без санитарной сумки. И уходить от дома мать не велела до её возвращения с работы. Тогда ребятня пошла на уступки. Решили оборудовать госпиталь прямо на её крыльце. А Мишка, с двойной кличкой Малой и Локатор – из-за маленького роста и торчащих ушей, принёс из дома матерчатую сумку с вышитым красным крестом, что от старшей сестры осталась. Когда-то та была санитаркой в начальной школе и по утрам перед уроками проверяла у одноклассников чистоту рук, ногтей и ушей.
Сумка Сонечке понравилась, она шустро перекинула лямку через голову и, глядя на сумку, повертелась из стороны в сторону.
– Ладно, кого лечить? Кто ранен? – уверенно и деловито произнесла она.
Шестилетняя Сонечка через год пойдёт в школу, и в данный момент она для себя решила, что обязательно будет в классе санитаркой. Во-первых, это почётно – кем-нибудь быть, а во-вторых, все её будут слушаться, чего ей как раз не хватало. Ведь слушаться в теперешней её жизни нужно было только ей.
– Вон ВитькА! – показал Славик на худощавого паренька лет пяти с разорванной на коленке штаниной. Из дырки виднелась кожа, она была в ссадинах и кровоточила. Мало того, Витёк переживал не за больную коленку. Чё ей будет коленке-то, поболит и перестанет! А вот разодранные штаны… Мать может выдрать и на улицу не пустить. Что может быть ещё страшнее, чем лишиться улицы?
– Он наш или фашист? – вдруг спросила она у Славика.
Славик растерялся, недолго думая, сказал, что немец.
– Немца лечить не буду! – категорично заявила девочка.
– Это ж понарошку, где мы тебе настоящего-то немца найдём?
– Не буду и всё, потому что фашисты убили моего папу. Изранили его, он поэтому и умер рано! – твёрдо заявила Сонька, и ни в чём неповинный Витёк, кому по жребию выпало играть немца, расстроился и завыл.
– Я не немец, не фашист, я больше не буду играть! – швырнул он в сторону палку-автомат и сел прямо в пыль, размазывая по грязным щекам горючие слёзы.
Славик разозлился и стал грудью наступать на слегка встревоженную Сонечку, но ни в коем случае не поддавшуюся паники.
– Ты чего, умная, что ли, очень?! Буду, не буду!.. Ты мне, что ли игру сорвать хочешь? – растягивал он слова, и уже замахнулся на взбунтовавшуюся санитарку автоматом.
– Ладно, ладно… – сделала она осторожный шажок подальше от рассерженного вояки. Подошла к рыдающему Витьку и потрепала его за плечо. – Не реви, я пошутила.
И тут же скомандовала стоящим без дела «армейцам»:
– Несите раненого в госпиталь!
И сказанное ею было так строго, что Рыжий и Серёжка по кличке Силыч – из-за нескольких побед в уличной борьбе, побросав оружие, кинулись поднимать с земли огорчённого друга.
Пока они вели его до крыльца, Витёк, проявив актёрские способности, вошел в роль так убедительно, что волочил свои ноги по пыли, как настоящий, теряющий от ранения силы, боец. Сонечка тем временем нарвала листья подорожника, помыла их в бочке с водой, которая стояла под яблоней и, присев на корточки возле лежащего на дощатом полу «солдата», прилепила его к больному месту, прямо через дырку на штанине.
– Лежи, не шевелись! – приказала она.
Витёк лежал неподвижно, а она перевела своё внимание на Славика.
– Ты у них командир, что ли? – подбоченясь, кивнула она в сторону остальных.
– Командир! – уверенно произнёс он.
– Ага-а… а разве такие командиры бывают?
– Какие такие? – тянул Славик.
– Без погон, без ремня, без пилотки, без медалей? Вот Санька и то больше похож на командира.
Санька смутился, но польщённый неожиданным вниманием Сонечки, поправил перевернувшуюся горизонтально на голове пилотку и гордо выпрямил грудь.
Славик, поразмыслив несколько минут, подозвал к себе Санька, что-то заговорщицки шепнул ему на ухо и Рыжий, без сожаления сняв с себя пилотку и ремень, протянул всё другу.
Сонечка, глубоко вздохнув, посмотрела на Санька разочарованно.
– Ладно, если хочешь, я дам тебе на игру настоящие медали. Только, обязательно верни, а то мне влетит.
Обрадованный Славик пообещал не потерять и вернуть все медали сразу после игры. В знак благодарности, он заверил Сонечку, что будет её теперь защищать от всех, кто попробует её обидеть. На том и порешили.
Сонечка понимала, что, беря медали отца, который проливал за них кровь на фронте, как часто говорила мама, без разрешения, и знала, что будет наказана. Но осознанный порыв порадовать друга и попасть под его защиту был сильнее страха перед материнской жичиной. Тем более, медали лежали в комоде приколотыми на гимнастёрке и пользы от них, с её точки зрения, никакой, кроме слёз матери, вспоминавшей об отце. Медалей было пять, но отколола она три, потому что на щуплой груди Славика они всё равно бы все не уместились.
Наряженный дружок теперь был похож на командира и сиял от счастья, как начищенный самовар.
– Так! – сказал он. – Я меняю план. Будем играть в разведчиков. Будем брать языка! Сонька, ты шить умеешь?
– Куклам только!
– Значит умеешь. Зашей Витьку брюки, чтоб мать его не сразу дырку заметила. – сказал, махнул призывно рукой своему отряду и умчался, звеня медалями, в сторону оврага, пересекающему овсяное поле.
Игольница висела высоко над полом на вбитом в перегородку гвозде. Сонечка забралась на сундук, подтянулась на носочках и осторожно вытащила из неё иголку с заправленной чёрной ниткой.
Витёк праздновал лодыря, заложив обе руки себе под голову, просто лежал, изображая раненого. Сонечка уселась рядом с ним, положила его ногу на себя и стала усердно сшивать крупным стежком через края рубчиковую ткань штанов. В таком виде их и застала Сонечкина мать.
Она была не старая и не молодая. У других матери выглядели моложе. А Сонечкина мать от тяжелого труда в прачечной «Дома младенца» и в своём хозяйстве со скотиной – поросёнок, две овцы, куры и утки, да и вдовья доля сказалась – совсем растеряла свой некогда цветущий вид. Печаль пригасила молодые глаза и озабоченностью затенила лицо.
Сонечке был всего год или даже меньше, когда умер её отец. Мать, как одела на себя черноту, так больше и не снимала. Вот и сейчас, когда она поднималась по ступенькам крыльца родного дома, веселья в её глазах не наблюдалось.
– Чей-то вы тут разлеглись на полу. Сонь, да ты никак шьёшь?
– Витёк упал, разодрал коленку и штаны и теперь боится идти домой! – усердно петляла она нитки в шов.
Уставшая мать присела на лавку.
– Снимай, Витя, свои штаны, погляжу, чего вы тут нашили.
Мальчик медленно снимал штаны, чтобы не наколоться воткнутой в них иголкой.
– Откуда у тебя сумка санитарная? – спросила мать дочь, разглядывая разорванную брючину.
– Мишка Малой дал поиграть. Я же санитарка в госпитале. С ребятами играем в войну. Вот Витёк, он раненый, и я его лечу подорожником. А сейчас отряд ушел в разведку, языка брать.
Мать растянула в усмешке губы.
Сонечка в этот момент волновалась, что ребята могут вернуться и мать узнает на груди у Славика медали.
Вскоре штаны были зашиты так, что комар носа не подточит, и довольный Витёк убежал искать своих друзей.
– Сейчас пообедаем, да я немного отдохну, полежу, устала. – сказала мать и только сделала шаг, как её окликнула почтальонка Клавдия по прозвищу Шлёпалка.
– Таиса, здравствуй!
– Здрасьте, теть Клав! – опередила мать Сонечка, сбегая с порожка навстречу письмоносице. – Письмо принесли?
– Лучше! Посылку! – и, сбросив с плеча тяжёлую почтовую сумку, набитую газетами и письмами, бухнулась на лавку. Лавка стояла на кривых чурбанах, и мать подозрительно скосила глаза на ненадёжную опору.
– Ну и жара сегодня, – вытерла почтальонка носовым платком лоб, щёки и шею. – Еле дотащилась, а впереди ещё полсела. Щас вашу улицу обнесу и пойду домой, а вечером, по прохладце, всех обойду, – говорила она, доставая из сумки пачку квитанций, перетянутых тонкой резинкой.
Сонька от радости заверещала и нетерпеливо запрыгала:
– Ура, посылка! Тёть Клав, давай её быстрее!
– Быстрее ей! Это ведь не бандероль, а посылка, ящик! Я только квитанцию на неё принесла, а за посылкой завтра на почту пойдёте! Поняла, шустрик? – сказала почтальонка с улыбкой и дотронулась пальцем до кончика детского носа.
Почтальонка Сонечке нравилась. За доброту, которую излучала эта высокая статная женщина. За её красоту. Но больше всего за красивые толстые косы, заколотые шпильками корзиночкой чуть выше шеи. Волосы были чёрными с тонкой прядью выбеленной седины ото лба до затылка. Клавдия была вдовой без вести пропавшего фронтовика. Жила в доме своих рано ушедших родителей, с двумя детьми старшеклассниками и со старшей сестрой. Всю жизнь она надеялась на возвращение своего мужа, на весточку от него, что он жив, и пусть может быть даже и женат на другой, но только жив.
– Мам, мама, а пойдём сейчас за посылкой! В ней ведь, наверное, конфеты есть! – упёрлась Сонечка руками в мамины колени и с мольбой смотрела в её глаза.
Мать уже сидела рядом с почтальонкой и ждала, когда та даст ей расписаться в квитанции.
– Нет, сегодня мы никуда не пойдём, завтра, с утра! У меня как раз вторая смена.
Просить мать было бесполезно, и Соня в нетерпении провела весь оставшийся день. Мало того, прибежал Славик, и на груди у него было только две медали, третью он потерял где-то в засаде, и глаза его были зарёваны. Искали медаль все вместе, но никому не повезло её найти. Все мальчишки понуро разошлись по домам.
Славик снял с рубашки оставшиеся медали и передал их во вспотевшие от потрясения Сонечкины ладони. Когда мать ушла в огород полоть картошку, она достала их из тайника и приколола на прежнее место. Ей не игралось и не пелось. Ей хотелось куда-нибудь подеваться на время, хоть провалиться под землю или потеряться в лесу, чтобы мама пожалела её, когда её найдут после долгих поисков, и тем самым миновать неприятности, которые ждали её впереди. Она села на порог крыльца и стала разговаривать со своей куклой.
– Знаешь Даша, когда я стану мамой, я никогда не буду ругать свою дочку, а буду только хвалить её и кормить конфетами. Чтоб она ничего не боялась и была самой счастливой и весёлой.
Утром мать подошла к комоду. Соня замерла. Её трясло, и внутри всё болело. Притворяясь спящей, она подглядывала из-под дрожащих ресниц за действиями матери и ждала взбучку. Но мать выдвинула только верхний ящик комода, где лежали Сонечкины вещи. Достала нарядное, самой сшитое платье с кокеткой, с рукавчиком фонарик и белые носочки.
– Соня, быстро вставай! Или я одна пойду на почту!
Страх миновал от одного воспоминания о посылке. Соня скатилась с кровати, умылась под рукомойником, села за стол и на удивление матери съела всю манную кашу. Потом схватила с диванчика своё платье и стала его надевать. Крутнулась волчком на пяточке. Платье раскрылось куполом, приведя в восторг свою хозяйку. Соня надела носки, обула сандалии.
– Вот и всё, я готова! – всплеснула она руками…
* * *Два села: Ирицы и со смешным названием Крендельки, разделённые незримыми границами, имели одну реку и несколько вырытых прудов – «Колхозный», «МТСовский» и «Ирицкий». В каждом селе по церкви. Только одна действующая в «Крендельках» – храм «Воскресение Словущего». Другую, в «Ирицах», закрыли под будущий Дом культуры. Совхоз имел многочисленные добротные коровники и поля – глазом не окинешь, засеянные пшеницей, кукурузой, горохом, овсом. А вот лугов, пестрящих луговыми цветами, осталось счёт на пересчёт. Хозяйские коровы да козы паслись по оврагам вместе с колхозными. А оврагов здесь хватает. Местность холмистая, семь оврагов и в каждом ручей. Ранней весной несут эти ручьи бурные вешние воды с тающих на полях и буграх снегов в реку «Кирица», а она в реку Проню. На каждом бугре улицы, названные «порядками». На одном таком порядке и жили Сонечка с её мамой и другие герои рассказа.
Путь до почты не близок, километра полтора-два. По просёлочной дороге шагали два человека, взрослая женщина в тёмной юбке и тёмной блузке, поверх жакет бостоновый и рядом с ней девочка в цветастом штапельном платье. Прошли мимо болотца с камышами и плавающими утками с жёлтыми утятами.
– Ути, ути… – не забыла Сонечка покликать их.
Луг с одиноким деревом. По ранней весне дети постарше играли здесь в лапту. Красный флаг на крыше сельского совета, вздрогнув от лёгкого ветерка, помахал им вслед. А Сонечка помахала ему. Прошли мимо огородов с цветущей картошкой и вышли на широкую дорогу, по которой изредка проезжали грузовые машины. На пункт разлива керосина пропылил бензовоз. А вот и гужевой транспорт. Ленивая лошадка тащила за собой телегу с будкой хлеба в сельский магазин.
Мать и дочь шли, о чём-то разговаривая. Всё больше девочка. Она приставала к матери с расспросами, держалась за её руку и постоянно подпрыгивала, то на одной ножке, то на другой.
– Мам, а в посылке конфеты будут?
– Получим, увидим!
– Мам, а посылка большая!
– Получим, увидим!
– Хорошо бы большая и конфет в ней побольше! Мам, а если в ней нет конфет?
– Сонь, помолчи, а! Голова от тебя разболелась. И прекрати прыгать, всю руку мне оттянула.