Чистые слёзы
Ночь была очень тяжёлая: Женя почти не спал, всё время стонал, иногда кричал от боли. Звала медсестру. Она делала болеутоляющие уколы, но они совсем не помогали. Затишье наступало на несколько минут. Я ждала, чтобы скорее наступило утро, надеялась, что врач найдёт средство, чтобы помочь сыну. Но долгожданный рассвет не наступал, и это уже становилось пыткой.
Так, в воскресенье, 26 декабря, открылась дверь. Вошёл дежурный врач. Мне показалось, это был совсем молодой мужчина. Запаниковала, что не сможет помочь. Женя сидел, опираясь на две подушки. Ножка укрыта пелёнкой, но сам очень тяжело дышал. Пот, проступавший на лобике, я постоянно вытирала. Он весь изнемогал от боли, от усталости, потому что всю ночь не спал. Врач сделал два шага навстречу к нам и произнёс только одну фразу, и то не для нас, а для медсестры, стоявшей позади него:
– Волкова в реанимацию.
Мне показалось, я оглохла. Дыхание остановилось. Они оба мгновенно развернулись и вышли. Только услышала, как медсестра, повернувшись ко мне, успела сказать:
– Раздевайте мальчика, – и сама крикнула в пустоту коридора: – Оля, вези каталку.
Я стала оглядываться вокруг, на Машу, которая тоже застыла, как столб. Руки не слушались. Очнувшись, побежала за врачом, который шёл в ординаторскую:
– Доктор, подождите, что случилось?
– Мальчик задыхается. Он не справляется. Теряем время, – бросил он, даже не посмотрев на меня.
Я остановилась. Ноги еле держали. Мне хотелось бежать к сыну, а я не могла, как будто гири повесили на ноги. Хлопнула дверь в ординаторской – я вздрогнула. Тут увидела медсестру, она уже везла каталку к нашей палате, я ринулась туда. Когда заскочила в палату, Маша стояла с Женей и что-то ему говорила. Я подбежала к сыну, стала расстёгивать пуговички на рубашке и вдруг почувствовала, что его огненно-горящее тельце стало оседать у меня в руках. Я убрала подушки, поддерживающие моего сыночка, и он просто упал мне на руки. В эту минуту подошедшая медсестра стала давать чёткие указания, которые я выполняла беспрекословно:
– Стелите простынь на кушетку. Под голову и под ножку положите подушки. Накрыть можно одеяльцем, там очень холодный коридор.
Пока спускались в лифте, ехали по длинным безлюдным коридорам, я всё время держала его маленькую горячую ручку, смотрела в его потухшие глазки и беспрестанно говорила:
– Сыночек, тебя везут к главному доктору больницы, который знает, как лечить твою болезнь. Меня туда не пустят, но ты не бойся. Я буду за дверью тебя ждать. Скоро приедет папа, и мы поедем домой…
Всё это повторила несколько раз, не давая возможности ему меня о чём-то спросить.
Когда мы приблизились к двери, медсестра стала дёргать щеколду, чтобы открыть вторую половину, и у меня была секундочка, чтобы обнять сына. Я наклонилась к своему мальчику, поцеловала несколько раз, почувствовала его тёплые ручки на своём лице и отпустила…
Дверь громко захлопнулась. Я слышала удаляющиеся звуки маленьких колёсиков каталки, а потом наступила гулкая тишина.
«Что сейчас с ним делают? Что чувствует мой ребёнок, оставшись наедине с чужими людьми? Бедный мой мальчик, потерпи, я с тобой! Ты не один, нас разделяют всего какие-то пара стенок», – проносилось у меня в голове.
Через несколько минут вышла медсестра.
– Идите в отделение. Вас всё равно не пустят, – отрезала она и повезла каталку с подушками и одеяльцем обратно.
– Нет. Я побуду, – ответила я не ей, а себе.
Наступила зловещая тишина. Мысли обрывались. Я словно замерла между двумя пространствами. Там, за дверью, моё счастье, мне-то только и нужно, чтобы мы были вместе, чтобы этот ужасный сон закончился.
…Как здесь холодно!.. Сколько же здесь градусов? Пятнадцать? Восемнадцать? Не чувствую ног. Ах да, цветы!.. Для них здесь климат как раз подходящий. Посмотрев на эти огненные розы, поняла вдруг, что эта холодная оранжерея дарит жизнь только им. Напротив стоит тумба из трёх пуфиков с кожаным покрытием, но сидеть совсем невозможно – ноги коченеют. А за окном снег, он всё падает и падает…
Прошёл час. Всё так же тихо, словно за дверью вообще никого нет. Надо пойти переодеться и позвонить домой. Что я им скажу? Мамочка, прости меня, но я уже час не знаю, что с моим ребёнком…
Оглянувшись ещё раз на безжизненную дверь, я двинулась по коридору. Пыталась идти быстро, но ничего не получалось: мои конечности замёрзли. Передвигалась, как на обледеневших ходулях. «Позвонить и теплее одеться!» – твердила я себе задачи, которые нужно было немедленно выполнить.
Мне разрешили сделать звонок из ординаторской. Трубку поднял папа.
– Пап, – постаралась я говорить спокойно, но дрожащий голос выдавал тревожное состояние, – Женю перевели в реанимацию. Срочно найди Сашу, пусть приезжает. Пап, всё, говорить больше не могу…
Я не дала ему сказать ни слова. Опасалась, что разревусь, хотя безудержные слёзы уже застилали глаза.
Вошла в палату, все молчали. На разобранной кровати лежали вещи: маечка, клетчатая рубашка и трусики. Поднесла к лицу маечку. Влажная от пота, ещё пахла сыном. Ощутив на себе сочувствующие взгляды, очнулась и увидела сквозь влажную завесу Алёшу с мамой, Рому с мамой. Но в эту секунду я сдержалась. Какой-то внутренний холод сковал мои слёзы, и я не зарыдала, а, наоборот, сложила Женины вещи под подушку и стала быстрее натягивать водолазку и колготки: мне нужно вернуться туда скорее, чтобы быть ближе к моему сыну. Мне нужно убежать отсюда, от этих безмолвных, смотрящих на меня жалостливых глаз.
Набрасывая на ходу халат и завязывая пояс, обратилась к Маше:
– Приедет Саша – скажи, что я возле реанимации на втором этаже. Пусть идёт туда.
Она пыталась остановить меня:
– Лена, подожди его здесь.
– Нет, я буду там, – кинула я почти на бегу, хлопнув дверью.
Снова прилетела в этот безлюдный коридор. Немного согрелась, перебегая по лестнице с этажа на этаж (не могла ждать лифта). Тут всё было так же – тихо и холодно. Я села на тумбу, и тишина заставила шевелиться мои мысли. Стала представлять, как папа положил трубку, потом набрал номер сватов 2-10-59, огорошил «новостью». Потом стал одеваться и, я уверена, помчался на рынок, где работали мама и Танюша. Я думаю, именно сестрёнка побежит к нам домой, а папа будет помогать собираться маме: какая теперь работа. Какая же я эгоистка! Думала только о себе, а им каково? Прости меня, папочка… Пыталась представить чувства каждого, дрожащие руки родителей, мамины глаза, а главное – опустошение и безудержный страх, которые появляются после произнесённого слова реанимация. Но я отвлекала себя от чёрных мыслей, сдерживая себя тем, что сын там не один, там врачи – они борются. И надежда – это то, что заставляло меня здесь сидеть.
Через дверь стали выходить люди в белых халатах, но они проходили мимо, как будто меня тут и не было. Сначала я вздрагивала, вскакивала, поднималась навстречу, но, убедившись, что идут не ко мне, пропускала их, а сама садилась на своё нагретое место.
Просидев какое-то время, я вдруг почувствовала какие-то движения внутри себя: сначала лёгкую тошноту, но имен-но потому что ещё не ела сегодня, она быстро прошла. Затем неприятные ощущения и тянущие позывы внизу живота, потом тёплую влагу. Я переключилась: что это? Поднялась – закружилась голова, тошнота проступила яснее. Почувствовала выделения – как? У меня же ничего нет! Что это? Нужно было идти в аптечный киоск на первом этаже. Боясь надолго оставить свой пост, снова пошла в палату за деньгами. Голова сильно кружилась. Шла, как пьяная, цепляясь за стены, опасаясь упасть. Не давая возможности Маше меня о чём-либо спросить, взяв кошелёк, сразу же вышла.
Закрылась в туалете на первом этаже… С ужасом вспоминаю этот момент своей жизни. Спазмы живота придавили к полу. Я всё поняла, почувствовала себя такой несчастной, одинокой. Судорожные рыдания, охватившие меня, выдавили из нутра всё, что можно: кровь, слёзы, безудержный голос. Я отчаянно закричала, а потом, закрыв лицо руками, долго плакала навзрыд. Чувствуя, что просто теряю сознание, я ухватилась за влажную железную трубу, стала подниматься, сознавая, что упаду сейчас прямо здесь. Боль потери не давала мне сил потянуть за леску, чтобы слить воду. Я стояла у окна и плакала. Не знаю сколько: горе вошло в меня… Опустошённая, зарёванная и подавленная, я шла по холлу первого этажа и уже приближалась к лестнице, чтобы подняться на второй этаж. Стук входной двери заставил оглянуться – сквозь пелену слёз я распознала знакомую фигуру. У меня подкосились ноги, Саша подскочил, подхватил меня и с ужасом услышал мои слова:
– Мы его потеряли…
Но тут же поняла по меняющемуся взгляду, что он слышит не то, что я хотела сказать.
– Нет, нет: Женя в реанимации. У меня выкидыш… – И я ощутила его глубокий выдох.
Мы сели тут же, муж обнял меня. Я уткнулась в его дублёнку и стала со слезами выплёскивать пронзающую боль. Чувствуя его дрожь, я посмотрела на него. Его красные водяные глаза подтверждали, что ему тоже тяжело. Это были жуткие мгновения нашей жизни, сделавшие нас взрослыми буквально за один день. Потом мы молчали, чувствуя своё бессилие. Тупо смотрели в пол. Потом он хрипло проговорил:
– Не плачь, у нас будут ещё дети. Главное, чтобы Женя выжил.
Он как-то сразу провёл черту между тем, что есть, и тем, что будет.
– Тебе нужно к врачу, – настоятельно произнёс Саша.
Но, конечно, ни о каком враче сейчас не могло идти речи. Я резко ответила:
– Потом.
В общем-то, все события, которые последовали дальше, не давали возможности вспоминать о произошедшем. И правда, к этой потере мы больше не возвращались.
Когда успокоились, он сказал, что Вера позвонила главврачу. Но так как воскресенье, нас ждал заведующий реанимацией. Мы вдвоём пошли по знакомому мне маршруту к той двери, за которой находился наш сын.
Ждали недолго, вышел врач в бирюзовом костюме и оранжевом колпаке. На лице маска. Видны только густые белёсые брови и голубые глаза. На кармашке вышиты буквы: «Карпичков А. А.». Он снял маску:
– Волковы?
В едином порыве мы махнули головами:
– Да.
После недолгой паузы, вероятно, выбирая выражения, он осторожно и размеренно произнёс слова, которые помню по сей день:
– Ребёнок очень тяжёлый. Состояние критическое. Делаем всё, что можем. Но мы не всесильны. Может случиться самое страшное. Готовьтесь ко всему. Не стойте здесь зря, идите лучше в церковь. Если что-нибудь понадобится, сообщим в отделение.
Нас накрыло. Как будто лавина мгновенно снесла нас в какую-то узкую расщелину, где нет ни света, ни звуков, ни воздуха – ничего. Одна промозглая чернота. И только гулкое эхо вторит: «Готовьтесь ко всему». Тело стало ватным. Саша держал меня под локоть, но я чувствовала и его усиливающуюся дрожь.
Мне казалось, что происходящее – результат моего воспалённого восприятия. На самом деле всё не так страшно. Но произнесённые доктором слова подтвердили ужас ситуации. Мы молчали. Он повернулся и пошёл в отделение, закрыв за собой дверь. Наверное, такие фразы он произносил не раз. Но мы-то попали в эту яму впервые. Что чувствовали тогда? Молодые мама и папа, у которых отобрали жизнь. Мы синхронно повернулись и молча поплелись по коридору, уцепившись друг за друга. Потерянные во времени и пространстве, медленно шли, шли, спустились на первый этаж и, не сговариваясь, приземлились на сиденья. В выходной день родители навещали своих детей: одни возились с принесёнными игрушками, другие плакали и просились домой, третьи кушали принесённые гостинцы. А мы не слышали и не видели этой суеты. Просто молчали, потому что не было смысла ни в каких словах. Главное сказано. Думать о чём-то в таком состоянии невозможно, мозг просто остановил свою работу. Каждый из нас переместился на свой остров. Казалось, что нарушить наше уединение невозможно. Оцепеневшие от услышанного, мы тихо сидели и смотрели пустыми глазами сквозь серую пелену за перемещающимися силуэтами.
Всё происходящее потом было как в тумане. В полусознательном состоянии меня вдруг подхватила под локоть Марина Кравцова (двоюродная сестра) и силой потащила на улицу. Следом потянулся Саша. Морозный воздух обдал холодом, и я, словно утопленник, стала хватать ледяной пар ртом, пытаясь глубоко вдохнуть. Марина с Сашей удержали меня, оседающую на заметённой лестнице:
– Куда? Ты видишь, я в халате?
Саша уже снимал дублёнку, чтобы накинуть на меня. Перебежками дошли – не добежали – до стоянки, залезли в кабину тягача DAF. За рулём Витя Анищенко (он привёз Сашу и ждал его). Марина села в легковую машину, за которой мы и поехали. Отдышавшись, я посмотрела по сторонам: Витя обескураженно и безмолвно вёл машину, Саша, согнув плечи, опустил голову, сдерживал рыдания. Но я понимала, что они близко.
Подъехали к воротам Свенского монастыря.
– Иди сама. Я побуду здесь, – не терпящим возражений подавленным голосом произнёс муж.
Я потянулась за Мариной. Еле поднявшись по крутым деревянным ступенькам, мы открыли дверь храма. Она подошла к лавке купить свечей, заказать литургию по болящему младенцу Евгению. Я двинулась к иконостасу. Службы не было. Монахи тихо переговаривались между собой. То ли от слабости, то ли от ладана, то ли от удушья в маленьком помещении мне стало плохо. Не сказав ни слова, повернула к выходу. Спустилась, отпустила поручни, заплетающимися ногами пошла к выходу из монастыря.
Неожиданно слева от меня из неприметной двери вышла женщина, вытирая слёзы. И я открыла эту дверь только из любопытства. В небольшом помещении безлюдно. На стенах много икон, искрился огонь свечей. А в центре – крест с распятием. Шагнула. Как только подняла голову, силы покинули меня – и я рухнула у подножия на колени. Случились даже не рыдания, а причитания, с которыми я обращалась к Нему: выдавливала и вопросы, и просьбы, и требования, и соглашения, и негодование – а потом стенания и мольбы о том, чтобы Он не забирал моего сына. Я пыталась молиться, но знала только одну молитву. Она постоянно прерывалась, и я переходила на разговор. Я боялась поднять глаза, смотрела в пол и долго ещё убеждала Его, что несправедливо так поступать с нами. Вы скажете, что всё это богохульство. И это правда. Но вдруг я ощутила какой-то лёгкий толчок, невероятное тепло в сердце и тогда подняла глаза на Иисуса. Я знаю, что это звучит неправдоподобно, но я уловила свет в Его глазах. Он взирал на меня. Вы не поверите, но я ощутила, что Он здесь. Он слышит меня. И вот тут я прочитала «Отче Наш». Было так тихо, будто мы не на земле. Благостная безмятежность окутала меня в тихой и святой келье. Его образ радужно светился. Я ощутила покой. Да! Он слышал меня! Я чувствовала это. Не могу передать состояние, но это было похоже на полёт, когда тебе совсем не страшно. И теперь я точно знала, что мой мальчик останется жить.
Я поднялась с колен, вытерла лицо и спокойно пошла к машине. На выходе догнала Марина. Увидев мужа с заплаканными глазами, лишь произнесла:
– Всё будет хорошо. Женя будет жить.
Честно говоря, посмотрел он на меня, как на малахольную, но промолчал.
Так закончился день 26 декабря 1999 года. Саша остался ночевать у родственников в Брянске, а я пришла в палату и, не говоря ни слова, отвернувшись к стене, уснула на кровати, сжимая в руках пахнущую сыном маечку…
Между небом и землёй
Вдруг я очнулась. В палате было тихо и темно, лишь тусклый свет отдалённых уличных фонарей освещал её. Сумрачный свет позволил оглядеться. Да, все спали. И вдруг опять какой-то неясный, скулящий звук. Приподняв голову, я прислушалась. Откуда-то доносился детский плач, но не рёв, а тихое, невнятное хныканье. Я лежала и слушала, а ребёнок всё скулил и скулил. Монотонный плач подтверждал мою догадку: ребёнка никто даже не пытался успокоить. А может, он без мамы? На цыпочках я выскользнула из палаты и пошла в сторону, откуда раздавался этот звук. Дверь соседней палаты была приоткрыта. Вкрадчиво стала всматриваться в просвет, плач прекратился, и я шире открыла дверь. Прямо на меня смотрели огромные заплаканные глаза ребёнка, ухватившегося за тонкие жёрдочки детской кроватки, в которой он стоял. Увидев меня, малыш сразу потянул ко мне ручки и заплакал громче. Либо мама вышла, либо её вообще здесь не было – больше похоже на второе. Непроизвольно мои руки подхватили ребёнка, и я стала вытирать заплаканное сопливое личико. Ползунки были мокрые, малыша надо помыть (функцию памперсов тогда выполняли марлевые прокладки). Ребёнок затих, оказавшись на руках. Положил головку мне на плечо, его всхлипывания перешли в невнятное бормотание. Чтобы не разбудить остальных деток, мы вышли в коридор. Я стала шёпотом успокаивать малышку. Да, мне показалось, что это была девочка годовалого возраста, может, меньше, уж очень была хрупкой. На поручнях кроватки висели сухие ползунки. Взяла их, чтобы переодеть. Направляясь к ванной комнате, мы крадучись проходили через пост медсестры. Она лежала на диване. Неожиданно подскочила и с недовольным ворчанием отобрала у меня малышку:
– Жалостливые тут нашлись. К рукам приучают. А мы потом что будем делать?
И прикрикнула:
– Идите спать, мамочка, без вас разберёмся!
Вспоминаю это сейчас, и мне стыдно за себя. Я безропотно передала ей малышку и послушно вернулась в свою палату, не сказав ни слова. А она понесла её обратно. Слышала, что выговаривала ей, как взрослой:
– Спи и не плачь! Нечего тут нюни распускать, придёт мамка твоя – вот тогда и реви! – и, странное дело, девочка не произнесла больше ни звука, словно понимала каждое слово.
Утром, наскоро умывшись, застелив кровать и избегая неловких разговоров с Машей, я устремилась к выходу из отделения. Саша уже ждал, как мы и договаривались. Молча пошли по хорошо уже известному нам лабиринту больничных коридоров и оказались у злополучной двери.
Услышав шаги позади себя, мы обернулись. В верхней одежде шли на работу врачи, медсёстры.
– Что вы хотите? – обратилась к нам женщина, расстёгивая на ходу пальто.
– Узнать насчёт Жени Волкова.
– А когда он поступил?
– Вчера.
– Ждите, – уклончиво ответила она.
Мы отошли к окну, освобождая проход, потому что в конце коридора появилось ещё несколько человек, следующих сюда.
Вышла медсестра, вероятно, дежурившая ночью:
– Вы насчёт Волкова? Всё по-прежнему. Тяжёлый, вам же уже всё сказал доктор, – и, обращаясь ко мне, добавила: – Будьте в отделении, вас позовут, если что.
– Сейчас пойдём к главврачу, как сказала Вера, – разозлилась я.
Спустились на первый этаж, там находился кабинет главврача детской больницы. В коридоре нас окутал аромат свежей выпечки, обоих поманил сладкий запах. Животный инстинкт заставил идти в сторону буфета. Я не ела уже много часов, и именно сейчас во мне взбунтовалось всё моё нутро. Жуткий голод проснулся и начал высасывать мои последние соки. Мне стыдно было думать о еде, но мой мозг целенаправленно вёл меня туда. Саша подтолкнул:
– Пойдём-ка поешь, а то завалишься сейчас.
Мы заняли очередь: было достаточно много родителей с детками, приехавшими на утренних рейсах из районов на приём к врачам. Малышей усаживали прямо на подоконники в коридоре, пытаясь покормить горячим. Немного опьянев от жизненных запахов, прислонилась к стенке. Я стояла и наблюдала, как проходила обычная процедура завтрака. Мамы, нервничая, пытались всунуть в своих чад что-нибудь съестное, а дети, крича и сопротивляясь, отказывались от пищи. Смотрела и молчала. И уже совсем не плакала, погрузившись в какой-то особенный транс. Саша прервал моё тупое погружение. Взяв под руку, повёл в буфет. Он купил четыре булочки, два бутерброда с колбасой, два чая и сок в пакете. Обхватив ладонями стеклянный стакан с горячим чаем, я мгновенно почувствовала теплоту в конечностях, а глотнув вожделенной сладкой воды, ощутила, как стали оживать клеточки моего бесчувственного, опустевшего тела. Саша рассказал о продолжительном ночном разговоре с Женей Долгим. В другое время мне было бы интересно послушать о родственниках, но не сейчас. Не воспринимала, о чём рассказывал. Он замолчал. Разговор не получался. Я выпила весь чай и лишь надкусила булочку, тело отказывалось от пищи, но я хотя бы согрелась. Во мне прекратилась внутренняя дрожь, которая не проходила вторые сутки. Тут я вспомнила о ночной истории с маленькой девочкой.
– А где её мама? – спросил он.
– Да не знаю я ничего.
После посещения главврача мы сидели в холле и думали, что делать дальше. Мы почувствовали к себе особое отношение, как только оказались в кабинете. Нас успокаивало, что ситуация под контролем у руководства больницы.
Но постоянно звучали оговорки, что врачи не всесильны. Тут же мы узнали о том, что, если лечащий врач разрешит транспортировку, мальчик будет доставлен в Обнинскую детскую больницу вертолётом. Но пока Красюк С. А. не разрешает ввиду тяжёлого состояния ребёнка. Дескать, там есть искусственное сердце, которое можно подключить к больному. Но пока об этом не может быть и речи. И это мнение не только одного лечащего врача, это решение консилиума. Нам также сказали, что к лечению подключены лучшие реаниматологи (тут услышала фамилию Ладоша). Ни о каком посещении не может быть речи – это даже не обсуждается. О состоянии можно узнавать утром, в семь часов, по окончании ночного дежурства. Иконку и бутылочку со святой водой отнести разрешили. Самое важное сейчас – ждать и не нагнетать сложившуюся ситуацию. Когда главврач произнесла слово сепсис, у нас не дёрнулся ни один мускул. Мы не понимали, что это значит. Уже потом я узнала, что этот диагноз – один из тяжелейших, ведёт чаще к необратимым последствиям, нежели к выздоровлению. И как хорошо, что тогда мы находились в некоем вакууме незнания медицинской терминологии, иначе реальность поглотила бы нашу и так весьма хрупкую надежду.
Вы, наверное, думаете, какими мы были тупыми, если не знали элементарных вещей, которые сейчас у всех на слуху. Однако хочу сказать в своё оправдание, что передач о здоровье и фильмов, где умные доктора лечат смертельные болезни, было очень мало. Много времени я проведу в читальном зале городской библиотеки, изучая специальную медицинскую литературу. Тогда-то и станет мне страшно от приобретённых знаний о диагнозах…
Так как ребёнок поступил сначала в хирургическое отделение, а оттуда в реанимационное, то место в хирургическом числится за ним, поэтому я законным образом остаюсь ждать сына на его койке в отделении.
Наступило время обеда. Саша поехал в Тихвинскую церковь, а я вернулась в палату. На моей тумбочке стояла тарелка красного борща, заботливо принесённая Машей, а я поделилась с ней булочкой, оставшейся после завтрака в буфете. Она выложила всё, что узнала о маленькой девочке. Звали её Алина, ей десять месяцев. Лежит уже пятый месяц, тоже исправляют хирургическим путём врождённые дефекты пищевого тракта. Позади три операции, ожидает четвёртую. И главный вопрос: почему она одна? Мама у неё есть, но беспутная. Девочку родила неизвестно от кого, скорее всего от нерусского, об этом свидетельствовали раскосые глаза малышки. Сначала родительница лежала с ней, а потом бросила и ушла, свалив все обязанности на мамочек в палате и медперсонал. Она и раньше появлялась изредка, раз в неделю. Побудет часок, поносит на руках по коридору, чтобы её увидели, и исчезает. Сейчас ей запрещено приходить вообще, так как выявили венерическое заболевание. Я решила посмотреть, как малышка. Дверь была открыта, и мне не пришлось заходить в палату. Девочка тихо сидела в своей кроватке и держала в руках неполную бутылочку со смесью. Заметив меня, она попыталась схватиться за поручни, чтобы встать. У меня же в груди чуть не разорвался жгучий комок жалости, который я испытывала к малютке. При этом я хорошо понимала, что в словах, произнесённых медсестрой, есть здравый смысл. Она не щенок, которого можно погладить и приручить. А что будет дальше? Я вернулась в палату, соотнося несправедливость судьбы по отношению к девочке, жаждущей оказаться на руках матери, и ко мне, обречённой на разлуку с сыном, желающей только одного – скорее оказаться рядом с ним.
С этого дня я приступила к наказу, который дал мне отец Тихон, – читать сорок раз в день молитву: «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна Ты в жёнах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших».
Саша привёз молитвослов «Молитвы родителей за детей своих», и я учила продолжение: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице, надеющийся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси Спасение рода христианского». Сначала читала из сборника, переписала себе на листочек и всё время проговаривала. Пробовала считать, потом сбивалась, снова читала и считала, снова сбивалась. А потом перестала считать. Как только думы вели к нехорошим мыслям, сразу начинала читать молитву и уводила себя от от лукавого. Так молитвы становились моим спасением.
