Не уклоняюсь!

– Держись, капитан! Подмога уже близко! Вытащим тебя!

И Валерий держался. Обрывки сознания сохранили ещё, как нёс его Руслан на себе, затем положил где-то:

– Свидимся ещё, капитан!

Последним, что видел Курамшин там, было лицо майора Хамзаева с рассечённой осколком щекой, из которой алой струёй лилась кровь.

Очнулся Валерий уже в госпитале. Очнулся без обеих ног. Но ещё страшнее было другое. За то время, пока лежал капитан без сознания, город Грозный, по сути, взятый вновь в те августовские дни, был сдан опять, а с ним украдена и вся победа, и 31-го августа генералом Лебедем в Хасавьюрте, название которого надолго станет теперь синонимом измены, подписана капитуляция, названная мирным соглашением. Победители подняли руки перед побеждёнными…

Солдаты писали на выводимых из Чечни танках: «Страна может быть не права, но не наша Родина», «Нас предали, но нас не победили» – а кто-то наверху уже делил дивиденды с предательства…

Справка

В ходе августовских боёв за Грозный, по данным Военной Прокуратуры, были убиты около 420, ранено 1300 и пропало без вести 120 российских военнослужащих.

Цитата

«Соглашение России и Масхадова – это предательство той части населения Чечни, которая боролась за Чечню в составе России…» М. Буавади, командир оперативного взвода чеченского ОМОНа.

Боль от предательства была для Валерия в разы нестерпимее боли физической. С малых лет Курамшин воспитывался в любви к своей Родине, в стойком понятии чести и долга, фундаментом заложенные в его душе ещё дедом, генерал-майором советской армии, профессором, прошедшим всю Войну. Дед был для Валерия примером, живым символом того, как следует жить, а потому сомнений при выборе профессии у него не было: конечно, быть военным, служить, защищать Родину. И в Чечню отправился он воевать за Родину. Да и за что же ещё? Не за те ведь почти унизительные четыреста тысяч, что составляли офицерское жалование! Не было для Курамшина слова более святого, нежели Родина. Вслед за Вадимом Рощиным он мог бы сказать о себе: «Родина – это был я сам, большой и гордый человек…»

Но некогда большая Родина рассыпалась, а гордость её растоптали. Родина превратилась в преданную и поруганную калеку, как и сам Валерий. И не раны убивали его, а невыносимое чувство стыда за Родину, боли от её позора. Временами казалось, что куда лучше было бы умереть, нежели видеть всё это, что жизнь – самое жестокое наказание.

Но, как не могла Россия даже и теперь назваться и быть страной маленькой, так не мог стать маленьким человеком и капитан Курамшин. Внутренний стержень, заложенный некогда, врождённая привычка бороться до последнего заставляли жить.

Впрочем, может быть, всё могло сложиться и иначе, если бы с первых дней, сначала в Ростовском госпитале, а затем и в госпитале Бурденко в Москве, не было с ним рядом верящей в него и любящей души, ни на секунду не покидавшей его и не позволявшей сдаться, пасть духом, смириться…

На Ниночку Валерий никогда не обращал особого внимания. Да и какое могло быть внимание к младшей сестрёнке школьного товарища? Даже когда она повзрослела, то осталась для него маленькой девочкой. Между тем, сама Ниночка на приятеля друга заглядывалась ещё со школы, хотя он того и не замечал…

Лёжа в госпитале, Валерий ждал не её. Но та – не приходила. Той была его невеста. Настя. С нею они встречались уже два года. Красивая, весёлая аспирантка буквально покорила молодого капитана. Отец Насти был профессором, и дочь с ранних лет росла в научной среде, знала три иностранных языка… Иногда рядом с нею Курамшин чувствовал даже неловкость какую-то оттого, что не знал многого из того, о чём она говорила так свободно, со знанием дела…

В Ростовском госпитале Валерий ждал Настю и боялся её прихода. Придёт, увидит его искалеченным – каково-то будет ей? А если останется – из жалости лишь? Жалости (её жалости!) капитан бы не вынес. Но Настя не приезжала. Разлюбила? Забыла? Испугалась? Предала?.. Точили эти мысли душу Валерия. Вот, значит, цена её любви… «Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь, зарастут твои ноженьки – проживёшь как-нибудь!» И должен прожить! Только – как?.. Ничего не было дороже Курамшину Родины и Насти… Родину – разорили. Любимая женщина – предала. И что осталось?..

…Первой, кого увидел Валерий, придя в себе, была сидевшая у его постели Ниночка. Оказывается, едва узнав о случившемся с ним, она, бросив все дела, примчалась в Ростов. Ниночка как раз оканчивала мед-техникум, а потому ей разрешено было круглосуточно находиться при раненом.

Она почти не изменилась с тех школьных времён. Та же девочка-подросток, похожая на мальчишку. Маленькая, хрупкая, но при кажущейся хрупкости очень крепкая, спортивная (в школе бегала едва ли не быстрее всех), с лицом простым и стрижкой короткой – не дать, не взять парнишка! Только и изменилось за эти годы: очки маленькие появились на остром носе её. И смотрели из-под них чудные глаза – небольшие, неяркие, но до того тёплые, до того ясные!

Эта кроха, так вдруг в жизни Валерия появившаяся, на первых порах и дала ему тот необходимый заряд веры в себя, своей верой с щедростью поделилась. Часами просиживала Ниночка возле него, рассказывала что-то, читала вслух книги (никогда – газеты – от них вред один).

А ещё приходили старые товарищи, сослуживцы. Один из них, с которым в последнем бою были, рассказал, что вытащил капитана тогда майор Хамзаев. Чудом каким-то до своих дотянул. Сам Руслан жив-здоров. Кажется, теперь не то в Дагестане, не то Ингушетии. И хотелось Валерию поехать и отыскать майора того, руку пожать да поблагодарить его, да без ног – далеко ль уедешь?..

На протезах отечественных ходить – одно мучение. Что ж за страна такая?! Элементарной вещи сделать не могут по-человечески! А иностранные стоят столько, что и не мечтай! Сумму компенсации-то за потерянное здоровье и назвать стыдно: копейки жалкие… Так, вот, и государство родное, как героиня песни, как Настёна, сказало своему защитнику: «Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь, зарастут твои ноженьки, проживёшь как-нибудь!» И надо прожить! Только – как? Нашло на Курамшина отчаяние. А Ниночка сказала тогда с твёрдостью (откуда в ней её столько было?):

– Ничего, Валера. Мересьев ходил, и ты пойдёшь. Ещё плясать будешь.

Ах, если бы во времена Мересьева жить! На той Войне здоровье и жизнь положить, но не на этой же позорной! Тогда «священная война» была, а теперь – что? Ради чего? Солдаты его гибли – ради чего? Сам он калекой остался – за что? Всё это – для чего было? Нет ответа на проклятые эти вопросы.

А Ниночка вопросами задаваться не любила, считая, что вопросы вредят только, отвлекают от дел насущных и в расстройство приводят. Она взялась за дело со свойственной ей энергией: написала письмо в газету с просьбой помочь собрать деньги на протезы для русского офицера. Письмо в газете напечатали, и потекли (точнее сказать, закапали) деньги на открытый счёт: с мира по нитки, по капле – кто-то и вовсе гроши присылал, сколь мог – но да набралась всё-таки нужная сумма.

Немецкие протезы не чета нашим. И на них учился Валерий ходить заново под руководством Ниночки. Такая маленькая была она рядом с ним, такая хрупкая, что страшно было и опереться на неё…

Через полгода никто, встретив Валерия, не подумал бы, что у этого человека нет ног. Тогда началось медленное возвращение капитана Курамшина в жизнь. И одно было ясно ему, что в этой новой жизни будет рядом с ним самый верный и любимый теперь человек – Ниночка.

На свадьбу пригласили лишь самых близких: боевых товарищей Валерия, кто выбраться смог, брата и близкую подругу невесты. Никаких пышных платьев, кортежей и прочей «чепухи», как выражалась Ниночка. Оба они не любили помпезности, уважая во всём простоту и открытость…

После свадьбы предстояло устраиваться в новой, пока непонятной до конца жизни. Впрочем, Ниночка устроилась и раньше: в госпитале Бурденко, где столько времени провела она с раненым капитаном, так привыкли к услужливой и сметливой девушке, у которой в руках буквально всё горело, что с радостью приняли «молодого специалиста» в штат.

Вся прежняя жизнь Валерия была подчинена службе. И даже теперь, после всего перенесённого, ни о чём так не мечтал он, как о том, чтобы вернуться в строй. Обращался он в родное военное ведомство с просьбой вновь принять его в ряды вооружённых сил, доказывая, что здоровье его вполне исправно, и служить он может не хуже других. Однако в этой просьбе капитану было отказано.

Чтобы не сидеть на шее у жены, Курамшин занялся частным извозом, благо стояла в гараже старая, ещё при жизни деда купленная «копейка». Ездил капитан по столице, скрежетал зубами: веселятся кругом, жируют, а то там, то здесь по разделительной полосе на инвалидных колясках, а то и на досках простых елозят молодые парнишки безногие, вчерашние солдаты, и просят подаяния, потому что прожить на пенсию, государством положенную, нет физической возможности. Обливалось кровью сердце капитана: а ведь мог и он так же… От своих заработков небольших отдавал пацанам этим. Верно говорит пословица: «Велика милостыня в скудости». Пролетали мимо сияющие иномарки, везя чьи-то высокопоставленные туши – хоть бы одна остановилась! – пролетали, обливая грязью искалеченных солдат, как обливали раньше, там ещё, в переносном смысле – не эти ли, что проносятся теперь? Сплёвывал Курамшин, матерился сквозь зубы. Ехали раздолбанные, как у него, машины, везя чьи-то изорванные, кровоточащие, но живые же ещё души – и останавливались, подавали… И сам Валерий выходил из машины – и честь отдавал. И бывшие солдаты отдавали в ответ.

Один из них, безногий, однажды зимой, заметив на ногах Курамшина лёгкие летние ботинки, усмехнулся:

– Не холодно ногам-то, брат?

– А у меня ног нет, – отозвался Валерий.

– Как так?

– В Чечне оставил.

– Врёшь!

Курамшин поднял штанину, показал протез.

– Не фига себе… – с уважением протянул парень. – А ты… А вы…

– Капитан Курамшин, – представился Валерий.

– Рядовой Бельченко, – даже выпрямился как-то в кресле своём.

– Бороться надо, рядовой, – сказал капитан, опустив ладонь на плечо солдата. – Мы с тобой войну прошли, так неужели теперь в мирной жизни подыхать?

– Да эта мирная жизнь войны хуже… – вздохнул Бельченко. – Честь имею, товарищ капитан.

И покатил, и покатил вдоль дороги…

А весною этого 1999-го года улыбнулась Курамшину удача. Удача эта предстала в лице полноватого мужичка с сияющей лысиной, чей автомобиль заглох на дороге, а потому вынужден он был воспользоваться услугами частника, коим оказался как раз капитан. Запыхавшийся пассажир оказался человеком общительным и разговорчивым, вдобавок, умеющим удивительным образом разговорить собеседника. Редко кому рассказывал Валерий о своих «приключениях», но тут, стоя в растянувшейся на несколько километров пробке, зачем-то поведал пассажиру свою историю…

Этим пассажиром оказался главный редактор крупной столичной газеты, писатель Евгений Александрович Швец. Евгений Александрович был профессионалом до мозга костей и, сталкиваясь с любым явлением или человеком, мгновенно просчитывал, может ли быть в нём какой-либо интерес для его газеты. Валерий заинтересовал его крайне.

Однако плоды этого интереса явились не сразу. Для созревания их потребовались августовские первые выстрелы в Дагестане. Тогда Швец пригласил Курамшина к себе и задал вопрос в лоб:

– Капитан, вы сегодня ещё хотели бы служить?

– Хотел бы, – не раздумывая, ответил Валерий.

– Отлично… Ну-с, вернуть вас в строй не в моей компетенции, а, вот, предложить вам интересную для вас работу я могу.