Территория жизни: отраженная бездна

Самым близким и, по сути, единственным другом Алёши в «усадьбе» стал Лёнька, переведённый в неё год спустя из другого приюта. Уже тогда у него было плохое зрение, и ему прописали очки. Вдобавок правый глаз у него косил, а потому одно из стёкол было залеплено пластырем. Лёньку дразнили «одноглазым» и «Кутузовым», кричали ему насмешливое «у кого четыре глаза, тот похож на водолаза», швыряли в него камни, смеялись, отнимали очки, без которых он толком ничего не видел. Лёнька плакал, Алёша негодовал, но ни разу не посмел заступиться за него, ограничиваясь сторонним наблюдением, гневными взглядами, ретированием в сторону, дабы не попасть под удар самому, и возмущёнными рассказами Сане. Это были не жалобы, а именно возмущение, искавшее выхода. Несмотря на свою природную и усугубленную «усадьбой» трусость, которую Алёша не мог себе простить, он никогда не жаловался старшим, не жаловался воспитателям, не жаловался даже няне Шуре. Жаловаться старшим для него было равносильно стукачеству, подлости, которую он совершить не мог.

Как и за Алёшу когда-то, за Лёньку вступился Саня, и от него отстали, лишь изредка шпыняя и давая щелбаны и подзатыльники «одноглазому». Вместе они были два изгоя, две потенциальные жертвы, которых держали про запас, «упражняясь» на других. Нет ничего более давящего, более тяжёлого, чем постоянное нахождение под спудом, постоянное ощущение себя жертвой. Считается, что все люди подразделяются на два вида: волки и овцы. Но это деление, как и любое другое, неверно, потому что любой волк может однажды оказаться в положении овцы, а в любой овце дремлет волк. На долю Алёши чаще выпадала роль овцы, но ведь для бедного Кости был волком и он…

Часто Алёша вспоминал слова бабушки, сказанные в один из её приездов. «Только очень сильный человек способен уничтожать в себе заряд зла, полученный из внешнего мира. Большинство людей становятся его проводниками: получив такой заряд, они должны передать его ещё кому-то, ожечь другого просто от боли, и таким образом зло и боль в мире умножаются ежесекундно». После этих слов Серёжа понял, что именно это имел ввиду Саня, когда не желал отвечать оскорблениями и силой на чинимые ему обиды: он не желал умножать зла, как сильный человек, он не принимал зла в свою душу и не выплёскивал его обратно, а выступал в роли заземлителя вредных зарядов. Как очистился и подобрел бы мир, если бы таких людей было больше!

С Лёнькой Алёша был неразлучен. Несмотря на отверженность, они не чувствовали отчуждённости от стаи. Но как будто бы были виноваты перед ней, что никак не могли «вписаться» в неё, уразуметь её законов. Они не только не сторонились «волков», но всей душой тянулись к ним, ждали, чтобы они поманили их, приняли в свою компанию, и, счастливые, бежали по первому их зову, а те, поиграв, как с несмышлёнышами, грубо отталкивали и начинали очередную серию травли. Немало времени потребовалось, чтобы, наконец, уразуметь эту тактику «усыпления» жертвы мнимой дружбой и начать сторониться этих «друзей». Но у этого здравомыслия явилась и обратная сторона: друзья начали сторониться всех, на всех без исключения смотреть искоса, видя в каждом потенциального врага, во всём предчувствуя подвох, обман и подлость, никому не веря и всех подозревая. Они стали похожи на затравленных, ощетинившихся зверей, ждущих нападения каждую минуту с любой стороны и заранее оскаливающих зубы, чтобы отпугнуть… Они видели врагов во всех, кроме друг друга, Сани, няни Шуры и глухонемого дворника Ефремыча. Боялись проявить доброту, ласковость, нежность – самые естественные качества для детей, самые лучшие качества человеческие – боялись насмешки над нежностью, удара в ответ на ласку и плевка в протянутую от души руку. Никаких слёз, никаких просьб, никакого прощения – это всё слабость, за которую бьют. Так учила их жизнь. Так они учились жить. И, если в шесть лет, Алёша ещё мог, разжалобившись, нарвать цветов для Анфисы, то в восемь уже ни за что не сделал бы этого и прошёл мимо, а, может, и хуже – посмеялся бы над ней…

Детская жестокость страшна. Она иррациональна. Это жестокость – от любопытства. А любопытство может доходить до самых диких форм. Жестокость взрослых подчас бывает именно такой, «детской», любопытствующей – чаще всего она просыпается в переломные моменты, когда рушатся табу, и просыпаются дремавшие на дне души инстинкты зверства. В обычное время врождённое зверство покрыто законом, общественной моралью, интеллектом… У детей «зверскость» ещё ничем не покрыта, если только над ними не стоят опытные старшие, учащие их добру и направляющее их любопытство в хорошее русло. Ребёнку интересно, что находится внутри куклы, и он ломает её. Также безжалостно он срывает и ломает самый прекрасный цветок. Ребёнку интересно, что будет, если оторвать крыло бабочке… Однажды Алёша молотком размозжил голову лягушке… Ему было любопытно, поскачет ли она дальше. А кто-то изловил кошку, отрубил ей хвост и пытался повесить – Саня отбил и вылечил бедное животное. Опять же из звериного любопытства к боли живого существа. А почему бы следом не произвести опыт над человеком? Изловить «стаей» кого-то одного и бить: как он будет извиваться? Как кричать будет? Любопытно! Часто люди задают наивный вопрос: откуда такая жестокость в детях? Именно в детях она и может быть, если с рождения в их души не вкладывали ничего иного. Не учили добру, жалости, любви, милосердию. Всё они познавали сами, и это познание, лишённое мудрого руководства старших, приобретало такие жуткие формы.

История с кошкой была, впрочем, единственной на памяти Алёши. Животных в «усадьбе» любили, и все дети с удовольствием играли с собаками, никогда не обижая их, возились с ними, и в этой возне часто вскрывались потаённые лучшие задатки «волчат». Недаром бабушка говорила, что животные высвечивают человека при общении с ними, раскрывают его.

– Эй, Лёха, там к тебе пришли! – вывели Алёшу из грустной задумчивости сунувшийся в палату Лёнька.

Пришли? Бабушка?! Да как же это он просмотрел?!

Опрометью бросился мальчик в приёмный покой и остановился в недоумении, увидев там незнакомую худощавую женщину лет сорока. Так и ёкнуло, похолодело сердце – неужто с бабушкой беда?..

Женщина, увидев его, шагнула навстречу:

– Ты Алёша?

Мальчик кивнул, недоверчиво глядя на неё.

– Рада с тобой познакомиться, твоя бабушка мне очень много о тебе рассказывала.

– Где она? Что с ней?

– Не волнуйся, – женщина сделала неуклюжую попытку погладить его по плечу, но Алёша увернулся. – Бабушка дома. Она немного простыла, а дни стоят морозные, поэтому я уговорила её остаться дома и приехала вместо неё. Вот, – незнакомка показала на стоявшие подле гостевого диванчика сумки, – бабушка вчера весь день готовила.

Мальчик немного успокоился, узнав бабушкины сумки: раз готовила, значит, и впрямь несильно хворает…

– А вы кто?

– Я теперь живу… у твоей бабушки.

– Вы купили наш дом? – спросил Алёша, которому бабушка в последний приезд говорила о том, что нашла покупателей на семейное гнездо.

– Да, – с заметным облегчением ответила посетительница. – Меня зовут Ариной, – и она протянула мальчику руку.

Тот, подумав, пожал её.

– Ну, вот, и познакомились. А теперь скажи мне, мы обязаны с тобой общаться тут или можно пойти куда-нибудь… в менее официальное место?

Мест, куда пойти зимой, было немного. В тёплое время весь парк был в распоряжении приехавших навестить кого-то из ребят посетителей. Но зимой на лавочке не рассидишься. Ну, разве что, в сторожку Ерофеича прогуляться? Всё лучше, чем здесь на проходе сидеть, все мимо идут, пялятся…

– Вы только сумки… Вам тяжело их нести будет. Что к чаю, отложите, а остальное я в холодильник отнесу…

Арина подумала и отложила для холодильника совсем немного:

– Знаю я ваши холодильники да тумбочки, пропадёт в них бабкина стряпня. Давай-ка, одну сумку сам бери, а другую – мне. Не развалимся.

И то правда, своя ноша не тянет. Взять бы Лёньку с собой, да запропал куда-то, обязательно надо ему оставить гостинцев.

– Бабушка показывала мне твои рисунки, – заговорила Арина, когда они вышли на улицу. – Ты всерьёз увлекаешься или так, баловство?

Алёша пожал плечами. Он никогда не задумывался, «всерьёз» или нет… Просто нравилось рисовать, сколько помнил себя – людей, животных, предметы. Это и развлекало, и утешало, и успокаивало…

– Хорошо, спрошу иначе. Ты хотел бы серьёзно заниматься живописью? Учиться хотел бы?

– В смысле стать художником?

– В смысле учиться, – новая знакомая явно не относилась к категории женщин, любящих «сюсюкаться» с детьми, и говорила с Алёшей так, как если бы он был взрослым. – Станешь ли ты художником зависит от степени твоего таланта. Но, чтобы талант этот развить, нужно учиться.

– А у меня есть талант? – живо спросил мальчик.

– Пожалуй, что есть. У тебя верный глаз и, что важно, есть свой взгляд на вещи. Ты не просто копируешь, ты создаёшь образ. В твои годы это немало. И от тебя зависит, сможешь ли ты Божий дар приумножить или, напротив, зароешь талант в землю.

– От меня? – Алёша горько усмехнулся. – От меня никогда ничего не зависело! Я бы хотел сейчас быть с бабушкой, ухаживать за ней, но даже это от меня не зависят, потому что меня к ней не пустят! – на глазах мальчика навернулись слёзы.

Арина остановилась:

– Так, так, отставить! Слезами делу не поможешь. Обнадёживать тебя не стану, от меня тоже мало что зависит, но похлопочу, чтобы дозволили тебя на выходные к бабушке ездить. А, вот, что от меня зависит, так это поработать над твоей техникой. Поэтому я и спрашиваю тебя лишь об одном пока: хотел бы ты учиться живописи? Это зависит лишь от нас двоих.

– А вы могли бы меня учить?

– Могла бы. Когда-то я училась живописи, правда, новой Серебряковой из меня не вышло, но педагоги и не обязаны непременно быть гениями сами. Они должны знать и любить своё дело. Я могла бы приезжать и давать тебе уроки, если ты относишься к живописи всерьёз, и хочешь в ней совершенствоваться.

– Конечно, хочу! – не раздумывая, ответил Алёша. Ещё бы ему не хотеть! Хоть одна живая душа станет навещать его, кроме бабушки, хоть одно занятие для души, для удовольствия будет у него.

– Ответ чересчур поспешен, – заметила учительница. – И я тебя понимаю. Хоть какое-то развлечение в этой унылой богадельне, не так ли?

Мальчик смущённо потупился её догадке. Арина чуть улыбнулась и на этот раз, наконец, приобняла его за плечо:

– Ладно, не тушуйся. Посмотрим, какого Репина или Васнецова можно из тебя вырастить. Только уговор: разгильдяйства я терпеть не могу, так что работать придётся со всем прилежанием!

– Я постараюсь, – пообещал Алёша. – Мне, действительно, нравится рисовать…

– Это я заметила. Кстати, когда шла сюда, видела рыжего парня, похожего на твой рисунок…

– Это Саня! – улыбнулся мальчик. – Мой друг! Если он сейчас у Ерофеича, то я вас познакомлю.

Саня, конечно же, был у Ерофеича. Где же ещё быть ему? Возился с очередным выводком щенков, которые наперебой карабкались по его нескладной фигуре.

– Экий у вас зверинец! – улыбнулась гостья, переступая порог и водружая на стол сумки с гостинцами. – И что, не топят здесь потомство?

– Может, и топили бы, да я не даю, – ответил Саня.

– Сане даже разрешают на вокзал ходить, раздавать их, – подтвердил Алёша, вместе с Ерофеичем разбирая и расставляя на столе лакомства.