Обретение настоящего

– Бог отказался от них, невинных… Но если Он отказался, то я не откажусь. Должен же хоть кто-то помогать им, делать за Него Его работу.

Страшные слова. Мне никогда не приходило в голову, что Бог отказался от моего сына. Если послано испытание, значит, так надо. Для чего-то, о чём Бог знает. Но Глеб Григорьевич не желал мириться с несправедливостью Божия устроения. Кто-то сочтёт, что был он одержим бесовской гордыней, раз говорил такие слова. Но я берусь утверждать, что боли и горя здесь было куда больше, чем гордыни. И боль эта была вызвана именно раздором с Богом, к Которому, на самом деле, рвалась душа этого несчастного человека. Сам он был в ту пору уже болен и знал, что скоро умрёт. Незадолго до смерти он спросил без обычной озлённости, печально:

– Отчего так? Зовёшь Его, зовёшь… А Он не слышит!

– А разве мы слышим, когда Он зовёт нас всякое мгновение? – откликнулась я. – И когда другие люди зовут нас – всегда ли слышим?

Глеб Григорьевич промолчал. Прозрачный, иссохший, как осенний лист, он смотрел вдаль, видя что-то, одному лишь ему доступное.

Мне хочется верить, что перед смертью они всё-таки услышали друг друга, и Господь принял раба Своего Глеба в Свои чертоги, отпустив ему все вольные и невольные грехи за земное страдальчество.

Итак, работа в фонде составляла существенную часть моей жизни, имевшей три составляющие: семью, работу (те же переводы и уроки), обеспечивающую нам троим проживание (Юрий Николаевич не имел постоянной работы, к тому же часто болел) и фонд, мою отдушину…

Однажды нам пришло приглашение на известное телешоу. Выпуск был посвящён нашей теме, и Глеб Григорьевич по телефону велел пойти мне:

– Ты ж у нас артисткой быть собиралась – ты и иди.

Надо ли говорить, что волновалась я до мандража? Юрий Николаевич посмеивался и успокаивал:

– Это совсем нестрашно. Тебя, может, и спросят-то раз-другой! Ответишь и делов! Можно подумать, тема тебе незнакома.

Единственное, что меня утешало: эфир не прямой. А раз так, то можно надеяться, что моё многозначительное мычание просто вырежут…

Как в тумане помню: Останкино, лифт, коридоры с бегающими людьми, наконец, студия… А в студии – ты. Больше никого заметить я не успела, окончательно онемев от неожиданности.

Пока заканчивались последние приготовления, я искоса рассматривала тебя. Почти не изменился. Тот же аристократизм, то же изящество, тот же лоск… В костюме нарочитая изысканная небрежность: джинсы, блузка, пиджак, платок… И всё, могу только догадываться, каких денег стоит. В многозапаховом пространстве не различу твоего парфюма… Тот же? Или теперь нечто более дорогое? Знаешь ли, что на улицах, случайно уловив знакомый запах, я каждый раз вздрагивала и озиралась кругом, словно надеясь тебя увидеть?

Программа начинается. На её протяжении я не смотрю в твою сторону, чтобы не разволноваться ещё больше. Не смотрю, даже когда говоришь ты. Говоришь, об ответственности общества… И я вспоминаю пиджак и блузку стоимостью в мой месячный доход… О семейных ценностях… И перед глазами у меня – брошенная тобой Шурка и её не рождённый ребёнок. Как тебе удаётся это? Так проникновенно говорить о том, чего не исполняешь сам? Неужели твоя собственная совесть не тревожит тебя в тот миг, когда ты обличаешь повинных в твоих же грехах?

По окончании передачи ты неожиданно нагнал меня у лифта:

– Сима! Ты что, так бы и ушла, не поздоровавшись? Ведь столько лет не виделись!

– Прости, Лёня, я очень спешу. У меня ребёнок болеет.

– У тебя есть ребёнок?

– У меня есть семья.

– Поздравляю!

– Спасибо!

Твой тон неискренен, но ты зачем-то втискиваешься следом за мной в лифт. Парфюм всё-таки тот же. Привычка пересилила понты…

– Если ты торопишься, то позволь подвезти тебя до дома.

– Я далеко живу.

– Мне безразлично – вечер свободен.

Устав после нескольких часов в душной студии, я не горела желанием давиться в метро в самый час-пик. Я рассудила, что у тебя наверняка хорошая машина, не хуже, чем у Григория Максимовича, а, значит, даже в пробке можно сидеть с максимальным комфортом…

Мои ожидания оправдались. Машина моего бывшего патрона оказалась «запорожцем» в сравнении с твоей. Вот, только сидела я в ней, как на иголках…

– А ты изменилась. Совсем не та девочка, которую я фотографировал в Питере…

– Теперь бы не стал?

– Стал бы. И с ещё большим удовольствием. Может, встретимся как-нибудь?

– Не могу. Я же сказала, у меня ребёнок болеет.

– Я очень удивился, увидев тебя сегодня.

– Я тоже.

– И ты тоже рада?

– А что, должна?

– Лично я рад. Скажи, ты давно работаешь в фонде?

Фонд – это безобидно. О фонде я рассказываю охотно и подробно. Ты слушаешь внимательно, задумчиво киваешь, а под конец предлагаешь провести творческий вечер для детей патронируемой нами больницы. Ты сговоришь кое-кого из знакомых, и вы приедете к нам. Не без щедрых подарков, само собой.

Эта идея, естественно, воодушевила меня. Для больных детей, для сирот – такие праздники на вес золота. Известные артисты к ним приедут! Автографы дадут, сфотографируются… А если ещё и с подарками!.. Я согласилась сразу, и мы договорились созвониться в ближайшие дни, чтобы всё обсудить.

Так ты вторично вошёл в мою жизнь, которую я наивно полагала устоявшейся. Я уверена была, что семья, глубочайшее уважение и привязанность к мужу, болезнь сына, по крайней мере, бесповоротно исцелили меня от моей химеры. Но не тут-то было. Стоило тебе появиться, и микроб ожил вновь…

Через неделю устроили детский праздник. Все наши были очень довольны моим столь удачным знакомством. Да и на подарки ты не поскупился. В тот день я хотела остаться дома, но Глеб Григорьевич настоял на моём присутствии:

– Не придёт она! Твой ведь дружок старается! Так что будь добра.

Я изо всех сил старалась держаться подальше от тебя, но не выходило. Ты всё время оказывался рядом.

– Сима, мне кажется, или ты меня избегаешь?

С чего мне было избегать тебя? Стыдно и признаться…

– Тогда садись рядом.

И, вот, за столом мы рядом, и ты что-то рассказываешь с обворожительной улыбкой, очаровывая наших сотрудниц. И, самое главное, смотришь на меня… Глаза и голос… И зачем нужно колдовство, если есть глупое сердце, не умеющее повиноваться разуму?

По окончании обеда ты снова предлагаешь меня подвезти. За окном ливень, и я не отказываюсь, потому что не взяла зонт… Дождь всегда влияет на мои нервы, будоражит, пробивает электрическим током. В дождь и грозу мне неизменно хочется идти куда-то, бежать, совершать безумства…

В тот день я едва не поддалась этому желанию. В машине ты впервые поцеловал меня, и я поняла, что больше встречаться нам нельзя, иначе рухнет то, чем я больше всего дорожу в этой жизни, потому что остановиться я уже не смогу, дойду до точки.

Именно тем вечером я решила, что нужно непременно найти отца Виктора, чтобы именно он, а не кто-либо ещё обвенчал нас с Юрием Николаевичем. Однако, решение это, окончательно вызревшее бессонной ночью, осуществится много позже…