Сказки из старых тетрадей

Сейчас под моим крылом находится Анна. Я знаю ее давно. Лет восемь назад, в период сложной подростковости Анны, когда мысль ее отчаянно стремилась к холодным вершинам абстрактных истин, а тело медленно, постепенно, незаметно для сознания, но неотвратимо становилось жарким, жадным, неспокойным телом женщины, с ней работал мой коллега. Он учил ее жить с этим неосознаваемым и непонятным ей тогда, уничтожающим ее противоречием, находить ступеньки из растерзанного и превратившегося в темный хаос сознания, из бессмысленности существования. Анна помнит того странного крылатого старика, что приходил к ней. Но, конечно, она не помнит другое странное крылатое существо – меня, незаметно для нее иногда находящегося рядом. Она не помнит ангела на подхвате – бывшего самоубийцу, который в многовариантной текучести ее судьбы увидел неизбежность наступления момента, когда и она захочет уйти из своей жизни.

Надо сказать, что любое наше вмешательство в человеческую жизнь имеет неизвестный нам и часто абсолютно непредсказуемый результат, что несет в себе риск повлиять на свободу человека. Сам Творец не может знать, как именно поступит в следующий миг человек, даже если этот миг – рядовой, обыденный, один из мириад других, казалось бы, неотличимых друг от друга. И, кстати, чаще всего именно в такие вот рядовые и обыденные, незапоминающиеся моменты и совершаются самые важные действия. Конечно, взрывающие повседневность события (такие, как, например, явление архангела с трубой пред очами изумленного индивидуума) запоминаются гораздо лучше, поэтому делать их вехами жизни куда как проще. И редкий человек может сообразить, что решающий выбор пути был сделан им тогда, когда он, например, решил купить книгу, или прогулял лекцию в институте. Ну, или пробежал, опаздывая куда-то, мимо старушки, чистенькой такой старушки с прозрачными глазами, которая робко, стыдливо, непривычно для себя протягивала руку за милостыней. Повторюсь, что нет конечного и абсолютного греха и добродетели. Поэтому и торопливость эта не станет заноситься кем-то в учетную книгу ваших поступков, которая будет потом открыта и тщательно изучена на Страшном суде, дабы определить круг ада или рая, где вы и будете пребывать в вечности. Тьфу ты, что за злая фантазия тварей божьих… Каждое действие важно как элемент, формирующий систему, а не как контрольная работа, за которую строгий педагог ставит оценку. Важно то, какое чувство появилось в вашем сердце после этого, какая мысль родилась, какой импульс они дали вашим дальнейшим поступкам.

Но, продолжу: помимо риска повлиять на свободу человека, наше вмешательство зачастую просто не имеет смысла. И, опять-таки, в силу того, что человек в итоге выполнит свою функцию – тем или иным способом, тем или иным путем. В таком случае, зачем вмешиваться в процесс, если при любом его течении будет получен нужный результат?

И все-таки не так часто, но происходит наше тесное общение с отдельными людьми. Преимущественно из сугубо гуманных целей, когда человек выбирает непосильную для себя ношу, или когда слишком уж мучителен для него выбор – то есть, в тех случаях, когда цель не оправдывает средства. А иногда, хоть и редко, бывает так, что человек умудряется заплутать в бессмысленности, когда путь его превращается в тяжелое, бесконечное в силу замкнутости блуждание по одному и тому же кругу, и ни о каком выполнении предназначения и речи нет; человек будто исчезает, превращается в ноль, его словно и нет, и не было, и не будет никогда. Тут уж без помощи свыше, дабы откорректировать ситуацию – никак. Вот для этого и нужен ангел-хранитель на подхвате. И, надо сказать, не всегда спасение жизни является моей целью и задачей, иногда даже совсем наоборот – я помогаю выбрать смерть.

Хоть новая встреча с Анной не была для меня неожиданной, но я не мог предвидеть до какой степени плотности и напряженности сподобится эта молодая особа сжать свою судьбу. Какой бы ни была беспощадной внешняя сила, комкает свою жизнь всегда сам человек, найдя и умело используя эту силу. Ах, как много среди моих подопечных тех, кто очень искренне, казалось бы, стремится к счастью, созиданию и прочим добрым вещам, но вся внутренняя сущность которых направлена на поиск и осуществление саморазрушения и самоуничтожения. Даже когда некоторые из них мужественно и рьяно начинают бороться с видимыми уже результатами разрушения, это остается лишь изощренной благообразной ложью, в первую очередь – ложью самому себе, поскольку каждый из них в глубине души, на границе сознательного и бессознательного, знает истинные причины и цель происходящего.

Все последние месяцы Анна «погружена в обыденность» – именно так она это называет. Но это не совсем точно: не столь погружение в обыденность, сколько оторванность от вечности. Я хорошо помню, как это тяжело, когда мир кажется грубыми, безвкусными, глупыми декорациями, а люди – пошлыми или страшными масками. Когда в каждый момент твоего существования тебя переполняет отвращение ко всему, от неба над головой до камешков под ногами, отвращение такой силы, что моментами едва не теряешь сознание. И тело становится тяжелым, удушающим, превращается в тюрьму, из которой ищешь выхода, любого – лишь бы освободиться. Это состояние не может продолжаться долго. Из него уходят, так или иначе. И для иных уйти означает расстаться с жизнью: бывает так, что этот путь оказывается наилучшим. Но не для нее, не для Анны. Она не воплотила, не отдала в мир многое из того, что способна воплотить и дать, и при этом не обнулена возможность реализации ее потенциала, то есть, не исчезли для мира смысл и ценность ее жизни.

Она сейчас идет по улице. Совсем юная, легкая, но настолько погруженная в себя, настолько не видящая ничего вокруг, что сама стала почти невидимкой для других людей. Ясный теплый день ранней осени, совсем золотые в солнечном свете тополя и глубокое небо. Воздух, какой бывает только в это время – свежий и спокойно-ласковый. Невысокие кирпичные дома, которые кажутся более уютными и веселыми, чем обычно. Даже глаз Анны, даже ее души, сжатой в тугую пружину болью и тоской, едва заметно коснулась незамысловатая прелесть окружающего. Наверное, тем, кто пережил душевные страдания в том или ином их виде и напряжении, не надо объяснять, что в такие моменты красота зачастую причиняет только лишнюю боль своей якобы фальшью и ненужностью; для некоторых же – еще и диссонансом между внутренним и внешним, что воспринимается утонченным издевательством со стороны внешнего. Но сегодняшний день так искренне весел и чист, что даже страдающая душа не могла не улыбнуться, пусть слегка, пусть почти через силу, в ответ. Взгляд Анны тихо-тихо поднимается из глубин, становится живее, она начинает замечать мир и людей вокруг. И тут вдруг перед ее глазами вырисовалась идущая чуть впереди высокая худая женская фигура в нелепом, порядком изношенном и даже слегка засаленном пальто. На ногах этого странного существа – стоптанные мужские ботинки. Волосы подстрижены коротким кружком, почти обнажающим ее затылок. При взгляде на этот затылок Анна почувствовала такую дурноту, что вынуждена была прислониться к стене дома. Она даже не пыталась сообразить, почему такое сильное впечатление произвел на нее этот жалкий кружок из густых седоватых волос, этот беззащитный затылок. Она просто пыталась устоять на ногах. А та, что стала причиной этой слабости, вдруг резко повернулась и, не замедляя шага, подошла к Анне. «Что это с вами?» – раздался совсем не жалкий и не разболтанный, а, напротив, глубокий, хорошо поставленный голос. Анна подняла голову. Я понимаю, что она испытала едва ли не большее потрясение, чем пару минут назад, увидев трезвое, умное лицо и ясный сочувственный взгляд необычных, дымчатых, почти прозрачных глаз. Ей стыдно от того, что она почувствовала отвращение к этой женщине, от того, что это отвращение было так безоговорочно, безусловно – и так несправедливо. Она тихо, немного смущенно и виновато улыбнулась, но ничего не ответила, ожидая, что женщина пойдет дальше по своим делам.

– Да, иногда этот мир кажется не очень-то уютным местечком, но, если быть чуть терпеливее к его недостаткам, можно увидеть, что в нем много прекрасного. Вот как сегодняшний день. И имеет смысл не слишком-то стремится сбежать из этого мира побыстрее, – сказала вдруг женщина, и не думая уходить.

Пока Анна ошеломленно пыталась осознать сказанное, женщина внимательно рассматривала ее. Затем вновь раздался ее голос:

– Такое, конечно, не каждый день встретишь! Чтобы юной деве да жизнь опостылела! Надеюсь, для этого хотя бы есть веские причины?

Почему-то Анну утешила легкость и естественность, с которыми были произнесены эти фразы. И в то же время в лице, в голосе, в удивительных глазах сквозило такое непритворное сочувствие, что Анна ощутила почти детскую благодарность к этой случайной встречной.

Женщина повернулась и пошла по тротуару, но почти незаметный кивок был приглашением продолжить беседу. Анна, немного замешкавшись, поспешно догнала новую знакомую. Какое-то время они шли молча, нисколько не мешая друг другу, словно обе были привычны вот так идти рядом – красивая, молоденькая, хорошо одетая девушка и бродяжка со странной прической, со странными хрустальными глазами, в стоптанных мужских ботинках. Попутчица Анны снова прервала молчание.

– А знаете, я вот убеждена, что умирать надо счастливым. Так что мелодраматический финал, когда все обрывается на пике торжества, не лишен смысла, – она слегка усмехнулась, – Ну, если уж не повезет с ощущением счастья, то уходить надо хотя бы спокойным. Мне категорически не нравится, когда смерть становится… ну, первой попавшейся дверью, что ли, за которую человек в панике выскакивает, как ошпаренная кошка.

Анна, наконец, решилась спросить:

– А откуда вы узнали, что я думаю о смерти?

Женщина хмыкнула, неопределенно пожала плечами, ответила почти легкомысленно:

– Да профессия у меня такая, знать все. Лучше скажите, как вам моя мысль? Неплоха ведь? Я жажду признаний и аплодисментов!

– Аплодисменты ваши! Это просто гениальная мысль. Ошпаренная кошка, выскакивающая за дверь… Чудесненький образ, в меру нелепый и убогий!

Опять смотрели в упор на Анну хрустальные глаза:

– Ого! Откуда столько горечи и самоуничижения, юная дева? Только не говорите, что уже пытались провернуть операцию по поиску этой самой пресловутой двери?

Анна насупилась, покраснела. Заинтригованность и какое-то облегчение от того, что мучившие ее ощущения вдруг так просто были вытащены наружу, оказались сильнее желания холодно распрощаться, гордо вздернуть голову и уйти, чеканя шаг.

– А что, если так? – ей хотелось, чтобы это прозвучало дерзко и насмешливо, но голос некстати дрогнул.

Если бы в лице женщины появилась хотя бы тень насмешки или любопытства, Анна провалилась бы сквозь землю от нестерпимого стыда. Но лицо ее собеседницы оставалось все так же спокойно, а дымчато-хрустальные глаза на миг потемнели от почти материнского сострадания. Анна неожиданно для себя заплакала, сначала пытаясь сдержать рыдания, спрятать мокрое от слез лицо, а потом, дав себе волю, поревела всласть, как ребенок. Женщина молча обняла ее, прижала к своему плечу, как будто давая опору и защищая от посторонних глаз. Анна рыдала и рыдала, уткнувшись в старое пальто, пахнущее шерстью. Наконец затихла. Тихонько отстранилась, шмыгнула носом, вытерла ладошками глаза.

– Я ведь и правда чуть не отравилась… С месяц назад. Сначала это была случайная идея. Чисто гипотетическая возможность. Но потом мысль о смерти стала приходить в голову все чаще. Стала чем-то вероятным. Самое главное, она мне доставляла облегчение: все может закончиться в любой момент, когда я захочу. Наконец, я решила, что пора… Рецепт я нашла легко. В аптеке мне все продали без проблем: я внушаю доверие, наверное. Был уже вечер. Очень тепло. Гроза собиралась. И свет был предгрозовой, темный. Но мне было очень четко видно каждую черточку на лицах, каждую песчинку под ногой. Теперь я знаю, что думает, как воспринимает мир человек, которому осталось жить не больше часа. Это почти невозможно выразить словами. Было много самых разных мыслей и ощущений, и в то же время они как будто стали единым целым. Я видела синий мрачный свет, слышала голоса прохожих, думала о родителях, о жизни, о смерти, вспоминала детство, пыталась представить самую последнюю мысль – и все это было одновременно и одним и тем же. Помню, на улице какой-то мужчина дружелюбно улыбнулся мне. Это показалось мне таким странным, словно я увидела, как он заигрывает с трупом. Вообще, все те простые, обыкновенные вещи, которые уже и не замечаешь, стали как будто незнакомыми, очень яркими, выпуклыми, большими. Даже обычные рекламные щиты. Потом дома методично поместила в стакан все таблетки. Размешала. Разбавила водой. Получилось меньше чем полстакана желтоватой кашицы. Смесь в стакане выглядела безобидно, пахла лекарством почти успокаивающе. Сосредоточенность моя вдруг мгновенно исчезла. Показалось, что весь мир взорвался ярким светом и пронзительными звуками. Когда я была в аптеке, внезапно позвонил брат. Мы с ним очень дружны. Повторял и повторял: «Что с тобой? Что с тобой происходит?». Голос был плачущий, совсем детский. И сейчас вдруг снова отчетливо раздался голос брата. Кольнула жалость к нему. Но жалость к близким может остановить лишь на каких-то начальных этапах, которые мною давно были пройдены. Я зачем-то посмотрела на себя в зеркало: лицо было абсолютно белым, глаза огромными. Остро чувствовала каждую свою клеточку, каждое биение сердца, каждый вздох. Умное, ладное тело. Тоже стало жаль его, как хороший родной дом, который надо покинуть. Но тоже – мимолетно, поверхностно.

Анна замолчала.

– Знаете, что меня остановило? – продолжила Анна.

Женщина не издала ни звука, только вопросительно кивнула головой.

– Всплыл в памяти сон, который мне приснился примерно за пару месяцев до этого. Может быть, мозг, не желающий превращаться в гниль, вытолкнул его на поверхность моего сознания. Мне снилось тогда, что я бродила, словно искала что-то или кого-то. Я вполне отчетливо ощущала себя собой: мысли, чувства – ничего не изменилось. Только, пожалуй, к моей тоске примешивалось ощущение безнадежной скуки. Новое для меня ощущение. Может быть, не столь мучительное, как тоска, но зато более затхлое, более унизительное, какое-то старое. Потом, после долгих блужданий, я вдруг поняла, что мертва. Я наконец-то пришла в какое-то помещение, где в гробу лежало мое тело. Появились люди, среди которых было много моих знакомых. Подруга плакала так горько… Мое тело собирались вот-вот похоронить. А я все пыталась крикнуть, что вот она я, что я никуда не делась, никуда не делась! Но все было бесполезно, меня никто не слышал. И я осталась – с теми же ощущениями, что мучили меня при жизни, но без шанса что-то исправить и изменить. Когда я вспомнила этот сон, навалились размышление уже не о последних судорогах, а о том, что будет потом. Хорошо, если небытие. Это именно то, чего я жду. А если пройдет всего несколько минут или часов, и я, убегая от муки, окажусь снова запертой в них и снова буду испытывать тоску и бессмысленность? Я испугалась именно этого: не смерти, а возможности жизни после смерти. Сделала над собой усилие и вылила смесь в раковину, смыла водой. А потом упала и не могла пошевелиться до самого утра. Не могла понять, минута прошла или тысяча лет.

(Если бы знала Анна, как доволен я был, найдя единственное средство для того, чтобы удержать ее тогда: не страх смерти, а страх жизни после смерти).

Случайная знакомая Анны прямо посмотрела ей в лицо.

– А причина? Какая причина? Вы не похожи на дурочку, которая будет травиться из-за какой-нибудь безответной любви.

Моя подопечная сжалась в комок. Долго молчала. Наконец, преодолевая себя, выдавила:

– В том-то и дело, что я дура. В том-то и дело, что нет никаких явных причин. Если бы я могла сказать себе: вот что доставляет мне страдание, вот что мучает меня, я бы, наверное, нашла способ справиться с этим. А так… Ошпаренная кошка… Жалкое существо.

Женщина задумчиво покачала головой, сказала утвердительно, словно ставя диагноз:

– Ненавидите себя.

– Еще как! Почти всю жизнь. Я стала очень рано себя осознавать (мама иногда пугалась, когда я начинала рассказывать воспоминания из детства, восклицала «Ты не можешь это помнить, тебе было четыре месяца»). И вот сколько помню себя, всегда ощущала себя какой-то чужой для всех, не такой, как все. Как будто бы я совсем одна в этом мире. Очень странные чувства для маленькой девочки, окруженной любовью близких людей. А потом стало еще хуже. Наверное, все дети в определенном возрасте начинают размышлять о том, что такое человек и зачем он нужен, что такое смерть, что такое бог. В первый раз мысли об этом пришли мне в голову в семь лет. Был солнечный летний день, из открытого окна пахло разогретой травой, теплый ветерок раздувал кружевную занавеску, а я как будто угодила в ледяной сугроб. Я не смогла найти ответы на свои вопросы и не могла отступиться от них. И как будто зависла в этом вот во всем на целые годы. А люди вокруг были такими спокойными, такими счастливыми, как будто знали что-то, недоступное мне. Значит, понимала я, это со мной что-то не так, я глупее, хуже всех, недостойна знать самое важное. Когда мне было лет тринадцать, у меня появился друг, с которым я разговаривала, задавала вопросы, слушала ответы. Его звали Рэй. Он много значил для меня. Это странно сейчас звучит, но можно сказать, что он многому научил меня. Но вот в чем закавыка – это был воображаемый друг. Лет в пятнадцать я начала бояться того, что все эти явления крылатых друзей маленьким девочкам – просто-напросто признак душевного неблагополучия. Родителям не посмела рассказать, конечно же. Они, как и все родители, хотели видеть меня правильной. Я думала, что им будет очень больно, они будут переживать и стыдиться из-за меня. Стоило только представить, как побелеет лицо отца, какие глаза станут у мамы, как она заплачет, если я им скажу. Потом, много лет спустя, я съездила к профессору, чтобы проконсультироваться у него на предмет склонности меня к шизофрении. Профессор сказал мне, что я не более сумасшедшая, чем абсолютное большинство тех, кто меня окружает.

– Полегчало?

– Ага! Но тогда я была напугана. До такой степени, что, наверное, напугала и моего крылатого друга. Он просто исчез без предупреждения. Правда, остались книги. Я читала с четырех лет, и много, запоем. Но вот именно после бегства Рэя нужные мне книги стали сыпаться на меня в нужное время. Иногда – в буквальном смысле слова падали в руки, на голову откуда-то с полок в книжных лавках и библиотеках. Ну, книги и стали с тех пор моими лучшими друзьями. На какие-то свои вопросы я нашла ответы с помощью Рэя и книг. Какие-то смогла оставить в покое, хватило смирения. И я уже казалась себе не такой уж странной. И не такой одинокой. В общем, какое-то время все было неплохо. Появилось ощущение глубины, неоднозначности, осмысленности мира. И себя, как отражения этого мира – «звезды наверху, звезды внизу; что наверху, то и внизу». Здорово ведь?

– Пока все здорово. Но мне не понятно, с чего вы тогда вдруг решили опять вернуться к хандре и терзаниям?

– Хм…А я соизволила оторваться от книг и размышлений, дабы обратить свое пристальное внимание на окружающую меня действительность.

– Вот оно что! Надо полагать, окружающая действительность оказалась очень далека от книжных представлений и не порадовала юную идеалистку?

– Не то слово – не порадовала! Ввергла в ужас и тоску! Теперь даже гений, проявления которого я находила в книгах, показался мне враньем, нелепой детской попыткой спрятаться от бессмысленности и узости человеческой жизни. А сама себя и подавно загнала под плинтус. Дурацкий мир и дурацкая в нем я. В общем, устала я от всего этого не сказать как.

– Устала… А все-таки от чего больше? От того, что мир не настолько совершенен, каким вы его хотите видеть, или от того, что вы испытываете отчаяние по этому поводу и не всегда можете ощущать радость бытия? Ведь, насколько я поняла, вы не постоянно пребываете в мрачном расположении духа.

– От всего я устала, – подумав немного, нахохлившись, пробурчала Анна, – И, конечно, я не всегда была такая унылая, но этот период тоски кажется невыносимым и нескончаемым.

– Как вы думаете, юная дева, вот этот дурацкий мир такой, какой он есть… Он кажется ненужным вам или в принципе ненужным? И вам, надо полагать, до последнего винтика понятна механика сего творения, чтобы смело оценивать степень его полезности, а?

Анна опешила: она не задавала себе такие, казалось бы, простые и логичные вопросы. Поразмышляла немного, и вдруг густо покраснела, даже уши и шея стали пунцовыми.

Женщина, внимательно наблюдавшая за ней, добродушно засмеялась, потрепала ее по плечу:

– Вот именно. Вы правильно подумали. Можно сокрушаться по поводу несовершенства и ненужности того, что ты создал сам. И пытаться это исправить по мере возможности. А как можно признавать негодным то, что создано другим, с неизвестным тебе замыслом, по незнакомому, так сказать, проекту? Я вот как считаю: неважно, кем или чем создан этот мир, населенный людьми – Богом или действием неких объективных естественных законов, в любом случае, он устроен разумно для выполнения своего предназначения. И ведь человеческий мир развивается – этого нельзя отрицать, это очевидно любому, хотя бы очень поверхностно знакомому с историей. Слой цивилизации становится все внушительнее, и гуманизм, экологичность в широком смысле этого слова из неких отвлеченных идей философов-гуманистов превращаются в образ жизни все большего количества обычных людей. Причем от каждого такого человека зависит, как быстро и какими путями будет развиваться весь мир.

Обе молчали довольно долго, неспешно идя по тротуару. Женщина, прищурившись от яркого света, наблюдала, как сверкают в воздухе стайки золотистой листвы. Анна сосредоточенно размышляла. Ее лицо уже не было похоже на маску, глаза приобрели живое выражение, румянец оставался на щеках. Наконец, она заговорила:

– Как будто целая гора булыжников упала. Оказывается, мне гораздо отраднее знать, что я сама оплошала, не додумалась до ответа на вопрос, чем считать весь мир исковерканной игрушкой или чьей-то глупой шуткой. Но постойте…Тогда ведь получается, что я сама еще хуже, чем думала раньше. Я считала себя глупой девчонкой с маленьким мозгом, развлекающейся чтением и умствованием. А получается, что я к тому же еще и малодушный нытик.

Казалось, что Анна приготовилась снова расплакаться. И это было намного лучше, чем глухое, мертвое отчаяние.

– То есть, вы осуждаете себя за то, что испытываете страдание на ровном, казалось бы, месте, и от этого еще больше страдаете, да? Вы считаете свои страдания слабостью, чем-то ненужным и постыдным?

Анна слабо пожала плечами:

– Ну, другие выводы трудно сделать.

– Я думаю иначе. Я думаю, что эта, с вашего позволения, трансцендентная тоска, во-первых, нужна миру, а во-вторых – большой подарок вам самой от того, кто писал вашу судьбу.

Анна остановилась. Обе смотрели друг на друга: женщина с лучезарной улыбкой, а Анна недоверчиво и изумленно, словно ища подвох.

– Это шутка, да?

– Да какие тут могут быть шутки, когда я тут, понимаешь, адвокатом бога выступаю, – дурашливо-высокопарным тоном ответила ее собеседница.

Анна улыбнулась. И вдруг рассмеялась во весь голос. Дождавшись, когда Анна отсмеется, женщина продолжила развивать свою мысль, с той иронией, за которой ощущается доброта и серьезность:

– Как говаривал Аристотель, в нашем бренном мире (а, возможно, и в других мирах, не столь бренных) движение – это жизнь. Правда, есть более точный перевод этой фразы: напряжение – это жизнь. Хорошее соотнесение, не находите? Без напряжения нет движения, а без движения нет жизни. Так вот, движение (и напряжение) – это способ существования не только материи, но и сознания, духа, личности как таковой. Зависание в каком-то одном состоянии (пусть даже самом благостном) – это уже что-то близкое к исчезновению личности. Ваше отчаяние, тоска – это, с одной стороны, продукт стремления человека к заведомо недостижимой цели, а с другой стороны – те средства, которые создают напряжение, побуждающее к движению, стимулирующее развитие человека, его переход на качественно новый уровень. И, кроме того, это важный элемент в общем портрете личности. Как отдельная тема в мелодии. Может быть, всего нота. Но без нее мелодия была не завершенной.

Женщина помолчала. Затем, видя заинтересованное лицо девушки, заговорила вновь:

– Возможно, потому для талантливых людей характерны частые негативные, болезненные состояния. Они интенсивнее других развиваются, они быстрее других проходят каждый уровень своего развития, они острее чувствуют и жаждут гармонии. Я иногда задаю себе вопрос: если бы Достоевский, Кафка, да многие-многие, может быть, все творцы (писатели, ученые, мыслители, художники), были спокойны, здоровы, что стало бы с их творчеством? Смогли бы они творить, остались бы они творцами? Возможно, что нет. Возможно, именно неудовлетворенность действительностью и собой, страдание были пусковым механизмом, двигателем их творчества, их способности и тяги к творчеству. Конечно, при этом важно не только само по себе страдание как некая объективная реальность, а особенность внутренней организации творца, перерабатывающей это страдание, превращающей его в творение. А не в банальный запой, например.