Полоумный Доминик. Рассказы

В ярости Яша схватил скрипку и по памяти, добавляя что-то от себя, заиграл «Чардаш» Монти. Именно эта мелодия, яркая, но неглубокая, с кабацким надрывом и развязностью, больше всего напоминала ему Пифию и её прихвостней.

Странный шум и сопение заставили его обернуться. На пороге комнаты, обнявшись, стояли его родители и смотрели на него, как на икону.

– Мама, папа, вы чего? – в недоумении спросил Яша.

– Мы только что поняли, что наш сын – гениальный скрипач, – торжественно прошептал отец.

– И наша жизнь прошла не зря, – добавила мама, крепче обнимая мужа. – Теперь, сыночка, мы с лёгкой душой можем отправиться на тот свет.

Прожив почти полвека вместе, родители стали похожи друг на друга. Марк Яковлевич, судя по фотографиям, в молодости был высоким и широкоплечим, но от тяжёлой работы ссутулился и уменьшился на голову. Фрида Моисеевна была миниатюрной и стройной, как рюмочка, но сейчас её талия округлилась. Теперь они стояли рядом, моргали выпуклыми покрасневшими глазами и хлюпали одинаковыми крючковатыми носиками, так что Яша вспомнил детское стихотворение «Взгляни на маленьких совят – малютки рядышком сидят…» Он обнял этих двух самоотверженных птичек, что без устали всю жизнь таскали для него пропитание, и сам неожиданно заплакал. В тот момент Яшу захлестнула такая нежность, такая благодарность… Он почувствовал, как их слегка истеричная семейная любовь сплелась в огромный энергетический ком и влилась в музыку вечных сфер.

– Сыночка, а ты почему плачешь?

– Потому что «Чардаш» Монти… «Чардаш» Монти… Это музыка… Это вовсе не музыка!.. Это примитив… Вы не понимаете! Вы ничего не понимаете!..

Они и в самом деле чего-то не понимали, не желали слушать сына и всё твердили, что он гений. Отчаявшись что-либо объяснить родителям, Яша сыграл ещё много разных чардашей и переложенных для скрипки мелодий из популярных опер и оперетт. В будущем после любых его заумных звёздных концертов Марк Яковлевич и Фрида Моисеевна на полном серьёзе уверяли друзей и его самого, что никогда он не исполнял ничего более прекрасного, чем в тот день в своей комнате, дома.

Даня наконец выдохся и опустил скрипку. Яков Маркович похвалил его и, проанализировал ошибки, наметил работу на будущее.

А потом, смущенно улыбаясь, неожиданно протянул руки к инструменту и, слегка морщась от артритной боли, заиграл… «Чардаш» Монти.

Свидетели истории

Два очень разных человека не только сталкивались каждый день на службе, но и жили в соседних помещениях на общей государственной даче. Пётр Владимирович Птыца был грузным, но всё ещё мощным мужчиной с голубыми глазами и седыми волнистыми волосами. Михаил Семёнович Лерман ходил по-юношески легко и сверкал загорелым лысым черепом. Чёрные кустистые брови выдавали в нём стопроцентного брюнета. Обоим перевалило за семьдесят, но они продолжали работать, благо их работа была престижной и интересной: Пётр Владимирович заведовал отделом поэзии в известном толстом журнале, Михаил Семёнович трудился там же заведующим отделом публицистики.

По вечерам их соседние комнаты оглашались треском и рёвом: оба слушали «вражьи голоса» – «Голос Америки», «Радио Свобода», «Би-би-си», «Немецкую волну» из Кёльна… Ироничные интеллигентные дикторы, упрямо выныривая из злобных пенистых волн советских глушилок, осуждали обречённую страну и её престарелых недальновидных руководителей.

– Перейди лучше в другую комнату, он ведь… того, может и донести, – советовала Лерману жена.

– Петро тоже слушает! – усмехался Михаил Семёнович.

– Сам говоришь, этот ваш Птыца служил в Смерше и до сих пор всё берёт на карандаш.

– Пусть берёт. Ходу не даст. Не те времена! – с азартной радостью отвечал упрямый Лерман и аккуратно, с любовью настраивал антенну радиоприёмника. – Не те времена!

– ЗдорОво, сосед! Слыхал вчера, как враги клеветали? – однажды напрямую спросил Пётр Владимирович после прослушанной вечером особенно злобной антисоветской атаки.

– Утро доброе, Петро! Слыхал, как не слыхать. Клевещут изощрённо, с точки зрения логики не подкопаешься, звучит, как правда. – Михаил Семёнович метнул хитрый многозначительный взгляд на собеседника, а потом уставился в сторону, издевательски улыбаясь.

– Миша, мы с тобой старые, умные, войну прошли в конце концов, нас на мякине не проведёшь, – горячо заговорил Птыца, словно не замечая двусмысленной реакции собеседника, – но молодёжь-то может поверить.

– Может, – согласился Михаил Семёнович с наигранным трагизмом.

– Эх, всё отмалчиваешься! Лучше бы уж мы с тобой поругались. – Пётр Владимирович подхватил поставленное на траву полное ведро и в сердцах зашагал домой. Его тяжёлые шаги пушечными выстрелами сотрясли старый деревянный дом.

– Не лучше, – пробормотал себе под нос Лерман и, позвякивая пустым ведром, продолжил свой путь к колодцу, – не лучше, совсем не лучше.

– Лиза, я сейчас чуть было Мишке Лерману в морду не дал, – пожаловался Птыца жене, с размаху опустив воду на скамейку у дверей.

– Не расплескай, ирод!

Лиза притворно замахнулась тряпкой, но её круглые озорные глаза-вишенки смеялись. Неожиданно для себя Пётр обнял её. Совершенно некстати он вспомнил свою Лизавету времён войны. Её огромные, как арбузы, груди распирали гимнастёрку, ремень перехватывал гибкую талию. Это богатство, совершенно неуместное во время войны, сводило с ума всё мужское население в радиусе нескольких километров. Сотни жадных солдатских глаз пожирали её – маленькую отважную разбитную медсестру, – но она выбрала его – вихрастого великана. Лиза ничего не боялась. Когда они попали в окружение, пела частушки. Она была правдива и безрассудна и из-за этого иногда попадала в серьёзные переделки. Лиза могла погибнуть, если бы не его покровительство. Одним своим истошным визгом она останавливала перестрелки, которые, что греха таить, из-за неё же иногда и возникали. «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это, и за то, вот и больше ничего», – напевал иногда Птыца. И сейчас он тоже промурлыкал эту незатейливую песенку.

– А ведь Мишка и в самом деле верит забугорному радио и ненавидит нашу страну, – констатировал Пётр Владимирович, глядя поверх курчавой Лизиной головы в окно.

Там, как на картинке, простиралась страна: берёзки с сияющими на солнце листьями тянулись к высокому второму этажу, по разнотравью с истошным криком «дурак!» носились дети, чуть выше сновали ласточки. Они тоже кричали друг другу что-то нелицеприятное. Дальше до самого горизонта выстроились улицы и города многоэтажных облаков.

– Таких, как он, много, – сказала Лиза. – Всем в морду давать – замаешься.

– Это здесь много, в Ленинграде, – стал успокаивать себя Пётр Владимирович, – а в глубинке люди своим трудом живут, землю пашут, у станка стоят, им не до вражьих голосов, они про Солженицыных всяких там слыхом не слыхивали, плевать они на всяких предателей хотели.

– Про глубинку не знаю, а тут детишки, посмотри, давно уже бегают без красных галстуков, зато почти все в джинсах, – неодобрительно заметила Лиза. – Эх, Петро, пойдём-ка лучше до огорода, поможешь поливать.