Покров Любви

Он начал понимать эту женщину. Она чувствует фальшь за километр, надо быть максимально правдивым в оценках. И она может предположить, что они знакомы с историей убийства и пропажей броши. Макс продолжил:

– Людмила Александровна, мы, конечно, очень польщены вашим доверием к нам. Но вы ведь не без умысла нам показали эту вещь. Конечно, мы знаем ее историю. Я никогда не верил, что вы могли бы пойти на убийство из-за броши.

– Из-за броши нет.

– А из-за чего бы вы сделали это?

– Не знаю. Я не задавала себе этот вопрос. Но, наверное, в жизни каждого человека возникают моменты, когда он способен на что-то такое, о чем не подозревал; включаются некие силы организма (положительные или отрицательные), о которых человек даже не догадывался. Эти силы двигают им в моменты стресса, экстаза, опасности. Так что, кто знает… – многозначительно закончила она.

– Но в том, что у вас на ладони сейчас лежит эта брошь, есть тайна. По-моему, мы с вами сегодня стали, в какой-то степени, близкими людьми, может, вы расскажете нам, что же все-таки тогда произошло?

– Но я рассказывала, Максим, обо всем, что произошло. Поднимите архивные записи, я была предельно откровенна, – улыбнулась она.

– Я просматривал дело, – сказал Макс; Андрей удивленно посмотрел на него: когда это он успел? Наверное, помог Красавин. – Ваши показания кажутся правдивыми и логичными. Но недаром следователи вам не верили. Ответьте хотя бы, откуда у вас точная копия этой броши.

– Ну хорошо. Столько лет прошло. Скажите спасибо Андрюше, – она смущенно улыбнулась (ого, он для нее уже Андрюша!), – я чувствую себя виноватой, ведь его могли убить, представляете?

– Представляем, – воскликнули они оба.

И все втроем рассмеялись. Хотя Андрей и придерживал голову, потому как эмоции, пусть даже и радостные, сейчас для него были слишком тяжелым испытанием: удар по голове давал о себе знать. Ему хотелось пойти домой, лечь отдохнуть, но самое интересное, по его мнению, только начиналось.

Она начала рассказывать:

«С Марией Алексеевной Добрянской меня связывали очень теплые отношения. Во-первых, мой отец был хорошо знаком с ее мужем, они преподавали в одном институте, правда, на разных кафедрах, а позже, когда я начала писать кандидатскую диссертацию и всерьез увлеклась рисунком и гравюрой, она помогала мне. У Добрянских не было детей, но и он, и она очень любили молодежь, и молодежь тянулась к ним. Это были удивительные люди, добрые, порядочные, интеллигентные. Студенты часто приходили к ним домой. А потом, когда Иван Андреевич умер, слегла и Мария Алексеевна. Видимо, смерть мужа пошатнула ее здоровье; она с трудом стала передвигаться, болели ноги. Естественно, она ушла на пенсию, но студенты, теперь уже бывшие, часто наведывались к ней. Я была одной из таких учениц.

Перед защитой кандидатской диссертации я зашла к ней за благословением. Время было сложное, перестройка, гласность, в общем, середина восьмидесятых годов. Она попросила отвезти ее в университет, чтобы видеть и слышать мою защиту. Конечно, я с удовольствием согласилась. Пообещала, что мы с отцом заедем за ней на следующее утро. Мы так и сделали.

В машине мы с ней сидели на заднем сиденье. Да, она спросила меня накануне, в чем я буду выступать. Я сказала, что приготовила очень красивый серый костюм: очень женственный и в то же время деловой. И вот сидим мы в машине, а она достает из сумочки брошь. Я ахнула. Эта брошь была представлена в каталоге ценностей как брошь Марии Медичи – подарок Генриха Четвертого. В каталоге была приписка: брошь находится в частной коллекции. О том, что хозяйка этой броши – Мария Алексеевна, мы не знали.

И вот она протягивает мне ее и говорит: «Людочка, наденьте ее на защиту, она очень подойдет к вашему стальному костюму». Так и сказала: стальному костюму. Я говорю: «Я боюсь, а вдруг у меня ее украдут!» – «Ну что вы, – она улыбнулась, – вы же не на рынок идете, а на научный совет.» В общем, защита прошла великолепно. Нужно сказать, мне было что «защищать», и сейчас мне не стыдно за свою работу. «Моя» роза произвела фурор. Никто не сводил глаз с этой красоты. А уже после защиты она предложила мне сделать копию броши у одного очень хорошего ювелира. И мы сделали. Ювелир был просто от бога. К сожалению, на тот момент, когда с ней случилось это несчастье, он уже умер и не смог подтвердить, что мы обращались к нему вместе с Марией Алексеевной. Она сама оплатила работу. А потом сказала: «Я думаю, когда умру, вам достанется и подлинная», на что я ей ответила, чтоб она не думала о смерти, и мне ничего от нее не нужно.

На самом деле мне кое-что было нужно. Но об этом чуть позже.

Мы продолжали встречаться. Теперь реже, конечно, но чаще, чем просто на праздники. Я вышла замуж и работала над докторской диссертацией. Вы знаете, Андрей, – она обратилась к Андрею, – немецкое возрождение – моя слабость. Я думала только об этом, ездила в Германию, сидела в архивах и музейных запасниках, собирала материалы, исходила все блошиные рынки Европы и, конечно, находила интересные экземпляры. В общем, вместе с мужем мы начали заниматься собирательством. Отцовская коллекция пополнилась новыми полотнами, рисунками, гравюрами, керамикой. А я хотела все больше и больше. Это страсть. Да и время этому способствовало. В стране (теперь это уже был не Советский Союз, а Россия) творилось что-то невообразимое: рушились привычные нормы жизни, привычный уклад, отношения между людьми. Все продавалось и покупалось.

Я все реже стала приходить к Марии Алексеевне. И вот однажды я решила проведать ее, захожу, а она вытащила откуда-то из своих запасников несколько гравюр, рисунков и рассматривает их. Я ахнула. Там были три рисунка итальянской школы, рисунок Гольбейна Младшего, пейзаж Альбрехта Альтдорфера и, не падайте в обморок, гравюра Дюрера. Я была потрясена. А она сказала мне, что собирается оформить дарственную и подарить все эти работы Эрмитажу. Потом добавила, что брошь хочет подарить мне. Но сначала все оформит нотариально, чтоб у меня не было проблем. Я хотела закричать: «Миленькая моя Мария Алексеевна, не нужна мне брошь, отдайте мне Дюрера!». Но я не смогла попросить ее об этом.

Ушла я от нее совершенно разбитая с твердым намерением больше не возвращаться. Понимаете, я хотела ее убить… Чтоб забрать себе эти работы. И я просто испугалась, что не сдержусь. Видите, какие низменные чувства овладевают человеком.

Я заболела. Скорее всего, от бессилия, что не могу ничего сделать. Наконец, через пять дней я ей позвонила, и она сообщила мне, что уже встречалась с нотариусом и хотела со мной поговорить. Я пообещала прийти на следующий день. И пришла. Подойдя к дому, увидела ее соседку, милую женщину, с которой Мария Алексеевна дружила. Мы даже перебросились несколькими словами, что-то вроде того, что в стране наступили сложные времена. Потом вместе поднялись на этаж.

Здесь мы простились, я подошла к квартире Добрянских, позвонила. Потом зачем-то нажала на ручку, дверь открылась. Как только я зашла, то сразу поняла, что произошло нечто ужасное. Квартира была перерыта вверх дном, а в спальне, на кровати, вся в крови лежала убитая Мария Алексеевна. Я не помню, сколько прошло времени. Я только знаю, что присела от бессилия и страха у кровати, потом собралась и пошла в гостиную. Я поняла, что воры искали брошь и, наверное, они ее нашли. Пейзажа Альтдорфера тоже не было. Но на простую дощечку никто не обратил внимания. Вот и все.

Потом свидетели показали, что видели меня, как я вышла из квартиры очень испуганная, с портфелем в руках. Спасибо только соседке, которая подтвердила, что я с этим же портфелем и приходила. Но ее показания мне не особенно помогли, и меня обвинили в убийстве. Была, правда, нестыковка во времени: определили, что убита Добрянская была часа на два раньше, чем я к ней пришла. Но потом выдвинули версию, что я ее «заказала» и пришла удостовериться, что работа сделана. И все из-за броши. И, самое главное, прокурор построил обвинение на том, что я не позвонила сразу же из ее квартиры в полицию (то есть тогда это еще была милиция), а ушла домой».