Большая книга ужасов – 65 (сборник)

Я молчала. А что тут скажешь? Чай – всегда хорошо. Особенно, когда есть конфеты. Даже не так – пока есть конфеты, чай – это хорошо. Интересно, Юлечка любила конфеты? Наверное, нет. Такие мрачные личности должны лимоны есть. Откусывать прямо с кожурой.

От фантазий у меня сразу стал полный рот слюны. Я сглотнула и перехватила внимательный бабушкин взгляд.

– Может, Шурка и права, – тяжело вздохнула бабушка. – Надо тебя на Соловки отвезти.

– Куда? – подавилась чаем Вичка.

– А ты что здесь сидишь? – встрепенулась бабушка и отобрала у Вички конфету. – Говорят тебе, домой иди. И чтобы в той развалюхе я вас больше не видела! Шурка говорила, вы там отирались. Крыша на башку свалится – вам самим надгробный памятник потребуется!

Закипев, чайник выключился. Вичка обиженно поджала губы и выползла из-за стола. Культурно сказала «Спасибо!» и отчалила. Глазами сверкнула: мол, держи в курсе.

– А в доме том кто жил? – спросила я. – Ну, который разваливается?

Бабушка смотрела непонимающе. Время шло, ответа не было. Я потихоньку хозяйничала – налила чай, достала кусковой сахар, виноградный. С ним пить чай очень вкусно. Как будто карамельку грызешь.

– Где крыша на нас свалится! – подсказала я.

– Да никто, – рассердилась бабушка, звякая ложкой о блюдце. – И что вы все к этому дому привязались? Стоит и стоит!

Вот ведь странные дела – дом лет пять заброшен, а то и все десять. Но в прошлом году мне это было неинтересно. Я целыми днями гоняла с пацанами на велике и пропадала на речке. Теперь велосипед мне скучен, речка вдруг превратилась в грязную и холодную. Я как будто впервые разглядела и дом, и таинственный камень у затона. Пацаны теперь кажутся маленькими и неинтересными. И все больше хочется быть одной, а не носиться шумной компанией.

– Ну да – никто! – проворчала я. – Дед какой-то. Там и штаны висят.

Бабушка долго шуршала пакетом, выбирая кусочек сахара покрупнее, потом в сердцах бросила все и посмотрела в окно.

– Надо тебя родителям отдать. Не услежу я за тобой, – повторила она утреннюю угрозу.

Сердце мое нехорошо сжалось. Я сразу представила, как перед отъездом рыдаю на камне Юлечки. Для полного трагизма надо будет дом деда подпалить. Чтобы памяти на весь год хватило. Но как я без деревни переживу август, не представляю.

Бабушка все смотрела и смотрела на улицу, а я придумывала, что бы такого жуткого сделать, чтобы меня здесь запомнили. И тоже уставилась в окно. Там как раз чье-то лицо появилось. Я успела подумать, что Вичке сейчас опять влетит от моей бабушки, как стекло запотело от дыхания и на нем появилось: «НЕ УЕЗЖАЙ».

Я поперхнулась чаем, фыркнула, представляя, как Вичка совершает акробатические этюды с запрыгиванием на приступок, с подслушиванием и надписыванием. И тут чай запросился из меня наружу. Потому что я вспомнила, что между окном и улицей, по которой сейчас рассекают велосипедисты, – палисадник. Как раз впритык к дому растут три куста шиповника. И чтобы подойти к окну, забраться на приступок и что-то написать, надо как следует насадить себя на куст. А шиповник – это не крапива: ночь поболело и прошло. Это такие царапины с занозами, что неделю помнить будешь.

И конечно, Вичка на такие подвиги не пойдет. А пойдет только тот, у кого уже никогда ничего болеть не будет. Юлечка. Вот кто сейчас заглядывал с улицы.

– А Юлечка в том доме жила? – спросила я, не отводя взгляда от белого лица с горящими черными глазами. Проклятая Юлечка все пялилась и пялилась на меня. И это уже были никакие не глюки. Граблями не спасешься. Это была правда.

– Какая еще Юлечка? Послушай, Мань!..

– Вот эта.

Я показала. Конечно, Юлечка качнула головой, как бы говоря, что не стоит. Но я все равно показала. Малыш тоже хотел познакомить родителей с Карлсоном. Но они все не могли его увидеть. А вот фрекен Бок разглядела. И даже повоевала с ним немного. Моя бабушка не была последовательницей фрекен Бок, ей даже было неинтересно знакомиться с моим призраком. Она смотрела на меня. С нехорошим таким прищуром. И сахар в пальцах ломала. Я сахар с трудом щипцами колю. Но у бабушки пальцы крепче – сахар ломался в мелкий порошок.

– Ты давай чай допивай, – ласково произнесла она. – А я пойду узнаю, может, нас кто до Гостешево довезет. Пешком мы будем долго ходить.

Она собрала пакет с сахаром, аккуратно его завернула и ушла. А я отправилась проверять кусты шиповника. Были они целенькие, не ломаные, зрели на них оранжевые ягоды. На всякий случай позвонила Вичке. Она заверила меня, что самурайскими подвигами не страдает, ни в какие кусты не залезала, руки и ноги не обдирала. Но тоже считает, что если я уеду, то конец лета будет безобразно испорчен. Потому что ее добрые родители отказываются приезжать и забирать милую дочь раньше времени. Велят сидеть с бабушкой. Ей, мол, помощь очень нужна. Сами они не могут приехать ее спасать.

Лезть в кусты и дышать на стекло я не стала. Может, Юлечка как раз этого и добивается, чтобы я тут демонстрировала разные степени буйного помешательства. И вообще не понятно, чего Юлечка хочет. Если она есть, конечно. Может, я устала отдыхать? И у меня от перегрева глюки начались?

Теперь в Гостешево к таинственной шептунье я рвалась даже сильнее моей бабушки. Повез нас опять Мишка. Он вернулся из Троицка, сгонял в райцентр, пообедал и снова намылился в путь. Сказал, что Гостешево, конечно, не ближний свет, но ради моих прекрасных глаз…

Дальше нести пургу ему не дала бабушка. Она строго сказала, чтобы Мишка всю дорогу молчал. И он честно продержался десять минут, чтобы, высаживая нас около развалившейся церкви, снова ляпнуть про «все на свете ради моих глаз».

Пока бабушка искала, где живет местная колдунья, я изучала информационный стенд около церкви, заботливо забранный разбитым стеклом. Выяснила, что это Богородично-Рождественский храм. Что построен на пожертвования местных жителей.

Не, сильная вещь. Мощная. Даже в таком развалившемся виде – решетки в окнах гнутые, под решетками провалы, битый кирпич везде, какая-то труба опять непонятная торчит – церковь впечатляет. Стоит на самой высокой точке, на холме. Сейчас он зарос. А раньше, наверное, вид на церковь был невероятный. Домики внизу, а наверху такая громада. Подниматься к ней надо было по ступенькам. Звон, наверное, отсюда плыл по всей реке. Птицы глохли. Рядом с этой наша церковь в Троицком – тощая манекенщица. А эта – барыня.

Я принялась читать дальше историческую справку про церковь и село. Сколько когда было дворов, сколько душ, число школ, кто и когда был приходским священником…

О том, что ко мне кто-то подошел, я увидела в отражении стекла. Кто-то ниже меня и сильно шире.

Я напряглась, готовая к тому, что сейчас начнут меня ругать – не так стоишь, не туда смотришь и вообще иди отсюда.

Но рядом со мной тяжело вздохнули, и я невольно повернула голову.

За мной стола бабка божий одуванчик. Светленькая, в белом платке, из-под которого выбивались седые волосы. По-доброму на меня посмотрела и произнесла:

– Эх, девонька. Плохо все у тебя.

Глава 3

Крыша поехала, и потолок обвалился

Вичка меня, конечно, истеребила. Я ей уже три раза рассказывала, как меня колдунья сама нашла, как перепугала бабушку, наговорив ей про меня массу страшностей. Как меня через порог клали, как что-то шептали, как воск лили, как волос с головы брали и обещали на кладбище закопать. Шептунья подтвердила, что на мне сглаз, что читается имя «Лида», что лучше мне из деревни уехать, пока не поймал меня черный человек. «Глаз черный. Волос черный». Я уже совсем представила Юлечку и как при встрече скажу, куда ей следует идти. Но тут бабка добавила: «Лицом черный», и я засомневалась, об одном ли мы человеке говорим.

Потом меня из дома выгнали, о главных тайнах предпочли шептаться без меня. Поэтому никаких подробностей не было. Бабушка всю дорогу домой молчала, поджав губы. В таком настроении мы очень бодро дошагали до нашей деревни. Бабушка тут же принялась звонить моим родителям, приговаривая, что меня надо спасать. Они, как водится, к телефону не подходили.

Мне был выдан стакан молока и пакет печенья. Щедрость небывалая, к дождю.

– Ну, собирайся, – выдала мне под конец бабушка. – Поедем на Соловки.

И печенье сразу стало не в радость. Какие Соловки? С чего вдруг? Куда это бабушка собралась посередине лета, когда огород, когда дом, когда она в жизни никогда никуда? Одна новость другой была хуже – я и в город не собиралась, ни тем более на какие-то далекие холодные острова.

Мои новости Вичку огорчили. Она сыпала вопросами, а я ничего не могла сказать, потому что не понимала.

– А что же ведьма? Расколдовала? – не сдавалась Вичка.

Я пожала плечами. В фильмах это все выглядело как-то по-другому. Сегодняшнему действу не хватало антуража. Мышей, засушенных пауков и совы в углу. Глаза у колдуньи непременно должны гореть бесовским светом. А в момент расколдовывания я должна биться и выть. Ничего не было. Я просто сидела. Или лежала. Скучно.

– А сказала-то что?

– Что сглаз. А бабушка теперь хочет меня на Соловки отправить.

Вспомнила все – и поежилась. У меня слово «Соловки» стойко ассоциировалось с концлагерем, где держали в советское время политических заключенных, где валили лес, добывали что-то полезное. А когда все уже срубили и добыли, то копали канавы отсюда и до заката. А потом закапывали.

– На Соловки, на Соловки, – поддакивала баба Шура.

Мы сидели у Вички, поэтому баба Шура все слышала. Идти нам было некуда – Вичка теперь была привязана к постели больной бабушки.