Кричи громче

– Ярик… А помнишь, когда нам было по четырнадцать, ты меня поцеловал?

Поцеловал… Детский лепет, конечно. Так, губами прижался. Но тряхануло прилично. Это же Машка. До сих пор помню. Колошматило от нее. Первое время только и делал, что гонял эти секунды на замедленной перемотке.

Хочу ее по-настоящему. Хочу.

– Помнишь?

– Помню.

– Это был мой первый поцелуй.

И зачем она мне это сообщает? Я знаю. Загибаюсь.

– Ага, а потом ты лизалась с этим пидором Масюковым!

Непрошенные воспоминания такую волну эмоций поднимают… Зубами фильтр крошу.

– Отбиваешь или загребаешь? – зажимая уголком рта сигарету, склоняю голову на бок, чтобы увернуться от ползущей струйки дыма, и подкидываю Ридеру еще одну «десятку».

– Сука, вот на хуя? – с психом собирает тот карты.

Я ржу и машинально ищу глазами Машку. Она неподалеку танцует, в компании своих подружек-подпевал. Они поглядывают в мою сторону, а вот святоша явно ищет глазами кого-то другого.

Пофиг. Я просто присматриваю за ней по поручению папы Тита. Ничего более.

Какое-то время сам в непогрешимость этой отмазки верю.

Пока к Марусе не подходит чувак из параллельного. И у меня одномоментно внутри огненная волна поднимается. Они разговаривают, а я себя уговариваю не встревать. Не бить ему рожу.

Насчет последнего у нас уже был разговор, Машка не хочет, чтобы я разгонял этих мудаков. Держусь. Просто наблюдаю. Глаз практически не отвожу.

Игра мимо идет. Теперь я загребаю.

Да какие, на хрен, карты?

Сердце о ребра разбивается. В голове шумом затягивает. Глаза кровью наливаются.

Но я держусь.

А потом вижу, как этот зализанный пидор Масюков наклоняется и прижимается своим слюнявым ртом ко рту моей святоши.

И все.

Я так резко вскакиваю на ноги, что стол опрокидываю.

Конечно, бью ему морду. В мясо. У самого по кисти кровь течет, но остановиться не могу. Пока Ридер не оттягивает.

Машка кричит. Долго кричит. Домой пешком идем, потому что я весь в крови, а она – в слезах. Голосит, как ненормальная.

– Я не думала, что он меня поцелует… Не ожидала… Ярик…

Пытаюсь оторваться, но она упорно волочится, за руку хватает и тарахтит. Тарахтит без остановки.

Видеть ее не хочу. Не готов. Голову склоняю и отворачиваюсь.

– Давай, входи! Скройся с глаз, – ору перед домом.

– Зачем ты так?

Потому что мне, мать твою, больно. И я к этому оказался охренеть как не готов.

Обхватываю руками голову. Не заботясь о том, что, вероятно, размазываю кровь, прочесываю пятерней волосы.

– Входи, чтобы я видел. Пошла, блядь, в дом. Сейчас же!

– Ну и пойду! Достал ты меня… Достал! Звонить тебе не буду! Никогда! Ненормальный…

Эти воспоминания затягивают, словно воронка. В губительную черноту. В добавку к нынешнему настроению – убийственная комбинация.

– Мне он даже не нравился, – слышу, как Титова оправдывается. – Так получилось. Я не ожидала, что поцелует.

– Ну да, глазки строить и крутить хвостом – это ты всегда пожалуйста… А как к делу – не ожидала!

Сам не верю, что это говорю. Ненавижу ее обижать. А сейчас, получается, делаю это намеренно.

– Считаешь, я его спровоцировала? – уточняет святоша, пыхтя от негодования.

– Считаю, да, – резко выталкиваю.

– Это очень обидно! Если ты не извинишься, мы поссоримся так же сильно, как и тогда… В то утро…

– Мои извинения ничего не изменят, Маруся, – зажимая между пальцами сигарету, сотрясаю руками воздух. – Когда до тебя уже дойдет, что извинения ни хрена не лечат?

– Так, значит? Ты у нас самый умный? Сам извиняться не умеешь и обесцениваешь, когда это делают другие? Ну-ну… – вскакивает на ноги. Светит фонариком мне в глаза. – Я ухожу!

– Давно пора! Проваливай скорее, – ладонью ослепляющий луч отражаю. – Не я тебя за собой притащил.

– Не ты, – соглашается тем же высоким и возмущенным тоном. – Знаешь что… Мне страшно, но терпеть, когда ты такой, я не собираюсь.

– Прекрасно. Молодец. Одобряю.

– Кретин! Полный кретин.

– Ага.

Как ни удивительно, она действительно уходит. Растолкав потоками воздух, вылетает из ванной. Слышу, как в коридоре темп сбавляет, но не возвращается.

Я дыхание задерживаю, прислушиваясь.