Перевёрнутый мир

– Не арестую, – резко ответил я и поднялся.

– Еще бы. Все это народное достояние, а не достояние одного человека.

Лида заметно оживилась с приходом Эдика. Она чувствовала себя рядом с ним в своей тарелке. И я подумал, что они здорово подходят друг другу. Она ему так же преувеличенно и театрально принялась жаловаться на солнечное недомогание. И он проглатывал ее слова без остатка. Как ни парадоксально, но они искренне верили в ложь, которой ежедневно кормили друг друга до отвала. Эдик даже умудрился пафосно продекламировать какой-то новомодный стишок без ритма и рифмы, который выучил накануне специально для Лиды. И девушка восторженно благодарила его. Стишок был бездарный, Лидка вполуха слушала его, так ничего и не поняв, но правила игры диктовали другую реакцию. А они строго следовали правилам игры. Мне здесь делать нечего. Я не артист, так что поспешил откланяться. Эдик даже не обернулся в мою сторону, а Лида послала ничего не значащий воздушный поцелуй.

Мне же вдруг захотелось увидеть Вальку, которая меня старательно избегала. И, собравшись с духом, «вдохновленный» встречей с Лидой, этим же вечером я нагрянул в дом доктора Кнутова. По дороге я почему-то собрал целую охапку полевых цветов. Кнутов встретил меня довольно радушно, он был интеллигентом до мозга костей, хотя я не мог не уловить в его тоне некоторой официальности.

– Вы знаете, Даниил, Валечки нет дома.

Был уже глубокий вечер, и я не поверил ни единому слову Кнутова. Где ей еще быть? Валька наверняка пряталась за дверьми соседней комнаты. И я как можно громче сказал:

– Как жаль, а я вот ей цветы принес. И еще орехи, – протянул я пакет с недозрелыми, еще зелеными плодами. – Она любит такие. Неспелые, самые сочные. Словно в молоке.

Кнутов подчеркнуто вежливо принял подарки.

– Я ей обязательно передам. Она будет рада.

За дверью соседней комнаты послышались шорохи.

– Всего доброго, Даниил. – Кнутов открыл двери.

– Андрей Леонидович. – Я прикрыл двери и понизил голос на два тона. – Не обижайтесь на меня.

– Вы ничего не обещали, Даниил. Абсолютно ничего. Вы всегда поступали честно.

– И все же… Я все равно чувствую за собой вину.

– Вы не можете винить себя за то, что вас любит моя дочь. За чужую любовь не судят. А вы полюбили другого человека. И за свою любовь не судят тоже.

– Вы все понимаете. И все же… Как Валька?

– Я слишком долго пожил на свете, чтобы не понимать, что все проходит. И первой, возможно, проходит любовь. Но Валя еще слишком молода, чтобы понять это. Поэтому ей тяжело. И все же, я думаю, это к лучшему. Лучше больше эмоций, трагедий, разочарований пережить в молодости. Потому что они переживаются. Думаю, потом моей дочери жить станет гораздо легче. Трудности зачастую идут на пользу. Вырабатывают, так сказать, иммунитет. Моя дочь обязательно выздоровеет. А пока… Не ищите с ней встречи. Вы понимаете?

– Я понимаю.

Меня действительно мучила совесть по отношению к Вальке. Но я думал о Лиде. И я думал, что моя любовь может все оправдать. Доктор Кнутов был прав. Я не мог судить себя за любовь. И я не виноват, что не всегда она выбирает тех, кто этого заслуживает. Я все списал на любовь.

Мы больше не ссорились с Лидой, если вообще наши мелкие разногласия можно было назвать ссорами. Я многое в ней не принимал. Но не мог не понимать, что она дитя города, в котором живут по другому уставу. Отклонение от него грозит одиночеством. Что и случилось с моей костюмершей. Этого я Лиде не желал.

В последние дни наша любовь приобрела более яркие и более сумасшедшие краски, передающие дыхание каждого мига, улавливающие чувственность каждого движения. Если бы я был теоретиком любви, я бы назвал ее импрессионизмом.

Однажды я даже привел Лиду на могилу Марианны Кирилловны, ее бабушки. И долго доказывал, что она похоронена именно здесь. На этом пригорке, где мы когда-то с ней подолгу стояли, наблюдая за уходящим за горизонт солнцем. Где я посадил в честь костюмерши маленький куст сирени. Который обязательно расцветет яркими цветами. Но Лида никак не могла уловить и принять мою мысль. Она опровергала все мои доводы, топала от негодования ногами и крутила пальцем у виска.

– Ну же, Данька, я тебе тысячу раз объясняла! – краснела она от возмущения. И становилась еще прекрасней. – Ты словно глухой! Я сама, понимаешь, сама, лично была на похоронах бабушки.

Лида била себя кулачком в грудь.

– Я даже помню, в чем ее хоронила – в черном длинном платье с большим воротом. Когда-то бабушка мне его сама сшила в расчете, что я получу роль молодой вдовы в одном фильме. Нет, ты не думай, я ее получила…

Я слегка зажал рот Лиды ладонью.

– Я не об этом, девочка. Ну, как… Как ты не понимаешь, что человек похоронен не там, где его закапывают. А там, где поселяется его душа, его сердце, где он оставил свои мысли и лучшие воспоминания.

Лида вырвалась из моих цепких рук.

– Человек похоронен там, где его похоронили, где стоит памятник на могиле и куда могут приходить его родные, чтобы положить букет цветов! – злилась она. – Ну, как же ты не понимаешь! И кто ты, чтобы решать, где должна селиться душа! И тем более – сердце!

– Да, я никто, увы, – я развел руками, признав себя пораженным.

– Фу-у-у, – отдышалась Лида, словно на ринге. – Дурачок ты мой, как вы с ней все-таки похожи. Миру не нужны идеалисты, они ему даже мешают.

– И тебе тоже?

Лида обвила шею мою руками и легко прикоснулась губами к моим губам.

– Только не мне, только не мне, только не мне…

Голова моя закружилась. Я изо всей силы обнял Лиду, и ее тело обмякло в моих объятиях. Я покосился на пригорок, заросший одуванчиками, на молоденький кустик сирени с сочными зелеными листочками, на огненный шар, уплывающий за горизонт. И подмигнул просто так, неизвестно кому.

– Я знаю, Марианна Кирилловна, вы здесь, – еле слышно прошептал я.

– Что, что ты сказал, повтори, любимый, повтори, – горячо прошептала Лида в ответ. – Повтори, что меня любишь… Что любишь… Любишь…

И я повторял и повторял снова, что люблю. И веточки сирени колыхались на легком ветру. И моя костюмерша улыбалась мне улыбкой уходящего солнца. Она была совсем рядом…

Последние дни нашей любви с Лидой не просто быстро прошли, даже не промелькнули и не промчались. Они просто слились в один день, одно мгновение яркого и сильного чувства. Не знаю, насколько похожа у людей любовь, но прощание наверняка у всех одинаково. Грусть, слезы и общие воспоминания. Потом грусть проходит, слезы высыхают, а воспоминания стираются. Я, видимо, не единственный, кто так горячо желал, чтобы у нас все было по-другому. Любовь, не похожая ни на какую другую. И расставание. Мне так хотелось, чтобы после нашей разлуки легкая грусть осталась навсегда, слезы до конца не высохли, а по ночам мучили воспоминания. Возможно, я был очень наивен.

Мы встретились с Лидой вечером накануне ее отъезда возле нашего засохшего дуба. И почему-то долго не знали, о чем разговаривать, словно уже наговорились за месяц или просто слишком мало осталось времени для фраз. Любые слова, произнесенные вслух, казались не главными. А главные, наверное, еще не были придуманы. И мы молчали. И молча вслушивались в мертвую, почти пугающую тишину. Я давно не помнил такого безветрия. Ни один листик не шелохнулся на деревьях. Почему-то не пели птицы. И на небе ни одного облачка. Только красные полосы, словно кто-то небрежно провел по небу кистью.

Мы стояли у мертвого дерева и придумывали главные слова. И на ум приходили одни штампы: прощай навсегда, я буду помнить тебя всю жизнь, ты главная любовь моей жизни и все в том же духе. И я уже было попытался одну из этих фраз выдавить, как Лида опередила меня:

– Ну что, Данька… Прощай, в общем, навсегда. Но я буду помнить тебя всю жизнь. Потому что ты главная любовь моей жизни…

И штампы в один миг превратились в нежные слова, которые, оказывается, я так ждал. И которые так приятно было услышать. Я крепко обнял Лиду.

– Лида, Лидок, ну скажи, ты можешь все бросить ради меня. Ну, хотя бы попытаться. Как у нас говорят: был бы хлеб да муж, и к лесу привыкнешь.

– Мне не все нравится, что у вас говорят. К тому же, мне хлеба и мужа мало. Впрочем, привыкнуть можно ко всему, если есть хлеб. Даже к городу.

– Ну вот ты и попытайся! Все брось ради меня! И город в том числе! Что это за родина, к которой нужно еще привыкать! – Я споткнулся на слове и опустил взгляд. – Лида, ну попытайся. Ну хотя бы в мечтах.

Я прекрасно знал ответ – она не могла. Это было слишком неправдоподобно. И слишком кинематографично. Я не настаивал. И вряд ли даже мог представить, что может произойти, если бы вдруг Лида осталась здесь. Она, конечно, не превратилась бы в Вальку. Но наверняка превратила бы нашу жизнь в ад. Как когда-то говорила Марианна, каждый живет там, где жить привыкает. И я бы добавил: где ему уготовано жить. Лида никогда не привыкнет, и тем более ей не уготовано здесь остаться.

Она провела холодной ладонью по моей заросшей щеке.

– А ты ради меня можешь все бросить? Не отвечай, я знаю ответ. И даже не могу представить, что случится, если ты уедешь со мной. Конечно, ты не превратился бы в Эдика. Но наверняка превратил бы нашу жизнь в кошмар, тоскуя о своем доме. Так что мы не можем вдвоем ни уехать, ни остаться.

– Как мало, оказывается, мы можем ради друг друга.