Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

Марианна всегда любила разгадывать тайны. И даже в конце своего страшного пути она не могла отказаться от этого занятия. Только теперь у нее оставалась всего лишь одна неразгаданная тайна – зачем же она пришла в этот горький и кровавый мир, потеряла всех, кого любила, и оказалась здесь, в башне, заживо погребенной…

Димитр плохо говорил по-польски, но Марианна быстро научилась его понимать. Как и всем в Самборском замке, он показал ей золотой нательный крест – главное доказательство его царского происхождения. На этом кресте действительно можно было различить затейливую буквенную вязь, свидетельствовавшую о том, что он принадлежал (или принадлежит?) царевичу Димитрию Иоанновичу. Димитр уверял, что этот крест еще в младенчестве надела ему на шею матушка – царица московитов Мария. Он рассказывал об этом так искренно и уверенно, что нельзя было усомниться в происхождении креста. Пан Ежи крепко тряхнул «молодого господарчика» при встрече – все выведывал и расспрашивал, чуть ли не поминутно крепко дергал «московского гостя» за спутанные нити воспоминаний и слов. Но как ни старался пан Ежи – ни одна из этих нитей не оборвалась.

И дело было даже не в речах «молодого господарчика», а в том, как он произносил эти речи, в исходившей от него горячей, страстной, уверенной силе. Марианна чувствовала: этот человек вправе мстить Годунову, выстрадал это право, но она не была до конца уверена в том, мстит ли он за себя или за кого-то очень ему близкого, за друга или брата. Быть может, за брата, с которым Димитр так сроднился, что в полной мере отождествляет себя с ним? Но нет, он собирается мстить за себя, конечно же, за себя… А брата его названого, мальчика по имени Иван Истомин, убили вместо Димитра в Угличе. Они были так похожи и так дружны, что царица-мать целовала их обоих перед сном… Так рассказывал Димитр – и все в Самборском замке (и даже хитроумный пан Ежи) верили ему.

Сначала Марианну редко оставляли с Димитром наедине: пан Ежи не собирался обнаруживать своих тайных намерений относительно дочери и московского гостя до тех пор, пока пришельца не поддержат в Кракове. Пусть этот сумасброд, князь Адам Вишневецкий, у себя в Брагине катал Димитра на колесницах и называл императором, это все причуды магната, не более! В жилах Мнишеков течет кровь самого Карла Великого, и породниться они могут только с поддержанным королем Речи Посполитой московским принцем, а не с безродным бродягой. Димитр гостил в Самборе, а хозяин замка принимал гостей из Кракова, и с особым почетом – папского нунция Клавдия Рангони.

Пусть гости из Рима и Кракова сами решат: принц этот бродяга или нет! Пусть папская и королевская власть примут решение, и тогда пан Ежи склонит перед этим решением свою гордую голову. А дочкино любопытство пока следует попридержать в узде: пусть Марианна отплясывает с гостем мазурку, если в замке соберется шляхта, и ласково улыбается ему, но не более. Никаких разговоров наедине и тем паче – никаких встреч за пределами замка, в городе!

Но любопытство Марианны оказалось сильнее, чем все запреты пана Ежи. Она не собиралась танцевать с гостем не разжимая губ или убегать прочь, встречая его в коридорах и залах замка. Этого человека окружала тайна, и Марысе отчаянно хотелось приподнять ее покров. И однажды она приподняла – заговорила с молодым господарчиком, когда отец был занят важнейшей беседой с папским нунцием, князем Константином и приехавшим в замок князем Адамом. Московита к этой беседе не допустили – должно быть, стала известной воля Рима и Кракова, но эту волю пока нельзя было сообщить пришельцу.

Московит задумчиво прохаживался вдоль крепостных валов и все смотрел вдаль, как будто хотел различить за холмами и лесами свою далекую родину. Марыся подошла к нему тихо, почти неслышными шагами, и встала рядом:

– Ясновельможная панна, – спросил Димитр, – вас прислал ваш батюшка, или вы пришли сами?

– Сама… А почему вы спрашиваете, принц?

– Потому что в моей стране молодые девицы не так свободны, как в Речи Посполитой. Они разговаривают с молодыми панами наедине, только если их батюшка позволит.

– Они сидят у вас взаперти? И никуда не ходят?

– Сами – не ходят, панна Марианна.

– У нас все по-другому, мой принц. Мы принимаем гостей, танцуем на балах, ездим в город и на охоту. Вы сами видели!

– Я видел, панна Марианна, и даже не единожды имел честь танцевать с вами.

– Вам понравилось танцевать со мной, принц?

– Вы прекрасно танцуете, панна. Но у нас на Руси говорят, что пляска – дело скоморошье.

– Кто такие эти… Ско-мо-ро-хи?

– По-вашему – комедианты, панна. Их у нас презирают, хотя и зовут в благородные дома для веселья.

– Стало быть, я – комедиантка? – Марианна не на шутку рассердилась, вскинула тонко очерченные соболиные брови, нахмурила лоб, закусила губы.

Димитр рассмеялся, но ласково, по-дружески, и немного печально.

– Все мы, панна Марианна, до некоторой степени комедианты на подмостках жизни. И я… Но вас я не осмелюсь так называть, ясновельможная панна. Вы слишком юны для того, чтобы играть роль, вы только овладеваете этим искусством… Но вы здесь – своя, а я – чужой. Я еще не привык к здешним обычаям, хоть и жил некоторое время в Литве.

– В замке сиятельного князя Вишневецкого… Как слуга… – ехидно добавила Марианна.

– Я был слугой, панна Марианна, это так… – нимало не смутившись, ответил Димитр. – Но все мы – слуги Божьи.

– Все мы служим Отцу Небесному, пану Иезусу и Святой Матери Католической церкви… У нас в Речи Посполитой благородный шляхтич может служить магнату. Но это не пристало принцу. Зачем вы так уронили себя, мой принц?

– Я был беден и одинок, панна.

– Но отчего вы так долго скрывали свое царственное происхождение?

– Вы знаете отчего, ясновельможная панна. Я прятался от злодея Бориски Годунова по нашим северным монастырям, а после бежал в Литву…

– Знаю, принц, вы рассказывали нам о ваших бедствиях! – нетерпеливо воскликнула Марыся. – Но, быть может, есть то, о чем вы умалчиваете? То, в чем вы можете признаться только перед Богом! Но знайте, у нас говорят, что рыцарь должен быть чист перед Дамой, а вы – рыцарь, я уверена! Скройте свою тайну от батюшки, но поведайте мне. Я вас не предам…

– Вы не знаете, что такое предать, панна Марианна. Вы еще так молоды. Вы никого не предавали, и никто не предавал вас. Я же пришел к вам из царства смерти. Мне надлежало умереть. Вместо меня умер мой крестный брат. Стало быть, я сам умер наполовину.

– Вы говорите загадками, мой принц…

Димитр улыбнулся задумчиво и грустно. И Марианна вдруг задрожала от страшной догадки: ей показалось, что этот человек живет за другого, не за себя самого. Но кто этот другой?

– Вы и вправду сын тирана Ивана, мой молодой господарчик? – переспросила она.

Димитр усмехнулся.

– Я сын государя Всея Руси Иоанна Васильевича, – грустно сказал он. – Ваши сородичи величают моего батюшку тираном. И я не держу на них зла. Матушка боялась государя, своего супруга, до смерти. Он грозился скормить ее собакам. А моего названого брата, Ваню Истомина, убили вместо меня. Потому и я сказал, что пришел к вам из царства смерти.

– Ваша матушка еще жива, мой принц?

– Она в далеком монастыре под неусыпным надзором. Ее постригли в монахини под именем Марфы. Я тайно проник к ней однажды. Она благословила меня на бегство в Украйну и Литву.

– Она благословила вас бежать на чужбину? Просить на чужбине помощи? Против своих? – усомнилась Марыся.

– Что такое чужбина, ясновельможная панна? Что такое отчизна? Отчизна изгнала меня, а чужбина приютила. Какую землю мне любить? Порой я сам не знаю, кто я. Московит? Украинец? Литвин? Поляк? Я – бездомный странник, ветер над полем, прекрасная панна. Но если судьба будет ко мне благосклонна, этот ветер вернется в Московию ураганом!

– Когда вы вернете себе престол ваших предков, то снова обретете и родину, и дом… – уверенно сказала Марыся.

Димитр галантно, почти как поляк, склонился перед Марианной в поклоне. Поднес ее руку к губам, тихо спросил:

– Вы поможете мне в этом, прекрасная панна, свет очей моих? Вы полюбите меня?

И она ответила, выдохнула, тихо-тихо, словно ветерок тронул озерную гладь:

– Полюблю, мой принц…

Угличский кремль, 1591 год

Когда Марыся ушла, Димитрий остался один на валу Самборского замка. Он думал о прошлом, о том, что не мог и не смел доверить юному сердцу Марианны. Вспоминал Углич, волжские берега, раннее детство, матушку Марию Федоровну и названого брата Ваню Истомина, с которым они были так дружны и даже так похожи, что царица ласково целовала их обоих перед сном. У Вани была странная и зловещая судьба: его взяли в царские покои Угличского кремля для того, чтобы он погиб за другого, – за своего крестного братца, царевича Димитрия Иоанновича. Но порой Димитрию казалось, что это не Ваня Истомин погиб за него, а он погиб за Ваню Истомина. Димитрий часто путался в своих детских воспоминаниях, мучительно и порой неудачно искал в них выход, как в лабиринте.

Он привык к ходульной и гордой осанке царственного изгнанника, как некогда научился быть незаметным и сливаться с толпой. Он умел с величественной простотой сказать: «Я Димитрий Иванович, сын государя Всея Руси и единственно законный наследник»… Но каким именем назовет его ангел-хранитель, унося его душу к Престолу Небесному, – Митенька или Ванюшка?

И рисовались ему порой странные картины: один мальчик, одетый в дорогие одежды, с новым, драгоценным «ожерельицем» на шее, но с перерезанным горлом, лежит на церковном полу, почти у самого алтаря, и стоит над ним, точно в дозоре, дядя царицы Марии – Афанасий Федорович Нагой. А другого мальчика, одетого попроще, живого, но смертельно испуганного и заплаканного, спешно ночью тайком увозят в Ярославль, пока не узнал о случившемся Годунов и не прислали из Москвы верных людей для разбирательства. Но кого же убили и кто остался жив? Иногда Димитрию казалось, что он – вовсе не царевич, а Ваня Истомин, чудом оставшийся в живых, что подлинный царевич погиб, а его друг и почти что двойник Ванятка – выжил. Но это было редко – чаще всего Димитрий думал, что за него убили крестного братца Ванятку, а сам он и есть – чудом спасшийся царевич.

Годунов велел называть невесть откуда взявшегося претендента на российский престол беглым монахом Гришкой Отрепьевым, но Димитрий знал настоящего Отрепьева – этот человек действительно находился в его свите. Семейство Отрепьевых тайно сносилось с боярином Федором Романовым и другими знатными персонами, ненавидевшими Годунова, и многим помогло Димитрию в те лихие годы, когда царевич прятался по дальним имениям посвященных в его тайну дворян да по монастырям. Служили царевичу и Отрепьевы – верой да правдой. А бояре – противники Годунова – подготавливали появление выходца с того света, царевича Димитрия.

Как же все начиналось в те далекие, невозвратимые, навсегда окрашенные страданием и кровью детские годы? Все было просто – два мальчика играли во дворе, щедро освещенном солнцем. Совсем рядом несла свои могучие воды Волга, и здесь, около царских палат, хорошо чувствовалось ее дыхание – доброе, ласковое, благосклонное. На ступеньках царицыного терема сидела их нянька, Василиса Волохова, и лениво лузгала орешки, то и дело поправляя застившую глаза прядь. Няньке хотелось спать, она совсем разомлела под летним угличским солнцем и смотрела за мальчиками вполглаза. Да и что с ними может случиться в этот мирный, ясный день, когда сама царица Мария Федоровна приглядывает за детьми из окошка, а в двух шагах дремлет на солнышке захмелевшая от местной медовухи стража?

Один из мальчиков был царевичем Димитрием, младшим, нежданным сыном Ивана Грозного, а второй – его крестным братом, Иваном Истоминым. Мальчики были так похожи друг на друга, что домочадцы их порой путали, а безошибочно одного от другого отличали только царица с нянькой, да еще царицыны братья. Недавно мальчики обменялись нательными крестами, чем названый брат царевича очень гордился. Теперь у него был золотой тяжелый крест с затейливо вырезанным на нем именем «Димитрий», а у царевича – простой, медный.