Дуры

– Среди своих, конечно же. Вон какая у него улыбка! – ткнул мужчина в зубы фотографии в деле о пропавшем. Тамара вздохнула. Ей ли было не знать про белизну оскала любимого? Со школьной поры она каждое утро истязала зубную щётку и до завтрака, и, особенно, после него. Повсюду таскала с собой «Жемчуг» в коробочке из-под пудры, отбеливая эмаль зубов на каждой перемене. Первая из класса уломала мать поставить железные проволоки для выпрямления прикуса. Терпела по ночам тугую резинку аппарата, что не вытянул её недоразвитую челюсть, как обещали ортопеды, зато был был причиной гнойных ангин. Уже став моделью, часами училась улыбаться, но так и не смогла создать своим ангельским ртом конкуренцию пасти Костякова, чья кривая ухмылка даже спросонья или с бодуна выходила лучезарнее.

Вернувшись из полиции, Тамара заварила себе травяного чаю и стала размышлять. Её первые подозрения падали на Жанну.

7

Мать Жанны всю жизнь любила своего непутёвого мужа. Отец у девочки был приходящий. Так бывает когда женщина, с которой мужчина решает связать жизнь, сразу прощает ему всё. Зная, что жена и дочь его не предадут, отец Глинкин жил вне семьи не с одной женщиной, а когда возвращался домой, то часто уходил в долгие запои, материл баб, обвиняя их в том, в чём был порочен сам. Однако хозяином в доме он был бесспорным. Речь шла не только о том, за кем всегда было последнее слово: при отце разговоры матери и дочери ограничивались фразами «иди поешь» и «уроки сделаны». Отец Жанны был хорошим плотником, плиточником, маляром, сантехником, столяром, механиком, садовником, закупщиком, оценщиком и ещё много кем, что играло важную роль для существования, а в семье было так и вовсе необходимо. Баб своих он любил и желал им только хорошего. Дочь, наряду мату, он научил многим житейским мелочам и премудростям. Следуя примеру отца приспосабливаться как удобно, Жанна выросла смышлёной, хитрой, с практичным подходом к любому делу и человеку. Внешне девушка походила на строгую птицу без клюва и крыльев, но с хищным взглядом. Большие глаза с широкими верхними веками, словно хватали того, на кого Жанна смотрела. Людей она делила на нужных мужчин и ненужных женщин. Первых у Глинкиной было великое множество, вторых – вся женская половина человечества за исключением трёх подруг – Марины Стасовой, той самой Малины Вареньевны, как назвала её девочка, увидев первый раз и как звала до сих пор, Дины Власовой и Тамары Луковой. Ольгу Костякову, одноклассницу и однопартницу на протяжении всех десяти лет школьной жизни, Жанна считала за младшую сестру.

Три брака Глинкиной уместились в довольно короткий промежуток времени. Первый муж, твёрдой своей волей, лишил её детородности. Второй навсегда убил веру в то, что жить за мужем можно, лишь любя его. Третий был всем неплох, но быстро надоел. Повторять ошибок матери Жанна не собиралась. И особенно после того, как неделю спустя после похорон супруги отец привёл в дом другую женщину. Мама Жанны сгорела за четыре месяца от той самой болезни, что так пока и не излечивается, оставив двадцатишестилетнюю дочь с убеждением в том, что бабий век не только короток, но ещё и глуп. На сорок первый день, заверенная церковным батюшкой, что мамочка уже в раю, дочь её впервые согрешила, отдавшись мужчине не по любви, а за деньги. И с той поры вот уже двенадцать лет как продолжала совмещать приятное с полезным, отдавая предпочтение второму и из него же извлекая первое.

Ресторанным бизнесом Жанне посоветовал заняться один из благодетелей.

– При твоей любви к капусте, тебе стоит открыть клуб козлов, – прошипел он, забирая у Глинкиной чёрную кредитную карту, выданную на мелкие расходы, но отстерилизованную по-крупному. Закатить скандал олигарху не позволила память о кнутах и пряниках, которыми его одаривала любовница на Сицилии долгие две недели.

Будучи благодарной, Жанна воспользовалась и советом, и стартовым капиталом, тщательно припрятанным на своих счетах. Специфику кухни её ресторана определила та же Италия, влюбившая в «дольче виту». Умение стискивать зубы и притворяться стали основным залогом успеха молодой женщины, попавшей в бизнес не столько мужской, сколько мужланский. Но так как «взвесь» и «замерь» были избранными глаголами её родного батюшки, очень скоро Жанна имела уже сеть ресторанов. А те, кто ставил ей препоны, обычно не находили сил отказаться от соблазна переспать с самой Жанной Александровной. После чего либо становились её компаньонами в игре в «поддавки», либо навсегда уходили в сторону.

Могла ли Жанна соблазнить мужа Тамары? Безусловно. Зачем? Предстояло выяснить. Схватившись за брезжащую надежду восстановить семью, она набрала номер. «Что там Жанна говорила про связи на Первом канале?».

Слабо веря в то, что Александр Васильев захочет пригласить её на «Модный приговор», Лукова пошла по квартире, представляя, что коридор – это подиум.

8

Измождённая ангинами, тонзилитами и воспалением лёгких, весной 1975 года пятнадцатилетняя Тамара была на грани истощения. Мать, сжалившись, позволила снять с зубов дорогие и ставшие ненавистными дочери железные прутья и бросить музыкальную школу. Учителя в общеобразовательной, гуманные и всё понимающие, ставили пионерке четвёрки ни за что. Стас развлекал, как мог. Однако встать на ноги Луковой не помогали ни забота, ни витамины, ни прочие терапевтические ухищрения. Тома теряла вес, и при её росте в метр семьдесят пять это было очень заметно.

– Ты, Лукова, никак в манекенщицы собралась? – спросила врач с участка, ощупывая выпирающие, как у худой кобылы, нижние рёбра девушки.

– В какие манекенщицы? – вряд ли Тамара был готова сравнивать себя с фотомоделями «Бурда моден» или «Работницы». Вот тогда-то врач и рассказала ей, что совсем неподалёку в Черёмушках есть ВИАЛЕГПРОМ – Всесоюзный институт ассортимента лёгкой промышленности. Конечно, это тебе не Дом моды на Кузнецком мосту. И модельеры его – не Татьяна Осьмёркина, не Вера Авралова, не Александр Игманд. Однако Виалег под протекцией правительства. Сотрудничает с Домом моделей на Вернадского. На советах его спецов держится вся галантерейная промышленность страны. Может и не лучшая в мире, зато отечественная. А это тебе не хухры-мухры!

Курировать моду на высшем уровне власти стало принято после скандала, что разразился во время съёмок мод в 1974 году. Галина Миловская с императорским скипетром в руках и украшенная алмазом «Шах» – тем самым, что Иран откупился от Российской Империи за смерть Александра Грибоедова – вышла на обложке «Vogue» вовсе не длинноногой цаплей, как Лукова. У этой скромность держалась как раз за ту последнюю пуговичку, что допустимо держать расстёгнутой, не привлекая внимание к наметившейся женской щедрости. Да и лицо, без изящества, но с броской угловатостью и живыми глазами, – чем не образ простой советской девушки. «Вешалки для одежды нужны не только Вячеславу Зайцеву», – думала врач, осматривая Лукову.

– Дочь моя в Виалеге за главную. Заведует там реквизитом. Хочешь узнаю, когда у них показы? – женщина протянула девушке медкарту, заметно разбухшую за последний год. Пациентка безразлично дёрнула плечиком. А уже через неделю знала после школы только одну дорогу.

Так как никакого зрительного зала в «Виалеге» не было, все, кто не участвовал в примерках и демонстрации нарядов, сидели рядом с подиумом на чём придётся. Тома обычно устраивалась на полу. Вот там-то её и заметил худрук Геннадий Зейналов. Забыв про короткую юбку школьной формы и расставив колени в позе бабочки, Лукова грызла яблоко и не сводила взгляда с манекенщиц. Только на «прогонах» можно было увидеть всю ту прелесть, что худсоветы, не первый, так второй, точно зарубят: брюки клёш, комбинезоны из плащёвки в стиле «милитари», брюки-бананы, легинсы, платья из трикотажа с лайкрой и туфли на платформе. Этим фантазиям строгие методисты моды из Министерства лёгкой промышленности позволят появиться разве только что в каталогах института лёгкой промышленности. Да и то в разделе «Международные тенденции», чтобы упаси, Господи, не вызвать у правительственных старпёров какой дурной ассоциации. Инцидент с Галей Миловской вошёл в анналы не только советской моды. Законодателям из Минпрома в кошмарах снились раздвинутые ноги девушки и нонконформистские цветы, деревья и бабочки, вырисованные на её теле скандалистом Анатолием Брусиловским. И толку было объяснять в верхах, что итальянский «Эспрессо» как раз и платит художнику за боди-арт, а фотографу Гаррубе за удачный свет, поймать который в тот день можно было, лишь посадив модель спиной к Кремлю и Мавзолею. Коммунистические идеологи притянули за уши версию о кощунстве империалистов над русскими святынями. Модель надолго закрыли в стране. Дизайнера Ирину Кутикову лишить всех правительственных премий, полученных ранее. Да и остальным, из сочувствующих, парт аппаратчики чётко дали понять, что это там, на Диком Западе марлёвка удобна и экологична. А для советских тружениц она до неприличия прозрачную. Это у них, у капиталистов, блеск лайкры и люрикса нужны, чтобы отвлекать людей и от расовой несправедливости и социального различия. В нашей же стране, в великом СССР, все равны и одинаково счастливы. А потому нашим женщинам издревле гоже носить только платья-рубашки, юбки с оборками в фольклорном стиле и сапоги с широким голенищем. А мужчины пусть ходят в стёганых пальто и куртках, так похожих на ватники, да в этнических дублёнках. Добился же модельер Зайцев международного успеха с коллекцией нарядов в нашем, русском стиле. Так представил шапки и шубки, что с 1967 года о них мечтают все модницы мира. Вот и работайте, товарищи, в этом же направлении, прославляя стиль «а ля русс». Учитывая просторы страны, тут есть где разгуляться фантазии.

Принятые указания мешали работать, но никак не запрещали модельерам экспериментировать. Рассматривая модели с того ракурса, с какого они обычно видны на показе зрителям, Зейналов не мог пропустить в одеянии Луковой то, что позднее породило целое направление в индустрии женского белья.

Автор легинсов с дыркой между ног наверняка в детстве носил такие же колготы, как Тома Лукова. Длинные и худые ноги девчонки, с пяти лет выше ростом, чем любая из сверстниц, можно было надеть лишь разорвав их у основания. Но то, что было посмешищем товарищей, умудрившихся заглянуть школьнице под юбку, стало важным рабочим инструментом будущей звезды подиума.

– Ты, – ткнул Зейналов на Тамару, забывшую обо всём, – ползи сюда!

– Я? – удивилась школьница, глотая откушенный кусок яблока, не прожевав.

– Ты, ты. Встань! Покрутись! Да, не Збарска, это точно, – вздохнул он, но тут же осёк себя: – Но это и к лучшему. Нашей конторе Регины не нужны. Наклонись! Что у тебя с гибкостью? Ходить хочешь?

– Я?

– Последняя буква в алфавите! Марш за кулисы переодеваться! – указал модельер на штору и крикнул помощнице, той самой, что была дочерью врача: – Волосы ей заколи, чтобы не торчали, как пакля. И румян побольше наложи. Брючный костюм надень. С батником. Да, с батником, говорю, и навыпуск. Навыпуск, ты не ослышалась. При таких ногах даже ночная рубашка будет подвенечным платьем. Иди по дорожке прямо! – махнул худрук через несколько минут Томе, переодетой, напудренной, но всё с той же копной волос. Их не удалось просто так убрать даже под резинку – волосы были упругими и к тому же дико вились мелкими колечками.

– Шляпу на неё надень, – приказал Зейналов, но, посмотрев, покрутил головой: – Не надо шляпы. Как пугало получается. У тебя цыгане в роду были? – спросил он, глядя пристально. Тамара набычилась. Дед по отцу действительно был кочевой гитан. От него и отец вышел смуглым, и внучке достались махровые ресницы, мохнатые брови и волосы чёрные и как пружина.

– Не знаю, – предпочла она соврать, краснея и наливаясь слезами. Расспрос напомнил ей допрос из фильма про немецкие концентрационные лагеря, где цыган и евреев убивали первыми. Но худрук ответил вполне доброжелательно:

– Плохо, что не знаешь! Родословную знать нужно хотя бы до четвёртого колена. Мои вот – предки Чингисхана. Да не реви ты. В следующий раз причешем тебя получше. Надя, про желатин ты поняла, да? – кивнул он помощнице. Та жестом уверила, что всё будет нормально. Мужчина подошёл к Тамаре, потёр волосы между пальцев, словно гриву у базарной лошади, кивнул на подиум: – Вперёд!

– Я не умею, – попробовала канючить Лукова, но Геннадий Камильевич только махнул рукой:

– А они – что? Умеют? Бездари! Иди учись, чтобы стать такой же.

– Я не хочу.

– И я не хочу, детка. Но есть такое слово – надо! Какого… тебя природа наделила такими ходулями? Иди, говорю!

И Тамара пошла. Сначала неуверенно, спотыкаясь и по привычке подтягивая брюки, как сползающие колготки. Затем, уже переодевшись и наслушавшись рекомендаций тех самых «бездарей», живо и с приплясом, а после крика медленно и чувственно, как просили. То, что в пятнадцать лет Лукова уже прекрасно знала, какие из движений женского тела не останутся для мужчин незаметными, очень скоро превратило её проходы по подиуму в настоящие эротические спектакли. И если прежде Зейналов категорически запрещал моделям прикасаться к его шедеврам, теперь аскетичной брюнетке было позволено и стягивать разрез блузки с плеча, и теребить подол платья, задирая его до середины бёдер. А уж на показе нижнего белья длинноногой лани позволялся абсолютно любой вывих из программы. Грудь, талия и бёдра модели Луковой, выточенные природой по классическому стандарту 60-40-60, играли с тонкими шелками лифов и трусов такие штуки, что вызывали райские радости даже у безнадёжных импотентов и грешные мысли даже у самых убеждённых семьянинов.

Стас держал успех Тамары в узде и вдохновлял жену, разделив обязанности по дому с любимой тёщей. У неё молодожёны поселились сразу после свадьбы в 1978 году. Кроме хорошего заработка и славы, работа в Доме моды на Вернадского, куда окончательно приписали модель, позволяла им надеяться на то, что однажды у них будет своя квартира. Так и случилось: в начале 1980 года в связи с предстоящей в Москве летней Олимпиадой указом Моссовета Тамаре Луковой, как ведущей манекенщице Зейналова, выделили служебную квартиру. На том же Ленинском проспекте. Совсем неподалёку от маминой. И вовсе рядом с местом работы. Дом, построенный по типу общаги, стал тем семейным гнёздышком, куда в конце этого же 1980 года Стас внёс кулёк с родившейся Олечкой. Все последующие квартиры и дома, а они, благодаря стараниям мужа и отца, чередовались и увеличивались в размерах, не вспоминались Тамарой с такой теплотой, как первая.

Договорившись с Жанной о встрече в её первом ресторане, что так и остался в родных Черёмушках, Лукова очень хотела пройти мимо старого дома, пережившего все планы по перестройке и урбанизации района, и поглядеть на свет в некогда их окне. А потом зайти к жильцам, что с 1999 года арендуют квартиру мамы. И, если удастся, встретиться с Мариной и Диной. «Тот, кто всюду живёт, нигде не живёт», – цитировала Лукова древнегреческого поэта Марциала, вышагивая среди шумной толпы и узнавая кочки, на которых разбивала коленки.

На входе в ресторан Тамара увидел Стасову. Марина ждала её.

– Быстро иди мой руки и приходи вон туда, – показала она на столик в укромном месте: – Я сейчас расскажу тебе кое-что про Стаса, а ты потом сама решай, искать тебе его или нет. Только в обморок пока не падай. Он в полном порядке. Не то, что ты, – предупредила подруга, заметив, как Лукова побледнела.

9

Стасовой никогда не нравился Костяков. Так как дом его родителей снесли одним из последних, часто за глаза Стаса звали «деревней». Он и вправду был чем-то похож на крестьянина от сохи – высокий, широкий, с лапами вместо рук и ног, он походил бы на крестьянина от сохи, если бы не походка, как у купца из фильмов про царские времена – важная, вразвалочку и взгляд оценивающий, даже остужающий. Как скажет, то повторять не стоит, беги выполняй. И эта уверенная грубость была неприятна нежной и хрупкой Марине.

Стас к девушке относился с нескрываемой холодностью. Он не любил, когда гнусавят и говорят подчёркнуто па-маасковски, спотыкаясь на всех гласных, кроме а. Ещё больше парня раздражала надменность Стасовой. Однажды Костяков невольно подслушал разговор в раздевалке ВИАЛЕГПРОМа. Модели рассматривали какой-то похабный журнал и делились мнением. Фотографии мужчин их, скорее, восхищали. Злость Стаса на девок, дорвавшихся до пилюли, прошла, когда после фразы Марины. «Ой, а это что за маленький писюн и большие яйца?», – проговорила Стасова как советская домохозяйка, разочарованная бакалейным суповым набором. Побежав в туалет и разглядев себя, словно в первый раз, Стас возненавидел Марину окончательно.

Моделью вместе с Тамарой Стасова работала совсем недолго. Поступление в медицинский институт поставило окончательную точку в выборе кем быть и жирное двоеточие в их дружбе с Тамарой. Марина училась у модели кокетству и вальяжности, которыми Лукова пользовалась только для выходов на показы, и что так нравились мужчинам. Не добившись внимания от примы, они замечали её свиту. Мелким хищникам, идущим за трейлером с рыбой, хватало и этих крох. Так Марина однажды познакомилась с Лёшей. Он был мальчиком из очень благополучной семьи, инженером и, что самое главное, – москвичом. Брак Стасовой с ним был долгим, но не сказать, что особенно счастливым. Появившийся сын рос у сватов, так как жизнь врача – сплошное пожертвование: шесть лет учёбы, работа, суточные дежурства… А лишь встанешь на ноги – то Перестройка, то переделка, и здрасьте вам, годы девяностые, когда все бюджетники стоят на рынке в едином строю. К тому же Лёша поехал на заработки на Ледовитый океан. В распоряжение Северного флота. Писал он оттуда, что всё хорошо, а как было на деле, родные узнали лишь в начале двухтысячных, когда сорокалетний муж вернулся к ним лысым, серым и совсем не мужчиной. Марина к этому времени выучилась в Париже. Вернувшись оттуда, она вынуждена была первое время звать знакомых моделей на бесплатные сеансы. Контуропластика была тогда делом совсем не известным, а Стасовой нужны были хорошие отзывы. Подруги вовсю искали работу, так как Дом моделей на Вернадского превратился в выставочный зал. Да и возраст за сорок – пенсионный не только для балерин. Именно на этом хотела сыграть Марина. Что у неё и получилось. А Луковой не помог даже новый look. Зейналов искал деньги, но пока не находил, Зайцева и Юдашкина чужая звезда не интересовала.