Могрость
Байчурин отбросил зажигалку, потирая щетину.
– Тогда у него мое лицо.
Смотря на него, Аня видела горе: впалые глаза, морщины, шрамы – всё сливалось в необъяснимую, но узнаваемую гримасу страдания. Она сочувственно заключила:
– Вы ненавидите себя?
Пес положил хозяину голову на колено, слепо уткнулся носом в руку.
– А кого еще мне винить в их гибели? – спросил тишину за окном. – Они приехали сюда из-за моего упрямства. Эта мерзость чует гнев.
– Если она боится скорби и кладбищ, почему совершает убийства?
Байчурин отстраненно заворчал:
– Она не убивает, нет. Смерти – последствия голода, неутомимой жажды мщения и пыток. Но больше голода, могрость боится раскрыть тайны – обнаружить логово.
– Где искать это логово? Смертей в Сажном слишком много. Кто из погибших прислуживал ей, а кто угрожал обнаружением? Как долго здесь обитает зло?
– С точкой отсчета худо. Но у вас есть зацепка.
– Дина?
– Чем-то ваша семья значима этой напасти.
Аня потупила взгляд, обдумывая его слова.
– Я тут обнаружила кое-что. Когда убирала в чулане, в коробках. Два альбома Дины: фотоснимки и зарисовки леса. Ничего жуткого. Природа, цветы, листва, деревья. Ни-че-го.
– Такого быть не может, верно?
Она рассудительно качнулась, соглашаясь:
– По идеи, да. Но дядя сжег ее бумаги, журналы.
– Он знал о могрости.
Ане верилось с трудом: дядя уже второй день беспечно шатался по приятелям, изредка наведываясь домой вздремнуть.
– Вы говорили с ним?
– Драки не избежать. Руки пачкать жалко.
– Он буйный только, когда выпьет. После смерти Дины с катушек скатился. И главное –убивается только здесь, в Сажном.
– Что наводит на размышления.
– Я не близка с дядей, мы никогда не общались по душам. С Витей только ругаются. Дома воздух накален.
Байчурин поднялся:
– Мне в лесничество пора. – Сверился с часами. – Там Евлаховы орут о волках. Требуют охотников собрать, учинить облаву. А в лесу ни зверушки. Мертвый. Мертвый лес. – Он махнул рукой, приосаниваясь. – Подбросить тебя?
– Нет. Я прогуляюсь: дом пуст.
Аня обреченно провела лесничего до уазика. Ветер дул порывисто с севера, со стороны мертвого леса.
– Соболезную вашей беде, – выговорил он в окно, запустил двигатель. – Но с помощью часто нужда приключается. Либо выкарабкаетесь, либо подчинитесь.
***
Аня вернулась домой, одолеваемая пораженческими мыслями. Приготовила на автопилоте обед, вымыла грязную посуду. Плетущиеся размышления упирались в Дину, и Аня повторно осмотрела каждый уголок в пустом доме, на чердаке, поискала среди книг в чулане. Ничего.
Дядя ввалился на ватных ногах вечером, за полчаса до Вити. Есть отказался. Промычал невнятные извинения и завалился спать в грязных сапогах на бабушкину кровать. Увидь Александра Петровна безобразие сына – ее бы разбил новый приступ, а мама бы закатила скандал. Лицо дяди осунулось, посерело. Глаза желтели сосудами, между зубами чернели дыры. И вроде бы вещи недавно куплены, и волосы аккуратно подстрижены, лицо выбрито, худоба не пугает взгляд, – только облик внушал необъяснимое впечатление одичалости. Аня помнила дядю другим: разговорчивым бодрячком с заводскими анекдотами. Столько воды утекло с той поры – с пошатнувшей семью размолвки. Что могло рассорить Дину с мужем, Аня не представляла. Тогда она училась в классе девятом, и надеялась, что со временем обиды улягутся, родные люди помирятся. Но дядя все чаще уезжал, а Дина не настаивала на его возвращении.
Витя пришел поздно, совсем не в духе. О могрости говорить отказался. Из кратких фраз она поняла, что его достали обидными расспросами одноклассницы, а мать Гриши отругала у директора, запретив приходить к сыну. Сам Гриша названивал Вите через каждые пять минут, но брат лишь жал на отбой, а потом и вовсе выключил телефон. Витя вслух винил себя в случившемся, решил пустить жизнь на самотек. Возможно, его угнетал запой отца, а возможно – усталость от свалившегося безумия могрости.
Поздним вечером Аня закрылась в чулане и тихо достала из комода два альбома Дины. Один – современный: в коричневой обложке из кожзама, с фотографиями 10х15 см в пластиковых карманах. На картоне внутри обложки притаилась рукописная цитата: «Не странно ли – там, где мысль преследуют, она часто стоит на месте»6. Аня грустно усмехнулась замечанию, берясь за другой альбом – бумажный, с листами желтоватой бумаги, скрепленными красным шнурком: с зарисовками, где чернилами, а где карандашом. В основном изображались цветки и листья деревьев с аккуратной нумерацией. Очевидно, расшифровку сжег дядя Толя с тетрадями Дины. На фотографиях Аня узнавала Слепой лес за поселком: подвесной мостик, валуны, вытянутое озеро, холм. Много кадров ушло на речку, пересекающую лес от левады за кладбищем до степи. Степь на востоке цвела зноем.
Дина увлекалась фотографией, собирала целые гербарии растений, в которых Аня не разбиралась абсолютно. Она сидела на стуле, медленно листая разрозненные, ничего не значащие фотографии и задаваясь одним вопросом: «Откуда Дина узнала о могрости?» За последней фотографией в согнутом тетрадном листе обнаружились два чистых конверта со снимками – такими же, что у Байчурина: юной Дины с кулоном на шее. И позади снимков чернела та же надпись: «Ad bestias!»
На следующий день Аня написала Глотовой Насте в Санкт-Петербург. Из переписки в соцсети выяснилось, что Марину Федоровну поместили в хоспис: неоперабельный рак, попытки суицида. Вопросов о Сыче, троюродном брате, Настя избегала, но согласилась поговорить с мамой об археологах и практике. В итоге Аня смогла выяснить только имена двух руководителей группы: Окуловых – отца и сына, и название университета, от которого они проводили исследование – «Рязанский государственный университет имени С. А. Есенина».
На сайте истфака РГУ людей с фамилией «Окулов» Аня не обнаружила; продолжила поиск и отрыла среди ссылок на темы диссертаций искомое: «М. З. Окулов». Она вымотала звонками все нервы сотрудницам деканата: просила, требовала, умоляла, но получила рабочую почту доцента Окулова, уволившегося год назад.
Аня воодушевилась успехом и торопливо настрочила письмо Окулову: «Здравствуйте, Михаил Захарович! Меня зовут Аня Руднева, я племянница Дины Рудневой, которую вы наверняка помните, ведь приезжали к нам в Сажной под Ростовом не менее трех лет подряд. Я знаю, вы проводили археологические раскопки, вы интересовались прошлым нашего поселка. И если верно копнули его историю, значит, вам известно о могрости и войнугах. И нечах. И о том, что здесь гибнут люди. Я пишу ради просьбы обсудить эту напасть – всего лишь ради разговора и объяснений. Я надеюсь, они у вас есть. Надеюсь, что вы отзоветесь.
С уважением, Аня Руднева».
Слишком провокационно. Пусть. Аня отвлеклась на сообщения от Гриши. Он вторые сутки безуспешно пытался связаться с Витей, и Аня предпочитала не вмешиваться.
Дядя с грохотом открывал на кухне банку с огурцами. Витя задерживался в школе. Аня присела в кресло посмотреть новости, чтобы отвлечься от ожидания письма. Прогнозы валютных котировок вгоняли в сон. Аня вспоминала людей, руководящих шумной оравой студентов. Седая дама в очках – сотрудница музея, пожилой профессор – руководитель археологической практики, и сын профессора, который приятелем помогал первокурсникам в работе. Им нравился Слепой лес, бор вдоль холма, глыбы-пещеры и озеро. Их зачарованными глазами Аня впервые рассмотрела удивительную природу, которая всегда ей казалась самой заурядной, и вот вызвала у кого-то неподдельный восторг. Цена привычки – скука. А с приездом археологов Сажной оживился.
Ее разбудило легкое касание к руке. Аня вздрогнула, судорожно отгораживаясь от прикосновения. Работающий телевизор заслонял собой Гриша.
– Ты откуда здесь? – опешила.
– Прости! – он миролюбиво поднял ладони, стянул рукавицы. – Я стучал. И звал. Всё в порядке? – Он явно смешался, застав ее спящей, а дом – пустым. – Дверь не заперта. Это опасно, учитывая обстоятельства.
Аня поправила воротник рубашки, потерла лицо. Оцарапанная щека мгновенно отозвалась болью.
– Тревожит? – спросил он, морщась зеркально.
– Скорее раздражает. Девушек не украшают шрамы.
Гриша покосился на рубцующиеся раны ее предплечья; невольно присел, выставил укушенную ногу. На нем чернела новая куртка с яркими полосами на рукавах.
– Ты и со шрамом красива, – вдруг признался – и густо покраснел, осознавая, что произнес мысль вслух.
– Гриша, что-то случилось? – одернула она его, привставая. – Что-то срочное?
– Я видел эту тварь, – признался шепотом. – Опять. Только с человеческой… кистью. Она пролезла ко мне под дверь. Кисть. Пальцы трупака.
– Гриша. Думаю, стресс и может померещиться….
– А где Витя? – осмотрелся гость. – В школе уже нет никого.
Аня тоже начала озираться, виновато понимая, что проспала уход дяди и брата.
– Ушел, похоже. Сейчас морозы, а отец… ну ты, наверное, в курсе. Дядя меры не знает.
– А-а, – угрюмо вспомнил. – Он так каждый раз. И Витя всегда нервничает.
– Лучше сейчас не задевай его. Он остынет.
– Я накосячил, – вздохнул Гриша. – Я спугнул ту тварь.
– Глупости.
– Витя ведь предупреждал. О могрости.
Слово крутнулось в воздухе гранатой без чеки.
– О могрости? – переспросила Аня, чувствуя, как сбивается страхом дыхание.
– Да, когда бабушку забрали, он ночевал у нас. Ему в больнице вкололи что-то успокоительное, он полночи бессвязно бормотал о могрости в дыму. Он признался мне, по секрету естественно, что в Сажном небезопасно. Что убежище от нечисти – на кладбище. Так и сказал. Точнее, я выпытал. Поржал с него. – Гриша свел брови к переносице. – Я решил он разводит меня – как бы специально, чтобы отвязался с приколами.
Гриша поерзал на стуле с раскаивающимся видом.
– Думаю, вам лучше какое-то время не общаться, – рассудила Аня.
– То есть кинуть его? – набычился. – Смелое дело! Ага.
Настроение у Гриши менялось за секунду.
– Вряд ли ты сможешь помочь.
– Витя мне доверяет. Он мне о могрости признался, а потом такой: «Сыч достал. О сестре расспрашивает». И мы следили за ним с Ярмаком. Недолго. Я его как у вашей калитки увидел – обалдел. Он ведь нас пьяным давил. Так, за поселком ради веселья.
Его сомнения неожиданно совпали с ее.
– Ярмак тут ни при чем. Мы говорили. Он был с Сычом в автосервисе.
Гриша чуть не вскочил.
– Ярмак при деле! Верняк. Прихвостень Сыча.
– Гриша…
– Считаешь, вру? Я его видел. Видел! Он заглядывал в калитку, а потом в машину залез – и шустро «вжииить» – укатил. Отпирается, значит?
– Полностью.
– Тебе придется выбрать, кому поверить.
Аня недоверчиво сплела руки:
– Сыч и Ярмак. И вы следили? Со мной Витя не делился подозрениями.
– Они ж твои френды. Школьные друганы.
– Далеко не друзья. Я бы даже сказала: вообще не друзья.
Гриша неловко покрутил в руках смартфон, но продолжил:
– Здесь много кто способен изувечить зверей, но я бы сделал ставку на Сыча. Он прибрал к рукам весь бизнес дяди, а ходил ведь за Зенковым голодранцем: на побегушках, держался тише травы. И где сейчас Зенков?
– Где?
– Без вести того… – Он изобразил ладонью пикетирующий полет. – Пропал без вести. Уже года два как. А этот деньжата заколачивает.
– Мы не можем обвинять людей из-за личной неприязни. Порой тихони – сущие нелюди.
– Не веришь?
– Речь о другом.
– Я сказки не сочиняю, – оскорбился.
Дина сочиняла сказки: жуткие небылицы Морока. Аня молчала, желая прекратить разговор, но Гриша воспринимал ее молчание как обиду.
– Я ведь с планом пришел. Как тебе такое? С планом действий. Целый замысел разоблачения. Наживка из западни.
Гриша выпятил подбородок. Аня моргнула, подумав, что ослышалась. Телевизор транслировал боевые действия, разрушенные дома.
– Стоп. Еще раз?..
– У меня план: вывести Сыча и Ярмака на чистую воду. Я уже послание написал: «Ребят, кто в теме, что такое могрость, напишите в личку».
Аня подалась вперед.
– Кому ты написал?
– Да на стене в группе. Ага. Есть такая: «Сажной – лучший», – Гриша хмыкнул и почесал ладонь. – Нужно выманить тех, кто в теме. В условленное место.
– Удали! Немедленно! – Аня поднялась с намерением отобрать телефон, но в кухне раздался голос Вити:
– Ань! Помоги его затащить!
Посреди веранды на коленях стоял дядя Толя. В грязной куртке и без сапога, он пошатывался и бормотал что-то нечленораздельное, пытался ползти на четвереньках. Витя чуть не плакал от досады. При виде Гриши он окончательно обозлился. Завязалась перебранка, в которой чаще всего звучало: «умник» и «катись». Аня пыталась вставить хоть слово для примирения, но ребята зверели от взаимных оскорблений. Рассвирепев, Гриша оттолкнул Витю с прохода и уходя, громко хлопнул дверью. Дядя упал, отмахиваясь от протянутых рук племянницы. Со второй попытки они с братом подняли его, затащили на кровать. Аня накинула пуховик, выбежала за двор. Ни души. Только снег засыпал пенопластовой крошкой улицу.
Глава 13. Пепелище
Воскресное утро начиналось рано, с боем. Аню разбудили крики. Она накрылась подушкой, но скандал между Витей и отцом избивал слух ненавистью. Когда голоса затихли, Аня натянула свитер поверх пижамы, причесалась, прокралась воровато в кухню.
Дядя Толя в толстовке и джинсах сидел за столом протрезвевший, но с заплывшими глазами и опухшим лицом. Обычно агрессивный и возмущающийся, теперь он обмер как в воду опущенный, гипнотизируя пузырьки в стакане с минералкой. Аня сварила овсянку, но Витя собрался и ушел, на обеспокоенный вопрос ее огрызнувшись: «Прогуляться».
Аня насыпала себе немного каши, присела напротив дяди за стол.
– Может, поешь? Дядь Толь, горяченького? Там котлеты остались.
– Не-не-не, – отмахнулся дядя, грузно сваливаясь щетиной на кулак. – Есть не хочу. Домой хочу.
Напоминать, что он сейчас дома, чревато новым скандалом.
– Как мать? – спросил обывательски. – Нина вчера звонила, говорит: скоро выпишут.
– Да, обещают. – Аня жевала кашу, стреляя взглядами. – Лекарства помогают. И покой. Ей противопоказано нервничать.
– Как учеба?
– Хорошо. Учусь на инженера-технолога.
– А? Инженера? А Нина говорила: на повариху.
Аня втянула воздух, обшаривая взглядом стол. Сопромат и высшая математика – ничего так повариха.
– Знаете, мы хотим забрать Витю к себе, в Воронеж. Чтобы он поступил в университет.
Тусклый взгляд дяди немного посветлел.
– Забрать? Угу. – Он сделал глоток воды, вытер рот грязным рукавом толстовки. – Всех нужно забрать из этого распроклятого места. – Дядя посмотрел на нее волчьим взглядом, будто разделяя с ней уже общую, знакомую тайну. – Я и на заработки поехал ради… всё ради того, чтобы их забрать. А она уперлась.
Аня заставила себя сохранить видимое равнодушие. Она откусила ломоть хлеба.
– Дине здесь нравилось.
Дядя брякнул:
– Ни капельки. Никогда ей здесь не нравилось, уж поверь.
Столкнувшись с ним взглядом, Аня отвернулась.
– Впервые слышу.
– Вас, детей, берегут. Берегут. А ее? Ее я не уберег! – Он посмотрел на свои руки в синяках, будто на чужие.
– От чего?
Но дядя лишь грустно кивал собственным мыслям.
– Они их растревожили, – повторял, – растревожили. Норы в лесу. Растревожили и не погубили. Ложь. Ложь и обман. А она поверила. Она впервые поверила, что можно закончить.
– Что закончить?
– Эту повинность. Все ее обманули. Все. Оставили на съедение. Расплачиваться. Их страдания заслуженны. – Улыбнулся. – Я узнавал. Никто не избежал мести.
Аня уже начинала беспокоиться, что так и проявляется белая горячка.
– Мести? Дядь Толь… Кто ее оставил?
Он посмотрел незнакомцем, глаза его заблестели слезами. Аня онемела, руки нервно крошили хлеб.
– Она ведь не хотела рожать. Я ее уговорил, – сознался шепотом. Ударил себя в грудь. – Такая красавица! Мне не мечтать даже. – Он склонил голову. – Такая девушка меня полюбила. Я так хотел, чтобы она меня полюбила.
Ане было и жутко слушать, и любопытно. Она сидела, боясь шелохнуться, а дядя бессвязно вспоминал:
– Девочка. Она мечтала о девочке, и тебя обожала. Ты прости, что прогоняла вначале, обижала. Она людям не верила. Доченька. Нина знать не знала, как любила она тебя. Но Витя… Витя ее действительно осчастливил. Не я, – отмахнулся, пошатываясь от слабости. – Сын. Она пожертвовала ради ним всем. Она так рискнула.
Аня пытались спрашивать, но безуспешно: дядя говорил сам с собой.
– Разве бы ей позволили? Кто здесь позволит? – развел он руками. – Она мне призналась – я не поверил. Она пожалела. Пожалела. Я ведь как увидел – сбежал. Сбежал. Всех их бросил.
Он всхлипнул судорожно и звучно разрыдался в ладони, дергая плечами с детским безразличием и отчаянием.
– Дина говорила о могрости? – твердо спросила Аня.
И дядя весь напрягся. Он вытер слезы с глаз, сцепил ладони, чтобы посмотреть на нее угрожающе. Скорбь лица обезобразил оскал.
– Всё сжег. Всё.
– Она пыталась спастись от могрости? Здесь, в Сажном? Она знала? И археологи знали? Они раскопали что-то?
Дядя спешно поднялся. Хмельного плача как небывало, рука громко впечатала стакан в столешницу. Взгляд заострился.
– «Злу на земле нет погибели. Оно сеет страхи, и несет его человек сквозь века».
Аня вдруг оцепенела, узнавая слова Дины – слова ее сказки.
– Я предлагал бежать, разве этого мало? Мало? – закричал. – Уезжай со своими вопросами! – приказал он свирепо. – Не буди лихо.
***
Злу на земле нет погибели. Оно сеет страхи, и несет его человек сквозь века. Но однажды зла становиться настолько много, что все живое и сущее восстает, объединяется. И дает отпор. И заточает зло в недра земли. Томится Лихо слепым узником, взывая к страхам человеческим, покуда не откликается на его вероломство алчная душа. Забирает Лихо ее в услужение, даруя богатство тайн в обмен на вечное подчинение лютой власти.
Так случалось и в седое, далекое столетие. Вырвавшись из темницы, Лихо принялось губить человеческое племя. Сплело себе Лихо в Хладном лесу трон, прислугой призвало ведьму, а вокруг на версту сотворило пепелище. Смелые воины, правители, мудрецы положили головы на пути к прибежищу черного колдовства. Путали следы ветра, снега заметали тропы. Не год, не два изнывали народы от напастей и хворей, змеями ползущих от Хладного леса. И солнце померкло от плача, и трещинами от стона пошла земля.
Вызвался одолеть Лихо могучий чародей. Пустился в дальнюю дорогу из-за моря, из-за гор. Долгим путь выдался. Долгим и страшным. Но ветра отступали от заклинаний чародея, снега таяли под его сапогами. Заговаривал он стихии, рогатиной давил змеев Лиха. Шел по его следам простой люд – на битву с изворотливым злом.
У подножья леса встретила чародея ведьма. Бела – ни кровинушки, мхом поросла. То кликала, то шипела. Уговорами путала дорожки.
Изнемог чародей в пути, голову склонил над криницей. Нет дна у криниц Хладного леса, только гладь – хрусталь. Набросилась ведьма на странника, а он ее к воде тянет. И увидела ведьма свое отражение – мертва-мертвёхонька. Закричала дикими стаями, завизжала от ужаса, да рассыпалась прахом.
Крик ее слышало Лихо. Выползло оно из колючих дебрей, обвилось вокруг чародея туманом.
– Зачем ты губить пришел, коли сам из темницы вызволил?
Чародей ударил в Лихо рогатиной, поволок за собой к кринице. И ответил рычащему Лиху:
– Все ты выжгло властью. Одинок я стал. И не радует день. Ночь не дарит успокоения.
Ступил чародей в криницу без дна, за собой утягивая Лихо. Гладь сомкнулась хрусталем. Тишина обступила.
Притаились напасти и хвори. Солнце засияло, затянули трещины земли травы. Пепелище покрылось зеленью, Хладный лес разбудили птицы. И вошли в лес без страха люди. Отыскали криницу чародея, окутали ее волшебством сказок. Сквозь века вьется небылью Хладного леса поверье, что криничный чародей грезы слушает, правду зла на воде рисует – от Лиха людей оберегает.
***
Аня умылась ледяной водой в десятый раз. Она считала. Счет обуздывал панику. Но руки продолжали дрожать, а ноги слабнуть. Она вернула взгляд в зеркало, но теперь без трепета. Неподвижный взгляд обрастал решимостью, хотя она и не видела этого – скорее, чувствовала дерзость смотреть прямо. Из зеркала на нее пялилось бесполое существо. Только клок светлых волос еще напоминал, что мумифицированный уродец в отражении – она. Он кивал, когда кивала она, он скалиться, когда она пыталась улыбнуться. Он стучал зубами, вращал глазными яблоками. Чаще он морщится от рыданий, но сегодня лишь смотрел в пустоту красных склер неподвижно.
Отражения. Дина в сказках их выделяла. Мы должны замечать в себе изменения? Или мы обмануты, если одурачено зрение? Чудовище в зеркале – глумливая иллюзия. Два месяца неостановимо искажались детали: ссыхалась пятнистая кожа, темнела склера, а зубы чернели гнилью. И вот итог.
– Аня! – позвал Витя за дверью.
Она опять наклонилась, умылась: растирая щеки, пальцами ощущая упругость кожи, вызывая в заживающей ране боль. Витя вновь позвал, и Аня спрятала лицо в полотенце, ни разу не взглянув в зеркало.
Рука наощупь открыла дверь ванной.
– Нездоровится? – спросил Витя, встревоженно всматриваясь в глаза. На миг показалось, будто он видит правду, видит ее уродство. – У тебя порез кровоточит, – пояснил брат, убирая с ее щеки мокрую прядь.
Аня достала из кармана кофты салфетку, осторожно приложила к открывшейся ране.
– Ты обрабатываешь его? – спросил брат с подозрением. – Той мазью, что в рецепте?
– Да. Витя, давай о важном.
Она прошла мимо него к обеденному столу. Брат последовал по пятам охранником.
– Ты в последние дни нервная. Глаза опухшие. Кричишь во сне.
– Ты читал сообщение? – Аня устало опустилась на диван.
Витя угрюмо вернулся к поеданию завтрака: отрезал кусок яичницы, прожевал.
– Он блефует, – заявил убежденно. – Гриша и риск несовместимы.
Орудием явив из кармана телефон, Аня протянула ему горящий экран с сообщением Гриши: «Рыбки клюнули. Где назначить встречу? Сижу дома. Жду инструкций».
Витя ухмыльнулся.
– Идиот. – Покачал головой недоверчиво. – Мне он этого не писал.
– Ты ведь его забанил.
– Его нельзя втягивать. Ань, нельзя.
– Он сам втянулся. – Она опустила на стол смартфон, скомкала салфетку. – Он на каждом повороте раструбил о могрости.
– Потому что дотошный. Если упрется, не отцепишься. Клещ.
Пока Аня задумчиво листала ленту новостей, а Витя доедал завтрак, в окно веранды постучали. Аня отняла палец от экрана, угрюмо пересказывая новое сообщение:
– Это Гриша. Просит поговорить.
– Ты позвала его! – обвинил Витя, вскакивая предупредительно. – Не открывай.
Аня невозмутимо обогнула его и впустила шумного гостя. Пока Гриша стаскивал куртку, успел изложить им события последних дней в красках: получилась секретная спецоперация с компроматом на Сыча и Ярмака.
Все сели за стол. Гриша взял из корзинки духовой пирожок.
– Я разрулил, ребят! Спокойно. – Откусил пирожок, весь дергаясь на эмоциях. – Я хотел назначить встречу на шестое. Но там «Барселона – Реал Мадрид». Ух. Буду смотреть как «сливочных» размажут по газону. – Его улыбка погасла, но запал сохранился. – Короче, завтра я условился. Сделаем засаду.
Витя медленно, с расстановкой сообщил:
– Беги. Я тебя сейчас прикончу.
Гриша хохотнул, размахивая пирожком.
– Смешно, Рудень. Ха-ха. – Глаза его сверкнули. – Я вас спасу, ребят.
Аня плачевно вздохнула, Витя ладонью прикрыл лицо. Гриша всеми силами изображал спокойствие, выводя друга из себя.
– Идея гениальная. Пусть и высмеяли поначалу. Ну, ты читала, – обратился он к Ане. – Я сомневался. Всем показалось, что речь о компьютерной игре.
Витя прикрикнул на сестру:
– Не потакай ему! Не слушай – пусть выметается!
Аня устрашающе хранила самообладание.
– Куда ты его прогонишь? Куда теперь?
– Но я оказался прав! –Гриша упивался вниманием. – Признайте. Без меня вам дрожать в страхе. Признаю, и я немного струхнул, когда Сыч мне позвонил. Прям позвонил, прикиньте? – Гриша почесал ладонь, глянул за окно. – А я ему – о разъяренных псах. Он, кончено, такой: «Я ведь охотник. У нас есть лесничий. Бешенство опасно». Ага. Он потом угрожал.
– А если он просто переживает? Просто? – рушил план Витя. – Мы думаем, что Сычев и Яромак – нечи, что сомнительный компромат заставить их говорить о логове войнугов, ведь знают о могрости…
– Служат ей.
– Аня!
– Значит так, – вмешался Гриша, выстукивая пальцем по экрану смартфона. – Я сейчас напишу, что у меня есть видео. Видео зомбака-шакала. А? Эксклюзив.
– Дай сюда телефон.
