– Доктор Сур, вы с психами сами скоро психом станете.
– Ой, не говорите, моя Любовь. Пора бы уж.
Уселся за стол. Быстро писал в истории болезни. Тыкал ручкой в чернильницу. Перо скрежетало по желтой бумаге, выделанной из сосновых опилок. Чернила брызгали в разные стороны. Черная капля попала на белый халат, расплывалась уродливо, черным толстым пауком.
Люба вздохнула. Она гляделась в карманное зеркальце. Трогала нос. Поправляла золотые кудри за ушами. Сбила шапочку на сторону, как озорной берет.
– А если серьезно? Что нервничаете? Из-за больных?
– Из-за кого же еще. Привезли тут одного. По распоряжению.
– Горздрава?
– Хуже.
Люба вздрогнула всей спиной. Продолжала улыбаться себе в зеркальце.
– Поняла. Что приказали?
– Все приказали. Все что надо. Галоперидол, мажептил горстями. Вы представляете, что он от высоких доз мажептила творить в палате будет?
Люба поежилась под халатом. Почему халат не шуба из модной, недосягаемой чернобурки. Почему у нее нет чернобурой лисы, бриллиантового колье, белого роллс-ройса под окнами дома? Потому что она врач-психиатр. А не дочь, не жена, не сестра Приказывающего.
– Представляю.
– Он все сметет к едрене матери. Об стены будет биться. Койки переворачивать. Больных покалечит. Для мажептила нужен бокс. Бокс! Понимаете! Отдельный!
Люба захлопнула зеркальце. Ее пухлое булочное лицо осело, опало, будто в опару грубыми пальцами ткнули.
– У нас есть боксы.
– Они все заняты!
– Давайте его тогда… в буйное отделение…
– Ух ты! В буйное! Да там в палате – черт знает сколько народу! Тьма! Они его загрызут!
– Санитары привязывают их к кроватям.
– Не на все сутки! Ведь и отвязывают! А что, это мысль. Ведь он под мажептилом сам станет буйным.
Бросил ручку на стол. Перо острием воткнулось в папье-маше. Сур потер ладонями щеки и лоб.
– Буйные, Люба, это ваши?
– Буйные – мои. Мужики. Из двенадцатой.
– Какая прелесть. Ваши мужики, а мои бабы. Все правильно. Все справедливо. Измените вашим мужикам со мной.
– Я не баба.
– Верно. Вы не баба. Вы врач Любовь Павловна Матросова. Не задавайте лишних вопросов. Ведь у матросов нет вопросов. А почему вот вы меня зовете так холодно: доктор Сур? Так официально?
Люба заталкивала зеркальце в карман. Ее щеки пошли красными пятнами.
– Вас все так зовут!
– А ведь у меня, как и у вас, есть имя.
Один шаг – и он рядом с ней. Взял ее за плечи, как вещь. Глядел мрачно и строго.
И очень, очень тихо спросил:
– Люба. Вы – одна?
Она изо всех сил не опускала глаз.
– Да. Но это ничего не значит.
Шагнула назад, и его руки остались, замерзшие, одинокие, в воздухе. Он обнимал пустой воздух. Усмехнулся сам над собой. Руки опустил, длинные, обезьяньи. Сунул в карманы; большие пальцы наружу. Нервно щупают белую бязь.
– Интервью закончено. Можете идти, доктор Матросова.
Люба доцокала на каблуках до двери, обернулась через плечо и бросила, куском хлеба голодным зимним голубям: