Хоспис

Он тихо, беззвучно повторил : горе мое, – и еще раз: горе мое.

– Твое… твое…

Пока ждали "скорую", Людочка успела сварить Илье Ильичу суп из старой застывшей куриной лапы и ссохшейся луковицы, и сама поесть, украдкой похлебать, обильно посолив варево, из щербатой миски.

– Хочешь супа горячего? Вкусный.

– Нет. Нет.

Мотал головой, и голова кружилась.

"Скорая" прибыла через час.

Люди, их было немного, толпились вокруг кровати, и его голова отъезжала в сторону, а туловище разговаривало само, отчаянно рыдало, руки мотались, люди ловили их, как огромных белых рыб. Холодный кругляш елозил ему по голой груди. Голоса говорили меж собой, непонятно, отрывисто. Слова высыпались медными гильзами из старинной хрустальной вазы.

– Ну что, ребята, грузим на носилки и вперед. Вы жена?

Люди в синих халатах глядели на Людочку. Людочка помяла рваные на коленях джинсы.

– Нет.

– Понятно. Увозим его. Дверь вы закроете? У вас, у вас-то, – наклонились к Илье Ильичу, – ключ-то есть?

Илья Ильич махнул слабой рукой, и сильно, жутко заболело в локте.

– У нее… пусть все у нее…

Он ощущал – его берут цепкие равнодушные руки, поднимают, укладывают на гладкое, холодное, и несут куда-то, тащат, будто он рояль или шкаф. Он внезапно и страшно пожалел, что не может идти в машину "скорой" своими ногами. "Вещь, шкаф, стол, кресло. Доска, бревно. Мясо. Труп". Мысли хлестали жесткие и ясные, били наотмашь. Он не сопротивлялся им: уже не мог.

Его на носилках втащили в салон раздолбанной "буханки" и уложили на каталку. Ехали, потом остановились, потом опять его взяли и понесли. Он лежал на носилках с закрытыми глазами и старался ни о чем не думать. Жар усиливался. Он видел свое лицо будто сверху, и ужасался – вместо лица красная безглазая маска, будто красной тряпкой лицо накрыли.

Грубо свалили вниз, не уложили, а странно шлепнули, будто блин на сковороду. Постель. Чужая и холодная, под ним. Как холодная женщина. Давно это было, женщина. Он уж и забыл. Под одеяло бы заползти. Согреться.

Снова начал мерзнуть, и затрясло. Надо открыть глаза, надо, надо.

"Открой глаза, дурень! Открой, безмозглый скот!"

Ругал себя Людочкиными словами. А потом голос покойной жены ясно, внятно раздался надо лбом: "Дундук с отрубями! Скоро ко мне придешь! Молись!"

– Молись, Варя, ах… кому молиться? Одеяло… одеяло накиньте… холодно… холодно…

Никого не было там, куда его привезли.

И он поднатужился и смог открыть глаза.

Обвел глазами стены белого пустого куба. Он внутри смерти, разве это неясно.

Она квадратная, белая, безлюдная, беззвучная.

А разве в могиле думают? Разве мысли текут?

В смерти распахнулась стеклянная дверь, и беззвучно вошел человек. Женщина.

Это не Людочка была. И не покойная Варя.

Женщина в белом халате, а поверх халата, на плечах – вязаный черный ажурный платок, и запахивается в платок, ей тоже холодно. Всем тут холодно.

Ближе подошла. Он видел лицо: старое. Морщинами изрезанное щедро и подробно.

– Вам лучше? Вы открыли глазки.

"Как про птичку сказала, про попугая: глазки".

Илья Ильич попытался улыбнуться, не получилось.

– Мне очень холодно.

Старая женщина обмотала край ажурного платка вокруг шеи.

– Не тепло тут, да. Мы все просим, просим подтопить. Видимо, придется заводить свою котельную. Такая холодная весна, как зима.

Она, как и все они, опять щупала его лоб. Попросила показать язык. У Ильи Ильича зуб на зуб не попадал, и он язык прикусил. И глотал свою кровь.

"Будто зуб выбили, сколько кровищи".

Женщина отшагнула от него, отвернулась и спокойно пошла к двери.

И тогда Илья Ильич, ему показалось, крикнул, а на деле прошептал ей в уходящую спину:

– Я умираю?!

И она услышала, обернулась.

Опять подошла к нему.

Наклонилась над ним низко.

У нее из-за затылка выскользнули волосы, седые пряди, и упали Илье Ильичу на ужасающееся лицо. Она быстро, смущенно убрала их ловкими пальцами. Пальцы пахли хлоркой.

– Вы? Да. Умираете.

Потом выпрямилась, но не уходила от него.

И еще тише сказала:

– Уходите. Мы все уйдем.

Вздохнула и добавила, очень тихо: