Хоспис

– Ну, как вы тут, родные мои?

"Родные мои. Да, я все правильно говорю".

В ответ – молчание.

Им уже трудно говорить. Они, все трое, уже слишком слабы.

И слишком хорошо знают: все – поздно.

Заряна встала посреди детской палаты и вертела головой, оглядывала детей.

"Господи, какие маленькие. Пять лет, семь и восемь. И таких ангелочков Ты берешь к Себе! Зачем? Разве тебе не хватает Твоих старых ангелов, над бездной Твоей?"

Девочки молча, мрачно созерцали ее; так равнодушно смотрят плохой фильм, скучный телевизор или тасуют равнодушные, сальные, слепые карты.

Одна разлепила губы, вытолкнула из себя с трудом:

– Я уже умираю.

– Нет. – Заряна тяжело шагнула к ее койке. – Ты еще не умираешь. Если ты еще дышишь, еще говоришь – ты живешь. И ты… еще… чувствуешь. Ирочка, Иришенька. – Она поправила на девочке одеяло. – Хочешь поесть? К нам на кухню сегодня привезли настоящую красную рыбу. Форель. Малосольную!

– Форель не хочу, – шелестел голос, – она живая… и плавает… а ее – выловили… и убили…

– Хорошо… хочешь ананас? Резаный, спелый, его жевать легко! Тает во рту!

– Тетя Заряна, – раздался голос с другой кровати, – а Бог в раю тоже ест ананасы? Мне мама сказала – амвросию и нектар! А что, Бог разве тоже голодает, как люди? Он же не человек!

Надо было так ответить, чтобы раз и навсегда все стало им ясно.

– Он – человек, – трудно, тяжело сказала Заряна.

– Как это человек?! – Малышка забила худыми кулачками по одеялу. – Нет! не человек! не человек!

Надо было соглашаться. Та, ближе к окну, старшая здесь, уже плакала, хлюпала носом.

– Хорошо. Да. Не человек. Это я нарочно, для веселья придумала. В виде человека Он иногда приходит к людям.

– И ко мне придет? – плача, еле выговорила старшая.

Заряна наклонила голову. Белая врачебная шапочка сползла ей на лоб.

– Если будешь правильно умирать, – сглотнула горькую слюну, – то и к тебе.

– Подойдите ко мне! пожалуйста…

Заряна подошла, еле перетащила ближе к койке свое необхватное тело.

Смотрела на старшую; хотела радостно, а получалось – слезно.

Старшая девочка, с лейкемией, безволосая голова повязана белым платком, и завязан на шее узлом, так старухи ходят в церковь по праздникам, глазами, тоже всклень налитыми слезами, пытая и спрашивая глазами о чем-то самом важном, и надо успеть спросить, допытаться, через все рыданья и слезы, как через тюремную решетку, тоскливо смотрела на нее.

– А вы… вы мне скажете, когда у меня наступит последний день?

Заряна опешила.

А надо быть готовым к таким вопросам. Всегда.

"Отвечай первое, что в голову придет. Не молчи!".

– Скажу.

– А вы откуда узнаете, когда он придет?

– Я… я-то знаю. Я… у меня…

Она хотела сказать: у меня много таких, как ты, больных тут умирало, – но поняла: скажи она так, и девочка отвернется к стене, откажется есть и просто умрет от горя, – и надо было выкручиваться, она, дрожа, вылепляла помертвелыми, холодными губами:

– У меня вот такая же девочка, доченька… как ты… умерла… и я… я знаю.

"Боже! Что я мелю! Я же вру напропалую! Я же гадина, Господи!"

У нее никогда не было никакой дочери. И никакого мужа.

У нее была только злая мать, и она исчезла.

Старшая девочка широко открыла глаза, и слезы живо выкатились из глаз, потекли по иззелена-бледным щекам и затекли под платок.

– Правда? Ваша дочка? Она тоже умерла?

– Да, тоже. Тоже.

– А от чего?

– От… от того же, от чего и ты теперь умираешь.

– А сколько ей было лет?

– Столько же, сколько и тебе… сейчас.

"Господи! Прости меня! Это же святая ложь! Ложь во спасение!"

Девочка глубоко и тяжело вздохнула.

Заряна видела: она перевела дух.

"Все хорошо, Господи, все же хорошо… помоги ей… прошу Тебя…"

– И как она умирала? Ей не было страшно?