Восемнадцать ступенек. Роман от первого лица
Но вот ключ поворачивается в замке, входит, уставший, с трехдневной щетиной.
– Привет! – долго и тщательно пристраивает ботинки на обувной полке, вешает куртку и сумку – на соседний крючок, непременно справа, перевешивая Катькины одежки.
– Ты пораньше сегодня? Ты ел? – хлопаю дверкой холодильника, – Я принесла из сада запеканку, поужинай.
– Да я только приехал, Инн. Пробки еще…
Круто поворачиваюсь и в упор разглядываю законного супруга.
– То есть как? Прихожу, чайник теплый, и чашка у компа, кстати, стоит. А утром я ее споласкивала и убирала, а ушла я позже тебя.
В голову ударило темное, почти животное бешенство.
– Саш, ты что, опять без работы, и мне не говоришь? И притворяешься, что ездишь работать, а сам тут играешься, да?
Опускаюсь на табуретку, смахиваю злые слезы.
– Ты же мне сказал, что все нормально у тебя с работой. И я в учебный отпуск завтра ухожу. Ой, Саш, а как мы без денег-то опять будем?! Он же не оплачивается у меня, а тебе говорила, потому что кому юрист в садике-то детском нужен?
Сашка отворачивается и молча начинает делать себе кофе.
– Саш, ну почему ты молчишь, я ж вопрос тебе задала.
– А чего отвечать? Кудахчешь как курица. И, кстати, тебя никто учиться и не гнал.
– Значит, три курса института для меня самое то, по твоему мнению? – задыхаюсь от досады.
– А на хрена тебе диплом? Чтоб лежал? Что, горшки мыть уже без диплома никак?
Бешенство накрывает меня плотно, будто душное пальто.
– А с чего ты решил, что я пошла мыть, извини, горшки, потому, что не берут никуда больше?
– А что, берут? – равнодушно отхлебываешь из кружки. – Очередь выстроилась?
– Ты совсем, что ли? Место Катьке в саду никто не приготовил, мы, если ты забыл, тут приезжие! Мне надо год отпахать, понимаешь, год, чтоб оно закрепилось за ребенком.
– Ну, хватит кудахтать.
– Да ты зачем так со мной разговариваешь? По какому праву-то?
– А чего ты все об одном и том же талдычишь. Нашел я работу. Неделю искал, ездил. Вот в понедельник уже надо выходить, стажироваться.
– Так значит, ты уже неделю так мне… Врешь?! Знаешь, Саш… Если ты не умеешь ни зарабатывать деньги, ни занимать их, в конце – концов, имей совесть хотя бы не нападать на меня, ни за что, ни про что, и не ври, ну не ври ты мне. Я и так не могу уже тебе доверять, ты мне чуть дочь не угробил зимой, я тебя никогда не прощу, слышишь? Кстати, если б ты меня послушал, тогда, на горке, то и в сад я вышла бы раньше на месяц работать, и не было бы у Катьки сотрясения мозга, и все, все было бы у нас хорошо… А ты… Ты сам все испортил.
Рыдаю, прижав к лицу кухонное полотенце, замызганное и жалкое, как и я сама, как весь этот бесполезный серый день. Неужели я способна так орать? Откуда только взялся этот тон, эти жалкие плоские словечки?
– Дура! – в сердцах бросает мне муж и уходит курить на балкон, хлопая дверью.
Беру себя в руки, плещу в лицо водой из-под кухонного крана и отправляюсь к дочке – помогаю ей вырезать из цветной бумаги кривоватые цветики. Дружно клеим их на бархатную бумагу. Катька сопит, довольная и такая славная, а в голове начинает биться мысль: «Это того стоило – гибель карьеры, безденежье, неразбериха – зато у меня есть свой теплый маленький человечек. Надо только чуть-чуть потерпеть, совсем немного… И она подрастет, и я выйду на другую работу, и все у нас станет по-прежнему складно и уютно».
Съемная квартира. Пыльные бежевые шторы, невнятного цвета обои, двуспальная кровать на полкомнаты. На облупившемся подоконнике семейство разнокалиберных кактусов, зеркало в кованой тяжелой раме в прихожей. Катькина кроватка под розовым покрывалом в желтых медвежатах. Игрушки всех цветов и мастей повсюду – на ковролине, на креслах, на полках руины замка из «Лего». Кукла, беспомощно задравшая ноги, плюшевая голубая собака с оторванным ухом делят пространство игрушечной коляски.
Надо бы навести порядок, но все равно это ненадолго. Ограничиваюсь тем, что собираю игрушки в большой пластиковый ящик, мимоходом стираю пыль с полок и дверцы шкафа.
Сашка сел перед компьютером, явив мне свою непримиримую спину, и на мониторе уже привычно возникла имитация руля и кабины грузовика. За нарисованным лобовым стеклом простиралась нарисованная же мексиканская прерия с кактусами.
Начинался бесцветный апрельский дождь.
Дождь шел и утром, когда я отвозила Катьку в сад, не прекращался он и когда я, перепрыгивая лужи, торопилась в колледж. Серо и холодно было в аудитории, где собралось всего-то человек восемь из списочных сорока. Хорошее начало сессии, ничего не скажешь. Я немного приободрилась, получив два заказа на курсовые по трудовому и гражданскому праву. Ведь это значило, что мне, во-первых, будет не так тяжко в материальном плане, и не так пусто по вечерам в плане моральном. Заодно появится весомый повод отогнать Сашку от компа, ибо муж мой, видимо спасается от реального мира в виртуальном. Между тем нам вот-вот нечего будет есть.
Ты опоздал, заявившись только ко второй паре. Я была рада, что нашего полку прибыло, потому что за посещаемость спрашивали все-таки с меня, как со старосты. Коротко переговорив с тобой по поводу взносов на цветочки и конфеты на экзамены, я погрузилась было в мысли о своём, но ты неожиданно попросил помочь и тебе с курсовыми, так как «работа и ну совсем нет времени и печатать негде».
– Хорошо, Лёш, я тебя поняла. Давай задания-то. Думаю, за неделю точно все сделаю, – глядя в окно, прервала я твой словесный поток. Я, конечно, понимала, что веду себя не совсем вежливо, но разговаривать не хотелось, ни с кем и ни о чём.
– А у меня нет с собой, – растерянно протянул ты.
– Давай тогда в следующий раз, или, хочешь, по дороге домой зайду к тебе, заберу. Ты ж в общежитии живешь? – я производила в уме расчеты, найду ли время в ближайшие дни, чтобы встретиться с тобой и забрать эти несчастные задания, и пришла к выводу, что разгуливать в дождь в полуразбитых кроссовках по городу не имею ни малейшего желания. – Да, если есть такая возможность, то лучше сразу и забрать, и прямо сегодня начать все делать.
– Заходи, – заторопился ты. – Конечно, заходи. Только мне сейчас отойти нужно, а к тому времени как пары закончатся, я уже дома буду.
– Ну, я позвоню тогда, как буду подходить, – отозвалась я, и, покопавшись в памяти, добавила, – А как жена твоя, не удивится, что к тебе старосты ходят.
– А я один сейчас. Кончилась жизнь семейная, – вяло усмехнулся ты.
Вот понимаешь, я до сих пор не могу уяснить для себя, если бы я знала, чем оно обернется в дальнейшем, не бежала ли бы тогда прочь по залитой дождем дороге и от колледжа, и от пятиэтажного общежитского корпуса, вдоль монастырской беленой стены, мимо воркующих голубиных стаек, со всех ног?
Но нет ответа на этот вопрос. И неясно, какая странная химия приключилась в час, когда мы с тобой, выпив по паре стаканов пива (а ведь ты обещал мне всего лишь кофе, разве не так?), слушали музыку по рок fm, пытались играть в какую—то глупую карточную игру, а я неожиданно вывалила тебе все, что происходит у меня в жизни и на душе.
И про брошенный университет, потому что работа в ночь в суши-баре и должность администратора не оставляла ни сил, ни времени для учебы на очном отделении. И про первую любовь, такую быстротечную и так неожиданно покинувшую меня. И о том, как я хочу рисовать, но нет ни времени, ни вдохновения. А еще как мутно мне от того, что мой любимый муж начал чудить после того, как слетел вместе с дочкой в снегокате с горки этой зимой, врезавшись в столб. И что я до сих пор иногда, едва закрою глаза, вижу ее личико в крови и слетевший с ножки розовый сапог, такой яркий и маленький на белом снегу. И что я не могу понять, люблю ли еще Сашку или уже нет, равно как не знаю, как теперь жить и чем дышать, и за что браться. Чего я ждала от этих полупьяных откровений? Скорее всего, просто хотела выговориться, довериться человеку, старшему по возрасту, или устала постоянно носить в себе груз мыслей. И так славно звучали старые композиции Металики, Лед Зеппелин, Элиса Купера, что внутри у меня будто что-то согрелось, и словно тренькнула тоненькая струна.
Возможно, я была оглушена эти неожиданным теплом, вниманием с твоей стороны, музыкой, легким алкоголем, что когда ты начал негромко рассказывать о себе я ничуть не удивилась. Не удивилась и тому, что у тебя, оказывается, за плечами погашенная судимость.
– Теперь это 228 статья Уголовного Кодекса, ну или около неё, – устало говорил ты, – Хранение и распространение наркотиков, а в советское время была 224.1 статья УК РСФСР. Хищение наркотических средств. Светило до пяти лет зоны, представляешь себе! Дурак был, ой, дурак… Но я не сидел, девочка, ты не думай слишком уж плохо обо мне. Следствие шло больше двух лет, прокурор просил четыре года строгого режима, судья понимающая попалась. Дала три, да и то условно. На первый раз, вроде как. Мне всего-то 21 год в тут пору исполнился, полгода как из армии вернулся. А тут гласность, перестройка, свобода слова… Мы теряли невинность в боях за любовь, и той свободы хлебнуть пришлось, да столько, что затошнило потом от неё…
Пиво пьется легко, будто вода, и столь же легко течет твой рассказ.
Оказывается, в трёх разных городах три женщины воспитывают твоих детей, и ни одна из них больше не приходится тебе женой.
А ещё в середине девяностых ты, устав от серости и бесперспективности, почти оглушенный дешёвым героином, партии которого свободно текли сквозь твой город, внезапно плюнул на всё, и завербовался по контракту в Чечню…
– Но только с этой дрянью покончено, уже 15 лет почти как, – заглядываешь мне в глаза, словно пытаясь понять, слушаю ли я тебя, верю ли.
Но только мысли мои свободно блуждают, не акцентируясь ни на одной из тем. Твоя манера говорить не похожа ни на что, слышимое мной ранее.
Твоя речь изобилует штампами, но эти штампы неожиданно уютны и приятны уху. Утешает всегда самое простое, не правда ли? Так простейшая мелодия способна успокоить разгорячённый ум в те моменты, когда все шедевры мировой классики остаются бессильны перед человеческим отчаянием.
Минувшие года три дались мне нелегко. Типичное порождение поколения инфантильных людей, остающихся подростками и в двадцать, и в двадцать пять, отчаянно не желающее взрослеть – вот кем я себя ощущала. Тем сложнее было жить в статусе жены и мамы. С тобой в этот час, в эти плавные мгновения, я не чувствовала необходимости быть ответственной за что-то, куда-то бежать, что-то делать. Просто ты говорил, а я слушала, затем ты слушал, а я говорила. Так просто. Так удивительно. Почти забытое переживание. Осознание что тебя понимают.
Апрельские сумерки наполняют комнату сиреневой мглой. Вымокшие под дождем волосы потихоньку сохнут, завиваясь в колечки. Очертания кровати, стола, громоздкого шкафа словно скругляются в полутьме, размываются, переставая отбрасывать тень, кажутся ненастоящими. Твои светлые парусиновые штаны измяты, темные волосы торчат надо лбом, белки глаз поблескивают, движения спокойные и плавные.
Мне внезапно хочется нарисовать твой профиль среди предметов, лишенных тени.
В форточку тянет запахом мокрого газона, городского дождя. Легкий поток воздуха, не ветер, а лишь намёк на него, слегка колышет белую занавеску.
Мне давно пора домой. В детский сад за дочкой я катастрофически не успеваю. Посылаю короткое сообщение мужу «Забери Катьку, у меня дела», получаю в ответ лаконичное «Ок.»
Мне, ребенку, появившемуся на свет в разгар перестройки и Советский Союз, и чеченский конфликт виделись только страницами истории. Но моя ли вина в том, что наши даты рождения лежали друг от друга в плоскости разных десятилетий?
Интересно. Вот слово, которое, пожалуй, отражает мое настроение в тот день. Впервые за долгое время мне стало интересным еще что-то, помимо собственного житья-бытья. Я едва выбралась из вакуума декретного отпуска и отчаянно жаждала общения с людьми.
Интересно… На исходе четвертого литра пива мне стало вдруг безумно интересно, что будет, если ты меня поцелуешь. Я и удивилась, и смутилась этой мысли. И когда наши губы встретились, я поразилась, как просто все вышло. Вроде только что сидели и разговаривали, а тут уже ты целуешь меня, наши языки танцуют в первобытном ритуале, твои пальцы порхают по моей спине, и вот уже мы лежим, а вот перекатываемся друг на друге, и твое дыхание пахнет хмелем.
Уже вечереет, и стены комнаты мягко кружатся под действием алкоголя и какой-то странной, необъяснимой радости.
Но вот ты стягиваешь с меня брюки, и меня мутной водой окатывает реальность.
– Не надо, ты что, давай не будем, – бормочу, отворачиваясь от целующих губ и настойчивых пальцев.
Ты знаешь, мне кажется, мало что сравнится по степени беззащитности с двумя нетрезвыми малознакомыми людьми, сбросившими одежду и решившими заняться сексом, но внезапно передумавшими.
В сгустившихся сумерках допили пиво, нестройно пели хором, что-то торопливо рассказывали друг другу, все так же, полуодетые. Постепенно стемнело так, что не было видно ничего, и очертания наших фигур скорее угадывались в этой темноте.
А потом ты вызвал мне такси и я уехала в дождь, в вечер, домой.
На нетвердых ногах, бесконечно усталая, поднялась на третий этаж. Дома тихо. Катька спит, прижав к себе мягкого лупоглазого зайца. Сашка водит бесконечные компьютерные грузовики. На кухне горит свет, закипает чайник. На столе лежат два вялых мандарина – остатки полдника из детского сада. Задумчиво чищу один, кислый сок наполняет рот.
– Почему ты не спросишь, где я была? – спрашиваю у Сашкиной спины
– Ну, была и была, значит, надо тебе было. Пиво пили с сокурсниками? – не отрываясь от виртуального руля, спокойно отвечает муж.
Желудок внезапно сжимается – то ли от кислого мандарина, то ли от отвращения к самой себе. Опрометью несусь в ванную, и меня неукротимо рвет. То ли от пива, выпитого на голодный желудок, то ли от того, как ненавистно мне это все – рутина, безденежье, еда из детского сада в прозрачных лотках, Сашкино безразличие.
Долго сижу в душе. А когда выхожу, Сашка уже погасил свет и улегся. Тихо скольжу под одеяло. Тут меня снова накрывает. Да как же так: я провела полдня невесть где, напилась как алкаш, меня, на минуточку, лапал чужой взрослый мужик, лапал, засовывал язык мне в рот, терся об меня своим членом, а тут, видите ли, все нормально. Можно поиграть, да лечь спать. Со злостью поворачиваюсь к Сашке, вдыхаю побольше воздуха, чтобы высказаться, но натыкаюсь на неспящий внимательный взгляд. Секунда – поцелуй накрывает нас свое неизбежностью. Губы такие родные, такие теплые. Такие сильные и нежные пальцы, знающие мои тело до каждой впадинки, до малейшей царапинки. Со всхлипом, с невозможностью больше терпеть позволяю ему войти в себя. Грубое животное наслаждение хлещет и струится тропическим ливнем, ослепительной вспышкой приходит оргазм, в сладкой истоме снова притягиваю мужа к себе. Слёзы непроизвольно льются из глаз, рот кривится в странной гримасе, задаю темп, чувствуя свою бесконечную власть над этим телом, распластанным под моим и неожиданно снова кончаю. Обессилено падаю, мои волосы опутывают нас как сеть, моя ночная сорочка и обе подушки валяются где-то на полу, и мне до боли за грудиной, до обморока хочется все исправить, стереть из памяти и из жизни сегодняшний вечер.
Глава 3
И, если, не брать во внимание
Пьянство и наркоманию,
Царили б в мире гармония и красота,
Если не брать во внимание
Грех прелюбодеяния,
То были б мы с тобою, как Ромео и Джульетта!
«Крематорий»
Наутро дождь прекратился. Сашка спросил: «Мы помирились наконец-то?», заваривая утренний кофе. Я ему показала язык: «Даже не думай» и засобиралась с Катькой на прогулку.
Вчерашний день таял в памяти, оставив после себя смутную досаду на собственные откровения и легкую грусть. Дочка увлеченно копалась в песочнице. Я присела на скамейку, прикидывая дальнейший распорядок дел на сессию, но тут мой телефон буквально взорвался тирадой смс-сообщений.
Первое – от заведующей детским садом с вопросом, смогу ли я все же хоть несколько дней в неделю выходить на работу во время сессии, второе – от соседки-приятельницы, которая интересовалась, почему я вчера не отвечала на ее звонки, а остальные – штук пять или шесть – от тебя.
«Привет, прости за вчерашнее, надеюсь у тебя дома все хорошо». «Девочка, я о тебе все утро думаю, наваждение какое—то». «И прихожу к выводу, что я влюбился в тебя по самые уши, кстати, горящие, ты меня, случайно, не материшь там?». «Давай встретимся». «Приходи ко мне, пожалуйста».
Я крепко задумалась, побарабанила пальцами по корпусу телефона и застрочила ответы. Сначала заверила заведующую, что дни, свободные от экзаменов и зачетов вполне могу уделить работе, потом ответила Нинке-соседке, что вчера была немного занята. Твои же сообщения я перечитала еще несколько раз, решительно не понимая как на них реагировать.
С юности так сложилось, что число моих друзей мужского пола превалировало над количеством подруг. Притом Сашка стал всего лишь вторым человеком, с кем меня связывали долгие отношения, которые в итоге привели к свадьбе и переезду из шумного города на Волге в тихое Подмосковье. Про одинокую буйную юность и досадный инцидент с потерей девственности я старалась просто не думать и в итоге мне стало казаться, что этого и не было никогда, либо было, но не со мной, а с кем-то другим, относительно знакомым, но ко мне не имеющим ни малейшего отношения. В институте я приобрела в друзья множество ребят с машиностроительного факультета. Они были за меня готовы в огонь и воду. Мы вместе провели немало веселых часов в учебе, в походах, в прогулках, в лазании по крышам, а с одним из них мы даже встречались где—то два с половиной года и планировали пожениться. А потом как-то быстро все изменилось. Он уехал, а я погоревала недолго и от скуки стала тесно общаться с Сашкой, коллегой по суши—бару. И глазом не успела моргнуть, как мы уже живем вместе, потом – гуляем по Москве, потом – стоим в ЗАГСЕ и я говорю «Да» на вопрос тетки в тесном старомодном костюме. Дальше воспоминания комкаются, прочно трамбуются в мешанину из бессонных ночей, пеленок, зубов, бумажной волокиты, вспышек скандалов и вереницы бурных ночей примирения.
Сашка старался. На самом деле старался быть хорошим мужем. Но он как будто не знал, что значит по-настоящему нести счастье или проклятие супружества. Саша не стремился сажать деревья, зачинать сына и брать в ипотеку квартиру в новостройке. Тем не менее, узнав о моей беременности, был крайне счастлив. Носил мне мандарины вязанками, выбирал коляску и кроватку для новорожденной дочки с пылом, сравнимым с выбором нового процессора для любимого компьютера. Вставал по ночам к малышке на каждый писк, пока я однажды не высказала, что толку-то и нет от его вставаний. Ибо Катерина Александровна, четырёх месяцев от роду, просыпалась ночью исключительно от голода. И при всём желании мужа дать мне отдохнуть лишнюю минуту, мне приходилось подниматься следом. Катька до года признавала только грудное молоко в качестве ночных перекусов.
Человеческая память избирательна. Мы можем заставить себя не помнить то, чего не хотим, правда, разной ценой. Дело в том, что, несмотря на то, что я себя считала порядочной девушкой и верной женой, в моей жизни было несколько эпизодов, которые я трусливо предпочитала не припоминать и тем более не вытаскивать наружу. Не смотря на вполне гладкую семейную жизнь, еще до свадьбы с Сашкой, я каждые полгода до икоты влюблялась в кого-нибудь, совершенно платонически и безответно. Влюбившись же, вдохновенно писала акварели на фэнтезийную тему – всяческих драконов и рыцарей. Мечтала по ночам, водя кистью по намоченному листу бумаги, а потом все резко прекращалось. Влюбленность лопалась как мыльный пузырь, и я успокаивалась, до следующего раза. Причем абсолютно не терзала меня совесть. Почему я вышла замуж именно за Сашку? А тут тоже дело вопросов совести и верности, скорее всего. При всей его приземленности и неприятия искусства в любом виде, он казался мне добрым, честным и простым, как уголь, а еще – надежным. У нас не было ни общего прошлого, ни конкретных планов на будущее. Он не лез мне в душу, не учил меня жить, примирялся с тем, что я могла с головой уйти в интересную книгу, пренебрегая домашними делами. Иногда я удивлялась, насколько мы разные, на что муж мудро говорил, что двум одинаковым людям со временем станет неинтересно бок о бок. Я думала о Димке, своем институтском парне, и согласно кивала. Ибо вот с ним, как раз, у нас были одинаковые мысли, слова и фразы. Однако это не помешало мне несколько раз грязно изменить ему по чистой случайности, бездарно и спонтанно, а потом он уехал в Австралию на стажировку. А я осталась…
К чему я это все навспоминала? Несмотря на то, что мне шел двадцать шестой год, я была абсолютно неопытна в отношениях с противоположным полом и была уверена, что, обладая весьма посредственной внешностью, могу рассчитывать лишь на то, что мужчины видят во мне в первую очередь собеседника, друга, а никак не сексуального партнера. А еще, несмотря на то, что сама называла себя матерью, и в глазах общества считалась взрослым самодостаточным человеком, я в глубине души была уверена, что до зрелости мне еще очень и очень далеко. И истово верила в то, что где-то есть настоящие взрослые, истинные, у которых имеются ответы на все незаданные вопросы.
Припомнив откровения минувшего вечера я пришла к выводу, что надо, во-первых, извиниться, во-вторых, расставить как говорится, все точки над «Ё», и сделать это надо явно не по телефону. Однако идти в общежитие, где стоит эта кровать, на которой едва не случилось очередного глупого недоразумения, не хотелось абсолютно.
«Давай встретимся завтра, только на нейтральной территории» – застучала я по кнопкам и нажала иконку с нарисованным конвертом.
Однако на нейтральной территории не вышло.
«Прости, я все вещи постирал, приходи сразу в общагу», – написал ты утром следующего дня на мой вопрос, где и во сколько встречаемся.
Меня это и озадачило и позабавило – надо же, какой наивностью веет от этого сообщения. А ведь именно ты производил впечатление того самого «взрослого»! Ну что ж, на трезвую голову почему бы и не пообщаться!
Я медленно оделась, причесалась, накрасилась, и, препоручив Катюху Сашке, собралась, огрызнувшись на вопрос мужа: «Ты куда» абсолютно неиформативным: «По делам!». Помедлила, обуваясь, вдруг вылезла из кроссовок, достала из—под кровати папку со старыми рисунками, и, поколебавшись, сунула в нее несколько разных фотографий.
И вот снова гулкая лестница, запах табачного дыма и краски, твоя комната, чисто прибранная и давно обещанный кофе, крепкий и сладкий. И позабыв обо всем, снова говорим обо все на свете. Я показываю тебе свое творчество – наброски акварелью, гуашевые джунгли, острые угольные штрихи, мягкие пастелевые мазки, сую их тебе в руки, с наслаждением вдыхая меловый запах бумаги. Тут же достаю свои детские фото, институтские снимки, распечатанные когда-то с первых камер мобильных телефонов. Торопливо вынимаю из сумки диск Пинк Флойд – Стена, да, та легендарная Стена, ты посмотри, слышишь, обязательно найди, где посмотреть, там такая графика! ДДТ по радио хрипловато напоминает, что Актриса-Весна снова на сцене, и у меня возникает ощущение, что я вернулась домой из долгого странствия, я не вижу ни морщин у твоих голубых глаз, ни шрама на виске, прикрытого волосами. Лишь то вижу, как ты смотришь, понимаю, что ты слышишь меня, и ни словечка не сказано впустую.
Ты осторожно целуешь меня, я словно вплываю в ясную гавань, прильнув к твоему плечу. Тиха и бескрайняя нежность, и мне начинает чудиться, что мы знакомы всю жизнь.
– Лёша, Лёшенька… – бормочу я, откидываясь на высокие подушки, и перед восторженными глазами потолок плывёт и изгибается, словно чудная невиданная волна.
– Не называй меня так, – шепчешь мне в губы, и приникаешь к виску долгим ласковым поцелуем.
Глаза мои распахиваются в удивлении. Я теперь вся – удивление. И радость. И нежность.
– Лёня, Лёнька. Зови меня просто Лёнькой…
Твои пальцы путаются в моих волосах, тянут, легонько касаются шеи, ласкающе, плавно…
А время идёт, нет, оно бежит, летит, скачет, как сказочный Сивка-Бурка.
Ты провожаешь меня до выхода из подъезда, и я еще добрый час кружу по улицам, охваченная полузабытым чувством юности и легкости. Насущные проблемы отступили, потонули в этом чувстве. И я неожиданно, остро и отчетливо почувствовала, что снова живу, а не просто ем – сплю – дышу.
Такое уже было, было давно, и казалось утраченным, как и юность, как и наивность, но вот вернулось, пустило ростки в недрах души, стало тянуться ввысь и шириться с каждой секундой. И я уже знала, что придя домой, непременно достану бумагу, кисти, краски и буду работать над новой картиной, пока солнце совсем не скроется за линией горизонта.