Морок безумия. Следствие ведёт Рязанцева

Глава третья

В любой непонятной ситуации лучше гулять. Дождь закончился, можно пройтись по парку. Июль – один из самых жарких и самых дождливых месяцев в южной части Китая. Другие стонут, тяжело дышать, а для неё подходит. Ей уже давно тяжело дышать, и дело не в климате.

У неё есть время до вечера, время погулять и подумать. Обо всём. О том, что все плохие, а она хорошая. Или наоборот. О том, что она плохая, и кого-то бесит. О том, что рассталась с единственным человеком, которого любила, что он не оценил, не понял и никогда не вернётся и даже не извинится. О том, что её сломали, почти уничтожили. А ей почему-то всё равно. Немножко грустно, но в целом наплевать, потому что она уже всё решила и знает, что ей делать дальше. Окончательно принятое решение облегчает жизнь, примиряет с ситуацией. Главное – успеть до того, как передумаешь. Но она не передумает.

Ещё есть время поразмышлять над тем, что любить больно. О том, что предавать плохо, и о том, что убивать трудно.

О том, что последний месяц совсем не похож на её прежнюю жизнь, и она так и не привыкла к этому.

А ещё о том, что скоро она вернётся, сядет в кафе у окна и скажет себе: «Какая же ты дура, Фрида». Немножко поплачет, допьёт свой кофе, нацепит на нос круглые голубые очки и уставится в выцветшее голубое августовское небо. Ну сколько его осталось-то? Потом встанет и пойдёт дальше. Вот такая какая есть. Ну а что делать-то? Пикассо, как всегда, был прав, говоря, что голубой – это цвет всех цветов.

***

Ну, всё!

Фрида погладила рукой зелёную стену. Наверное, так и надо уходить из отношений. Пусть это выглядит низко и дёшево, зато красиво. Она сняла с лица респиратор, бросила в ведро. Низко, и пусть, всё равно никому не нужны её хорошие манеры. Теперь в чести плохие манеры и восхитительные невинные девочки. В конце концов, она уходит, не нарушая никаких договорённостей, ведь их не было. Не было никаких обязательств. Что ж так паскудно?

Душно. Захотелось открыть окно. Нет. Лучше поскорей уйти отсюда. Ах да! Чуть не забыла. Фрида быстро прошла в прихожую и, не снимая перчаток, вынула из сумки баночку с краской. Прошла в комнату, которая служила им обоим студией, и сняла с полки пластиковую коробку. Открыв контейнер, она перелила содержимое баночки в кювету с белилами и захлопнула крышку. Улыбнулась. Вот и вся любовь. Любовь, помноженная на чёрт знает что, на апогей эмоций и чувств.

Муреновый взгляд покрылся серой пеленой. Она громко рассмеялась. Любовь! Любовь? Бред чокнутой стареющей тётки. Химера. Пшик. Бзик. Дешёвая трагикомедия, от которой душно и тщедушно пусто. Всё.

Она с нежностью посмотрела на кисточки в банке. Прошлая жизнь уходит, как последний грузовой поезд. Всё кончено, она возвращается к себе.

А предателей она не простит. Пусть Бог прощает.

Глава четвёртая

Ещё чего! Привести сюда эту девку. В её дом. В их дом. Хватило же наглости! Явиться сюда! Шалава! Бесстыжие… почти бесцветные глаза. И курносый нос… торчит из-под шапки. Господи, смотреть не на что.

Её охватило безумное отчаяние. Галина бросила на стол недошитую юбку. Она всегда бралась за шитьё, когда нервничала. Шитьё успокаивало. Но не в этот раз.

Раздражение и отчаяние сменились тяжёлым беспокойством.

Нет. Она всё сделала правильно. Ей не в чем себя упрекнуть. Сколько ещё таких Людочек у него будет. Разве для неё она растила своего сыночка. Своего Дёничку. Дурак! Ой, дурак! Повёлся на смазливую мордашку.

Обиделся! Хлопнул дверью! Ты глянь, как с матерью, а?

Она потёрла правое веко. Нельзя так нервничать! Снова схватила простроченную вдоль и поперёк ткань. Да, юбку она испортила. И всё из-за этой…

Ничего! Никуда не денется. Помёрзнет и вернётся! Чай не лето на дворе.

Она нажала на педаль, и машинка взвыла пулемётной очередью. Ткань проехала почти до конца, но вдруг остановилась, машинка зарычала, застрявшая игла хрустнула и развалилась на две части.

Никогда, никогда она не допустит ни одной девки в своём доме. Никто никогда не отберёт у неё сына. Он – сосредоточие её жизни. Источник её сил. Её любовь. Её спасение.

Тогда, после развода, она уехала в эту глушь и почувствовала что-то вроде облегчения. Всё её существо сосредоточилось на стремлении излиться в невероятной, абсолютной-чистой любви к своему сыну. Им было хорошо вдвоём. А теперь его у неё хотят отобрать!

Галина упала лицом в ладони и завыла.

Ну нет! Вскинула голову. Ещё чего! Плакать она не будет. И раньше не плакала, а теперь и подавно. Всё! Хватит. Она идёт спать.

Галина встала и пошла к окну закрыть шторы…

***

Её разбудил настойчивый стук в окно. Замёрзшая ветка берёзы, гонимая ветром, остервенело хлестала по стеклу. Галина села в кровати, сердце колотилось где-то в области гортани. Она не могла вспомнить, что ей снилось. Что-то жутко страшное, но что именно – потерялось в анналах сновидений. Она отодвинула верхний ящик прикроватной тумбочки, достала таблетки. В этот момент постучали в дверь. Ничего не подозревая, она открыла и не сразу поняла, о чём идёт речь.

***

Она бежала в резиновых тапках на босу ногу по обледенелой дороге, подгоняемая ветром. В махровом халате, который почти сразу распоясался. Стывшая от мороза голубая синтетическая комбинация путалась между ног, мешала бежать. Она не чувствовала холода. Она вообще ничего не чувствовала, даже ту боль в сердце, таблетку от которой она так и не выпила. Сердце больше не болело. Оно перестало биться.

На пути ей повстречался украшенный тортовыми цветами и радостно сигналящий свадебный кортеж. Она резко остановилась, и стояла так, растрёпанная, потерянная, пока он не исчез из виду, провожая чужое счастье остановившимся взглядом.

Потом, очнувшись, побежала дальше.

У гаражей остановилась. Толпа молча расступилась, размыкая ворота в бездну.

Думала ли она, что когда-нибудь ей придётся отпустить его? Конечно, она думала об этом. Но даже будущая разлука и необходимость делить сына с этим огромным, беспредельным и опасным миром не пугала её. Она знала, что связь с ним не может прерваться. Потому что в основе её лежит материнская любовь. Самая бескорыстная и чистая.

Она сделала шаг и потеряла сознание. Упала на бетонный пол возле железных дверей.

Смерть имеет запах. Сладковато-приторный. Иногда горьковато-терпкий.

***

Она была похожа на чёрный обелиск, тот, что торчал у самого входа на кладбище. Такая же высокая и прямая, почти плоская, скинувшая за три дня восемь килограммов. Оказалось, ей идёт чёрный цвет.

Она не могла плакать, и не могла ничего говорить, и не хотела. Она провалилась в бездну отчаяния и ясно осознала бессмысленность своего теперешнего существования.

Чья-то рука подвела её к гробу, она склонилась, и вдруг её тело разорвали беззвучные рыдания. Она закрыла лицо руками, слёзы текли по щекам, капали на рукава пальто. От острой жалости к себе, от своего бессилия и неспособности хоть что-то изменить становилось невыносимо. Боль была настолько острой, что она решила, что сейчас, сию же минуту у неё разорвёт сердце.

Она и не заметила, как жуткое отчаяние сменилось сначала тяжёлым беспокойством, потом раздражением и наконец радостным оживлением. Друзья и знакомые старались её успокоить. Она видела на их лицах смятение и растерянное недоумение. Она и сама до конца не понимала, что с ней происходит.

Глава пятая

Решётки везде. На окнах, на дверях. Всё запирается. Посещения разрешены, но только под строгим надзором Алевтины Александровны Омжуйской, крупной, высокой, крепкой женщины предпенсионных лет, с грушевидным носом и пустыми глазами под тяжёлыми веками на каменном лице.

Она выводит их по одному в круглый зал с редкими кушетками вдоль стен. Громогласно выкрикивает фамилию. Посетитель встаёт, кивает. Смотрительница толкает пациента в спину и уходит.

Сегодня в приёмной их пятеро: две женщины, трое мужчин. Мужчины небритые и, кажется, давно немытые. Эти из «пограничных», потому обколотые, на местном жаргоне «притупленные». Родственники подсовывают им еду. Пахнет котлетами.

Есть «притупленному» тяжело – нарушена координация; ложка не попадает в рот, пюре вываливается на пижаму. У того, что на соседней кушетке суп выплёскивается, стекает по подбородку, родственница выхватывает ложку, пытается кормить. Глядя на это, третьему родственники сами кладут в рот котлету, тот давится, выплёвывает, заходится в кашле.

Ни у кого из присутствующих это не вызывает отвращения, только бессильную жалость. У них всего 5 минут, больше и не надо. Долгий визит для всех утомителен.

Когда входит смотрительница, кто-то быстро засовывает в карман пижамы больного сигареты и что-нибудь ещё: яблоко или леденцы.

– Титус! – кричит Омжуйская, и человечек с профилем античной статуи скукоживается в бабуру и начинает трястись.

– Их бьют, – вполголоса произносит женщина с муреновыми глазами, провожая взглядом трясущегося сморчка, подталкиваемого в спину грозной смотрительницей.

– За что? – вскидывает ресницы маленькая хрупкая блондинка с дымчатым взглядом, когда дверь захлопывается.

– За всё. По поводу и без.

– Зачем?

– Чтобы выработать рефлекс страха.

– И тебя?

– Меня нет. Эти из буйного. С ними по-другому нельзя.

Маленькая женщина буравит глазами подругу. Потом опускает карие глаза и вздыхает.

– Несчастные люди.

– Несчастные? А что такое счастье? Ты уже знаешь?

Блондинка печально смотрит на подругу и молча пожимает плечами.

– А я теперь знаю.

Дверь в приёмную снова раззёвывается, впуская смотрительницу.

– Фёдоров!

Всё повторяется. Точь-в-точь. Пациент, спотыкаясь под толчками Алевтины Александровны, исчезает за дверью, родственники, опустив головы, уходят.

– Счастье – это как картина в стиле пуантилизм. При попытке подойти и рассмотреть изображение вблизи распадается на множество цветных точек. Они как пиксели, просто набор холодной и тёплой, яркой и приглушённой красок на холсте. Вблизи контуры расплываются, плоскости переливаются одна в другую, словно высказанные нами ощущения чувства счастья, а смысл так и остаётся неточным и неуловимым. Такие картины обычно рассматриваются на расстоянии, на расстоянии они сливаются в полный сюжет. Так же и счастье. Лишь с расстояния прожитого, пережитого, нам становится вдруг понятно, что то, пережитое нами когда-то, и было счастьем.

– Ты сожалеешь о том, что сделала?

– Нисколько.

Дверь хлопает.

– Мастергардов! – строчит как из автомата смотрительница.

Мужчина с красным, будто только что обожжённым лицом щерится, подскакивает и торопливо семенит к двери.

На кушетке в углу двое. Мужчина и женщина. Взгляд мужчины потуплен, руки трясутся, он что-то мямлит, вжимаясь в дерматин кушетки. Женщина сидит прямо. Локоны серебристых волос зачёсаны назад. Она смотрит на мужчину с горделивым достоинством. В какой-то момент её взгляд меняется, всего на секунду в глазах появляется жалость, но тут же исчезает, и она отворачивается.

– Комиссарова! – кричит смотрительница, и женщина встаёт. Она идёт к двери с прямой спиной, высокая, дородная, и исчезает за ней с высоко поднятой головой.

Мужчина смотрит блуждающим взглядом, хватает бумажный пакет.

– Яблоки. – Он протягивает пакет в сторону двери, замирает, когда рука опускается, он встаёт и, пошатываясь, уходит.

Фрида провожает его мутным взглядом.

– Ты больше не приходи сюда. – Она встаёт. – Никогда.

Омжуйская появляется в приёмной, как привидение.

– Образцова.

Глава шестая

Ей нравилось здесь жить. Особенно летом. Слушать гул моторок на вечерней реке, тарахтенье мотоблоков, скрежет колёс в соседнем дворе, нравилось здороваться с каждым прохожим и приветственно махать знакомым через забор, прогуливаться по берегу, смотреть на падающее за горизонт солнце и подкармливать бродячих собак с интеллектом выше, чем у некоторых городских ушлёпков.

Это было подарком, это было спасением.

Год назад, после тяжёлого разрыва с Виталиком, она искала уединения, надо было переболеть ситуацией, забыться, чтоб не мстить даже в мыслях… Угу, легко сказать… Умом вроде и понимаешь, что незачем, бессмысленно, да и особо-то не за что. Другая плюнет, забудет и внимания не обратит, на то, что тебя так торкнуло… А у тебя не так, у тебя бес реальности, который шепчет на ухо: «Поигрался и убрался, выбросил тебя, как истрёпанную старую куклу и нашёл новую. Выпил твои чувства и эмоции до капли, как дементор из детской сказки. И ты перестала существовать, как разумное существо, просто живёшь, пока живо твоё тело».

Чтобы отвлечься от тягостных дум и навязчивых мыслей она сходила в церковь и даже помолилась не за себя, за него. «Господи, прости дурака, у него понятия и нормы другие, не твои. А ты просто глупая женщина, неверно оценившая ситуацию и свои силы».

Но сердце ведь не обманешь, оно с умом и особо не спорит, и в мыслях ты уже пару раз распяла, десять раз убила разными способами, и как минимум один раз кастрировала… А на следующий день опять будешь молиться о прощении твоих и его грехов. Вот такое вот двоедушие, и ничего с этим не поделаешь.

Неизвестно, как бы всё сложилось, но судьба сама подкинула решение: умерла бабушка, оставив ей в наследство старый покосившийся домишко. Дом, пусть и старый, пусть и на самом краю посёлка, но всё-таки свой собственный, был шансом на спасение, местом для зализывания ран. Зоя уволилась с работы и, похоронив бабушку, осталась жить в Дубне. Вскоре нашлась и работа. Пригодились некогда законченные курсы медсестёр. В местном психдиспансере персонала не хватало, и, встретив её на улице, главврач Аркадий Батаков сходу предложил ей должность медсестры. Она согласилась, не раздумывая.

Да, всё было так, как ей и хотелось. Никакого тебе асфальта и бетона, идёшь рано утром по улице, пыльной и извилистой, глаза видят лес, тропинку, высокие деревья. Идёшь туда, где в окне одноэтажного серого строения, в тиши крохотного тёмного кабинета прозрачным холодным пятном мигает монитор.

Работа в этом пугающем нормальных людей заведении ей нравилась. Буйных в диспансере было немного, и те в другом отделении. К своим пациентам Зоя относилась как к несчастным людям. Они были такие же, как она, живые только физически, иногда суматошные и невнятные, со странной сменой эмоций, пребывающие в своём таинственном и вневременном мирке. Но она не боялась, она их жалела. Пугала только мысль, вернее, представление о том, что происходит в их сознании, которое то ли было у них, то ли не было, пугала на каком-то глубинном, подсознательном уровне.

Обычный её день, заполненный процедурами и уходом за пациентами, заканчивался быстро, вечером она возвращалась домой, хлопотала на кухне, перед сном обычно разгадывала судоку, а потом под еле слышное бормотание радио засыпала. Она намеренно не пользовалась ноутбуком, не заглядывала в соцсети, отключила на телефоне интернет. Ведь она хотела про всё забыть, но перед глазами настырно маячила картинка из его сторис.

***

На свадьбу друга он отправился один, накануне они повздорили – так себе, не то, чтобы всерьёз, а как много раз до этого, он не понял её шутку, она его, так бывает в интернете, случалось и много раз раньше. Он психанул и пошёл один. Вечером она заглянула на его страничку в соцсети.

Длинный, словно нескончаемый стол, задрапированный белой тканью, мало закуски, много выпивки. «Это моя первая рюмка». – Он поднял рюмку, глядя в камеру, резко опрокинул. Только успел подскочить кадык, и картинка тут же сменилась, теперь рядом с ним сидела круглолицая брюнетка с огромным веером ресниц. Всё также глядя в объектив, но уже без рюмки в руке, он приобнял курносую брюнетку и ухмыльнулся: «А это моя последняя Марина». После чего жадно впился в пухлые девичьи губы.

Она заблокировала его аккаунт и удалила приложение.

***

Вставала Зоя рано и первым делом выглядывала в окно, чтобы увидеть небо. Зимнее небо на рассвете почти всегда было сумрачно-серым, но ей это нравилось. Это было похоже на сознание её пациентов, такое же таинственно-притягательное. Скорее бормоча, чем напевая, она любила покрутиться перед зеркалом. Стройное упругое тело требовало мужских ласк. Зоя вздыхала, натягивала тёплый свитер и джинсы, куталась в пуховик и шла на работу.

Зимой извилистая тропинка тонула в снежной каше, и огромные бабушкины валенки, проваливаясь в снег, краями давили на согнутые колени. Укутанный темнотой посёлок в это время ещё спит, но идти одной по пустынной улочке не страшно. Лихих людей здесь отродясь не было, да и путь не долгий: 500 шагов, и вот она, больничка, серая и унылая. Такая же, как и этот начинающийся день. Как и все предыдущие дни, как и все будущие.

Зоя вошла с заднего входа, открыв двери собственным ключом. Так было ближе. Небольшой медсестринский кабинет находился в конце коридора, почти у самой лестницы. Рано утром в диспансере ещё тихо и спокойно, можно заварить чай со смородиновым листом и пить сразу, маленькими глотками, не дожидаясь, пока остынет. Она так любила, знала, что вредно, и что рано или поздно эта привычка приведёт к проблемам с пищеварением, но обжигающий внутренности напиток помогал унять душевную боль, которая до сих пор сидела занозой где-то чуть выше желудка.

Допив чай, Зоя сполоснула кружку и стала готовиться к утренним процедурам. Все действия были доведены до автоматизма. Пробежав глазами записи с назначениями, она расставила в ряд штативы, закрепила на них бутыли с лекарствами и покатила капельницу в ближайшую к сестринской палату.

Дверная решётка была приоткрыта, Зоя вставила ключ в замочную скважину, но дверь, как и решётка, оказалась не заперта. Это её не удивило, Вячеслав Петрович любит ранние обходы. Зоя распахнула дверь, и вкатила капельницу.

В палате было сумеречно и тихо. Пожилые пациентки спали. Зоя подкатила штатив к одной из женщин и тронула её за плечо, чтобы разбудить, но пациентка не отреагировала.

– Тётя Галя, – Зоя взяла женщину за руку, но рука выскользнула и, ударившись о край кровати, безжизненно повисла. – Господи! – вскрикнула Зоя и посмотрела на вторую пациентку, но та продолжала спать, не реагируя на крик.

Приложив руку к шее Галины Комиссаровой, в место пульсации вены, Зоя ничего не почувствовала. Зато почувствовала, как мгновенно вспотели ладони, а в кончики пальцев вонзились иголки. Тишина и полумрак давили, вызывая лихорадочный трепет.

Зоя метнулась в сторону другой пациентки и прижала дрожащие пальцы к её шее.

– Боже мой, что это? – сердце заколотилось со скоростью и шумом цепного мотоблока; во рту пересохло.