Небесные верблюжата

Лучи падают на шлагбаум нашего переезда.

Звенят кузнечики

В тонком завершении

и прозрачности полевых метелок – небо.

Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.

Знаю я, отчего сердце кончалося —
А кончина его не страшна —
Отчего печаль перегрустнулась и отошла,
И печаль не печаль, – а синий цветок.

Все прощу я и так, не просите!
Приготовьте мне крест – я пойду.
Да нечего мне и прощать вам:
Все, что болит, мое родное,
Все, что болит, на земле, – мое благословенное;
Я приютил в моем сердце все земное,
И ответить хочу за все один.

Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.

И взяли журавлиного,
Длинноного чудака,
И связав, повели, смеясь:
Ты сам теперь приюти себя!
Я ответить хочу один за все.
Звени, звени, моя осень,
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.

Обложка книги Е. Гуро «Осенний сон». СПб., 1912

Елена Гуро. Ёлка. Рисунок. 1910. Бумага, карандаш. 42,5?31,9

Небесные верлюжата (1914)

Только юности хочу я поклоняться, только юности.

Вы скажите про бурю, чтобы не выросли дети, ничего не слыхав про бурю…

ГАЗЕТНОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ

Верблюжьего пуха особо теплые фуфайки, кальсоны, чулки и наживотнички.

Это делается так: ловят в засаду молодых светлых духов, длинноватых и добрых, похожих на золотистых долговязых верблюжат, покрытых пухом святого сияния. Сгоняют их в кучу, щелкая по воздуху бичом, и нежные, добродушные создания, слишком добрые, чтобы понять, как это делают боль, толпятся, теснятся, протягивая друг через друга шеи, жмутся о грубую загородку, теряя с себя в тесноте свой нежный пух.

Этот-то пух небесных верблюжат, особо теплый весенним живоносным теплом, и собирают потом с земли и ткут из него фуфайки.

– А как же бедных верблюжат так и убьют? – спросили меня с беспокойством.

– Чего их убивать, – их погоняют, погоняют, пока пух с них пообобьется, да и выпустят обратно в небо до следующего раза, а пух у них отрастает в одну минуту еще лучше прежнего.

НЕБЕСНЫЕ ПРОТАЛИНЫ

Северились далекие, невыносимо чистые полосы.

Меж облаками озера плыли целый день, точно гордые лебеди в лазури. Меж черными березами жила розовая небесная проталина и – дышала.

Дышала, и березы были мокрые.

С высоты проходили по небесным проталинам вестники, проходили через все наклоненное небо. И слышали их только нежные и гордые души деревьев, просветленных глубинами небосклонов, и не понятые никем башни, и нежное падшее небо, опустившее к земле ладони ласки.

И шли по близкому земле, покорному от ясности, небу, небу, ставшему нежным и палевым и уже не отходившему от нее. И в нем развевались прутики, огорченные и тронутые городской близостью. Пролетали трамваи за трамваями, видели прутики.

Шли вестники, – и услышали их проясненные души удаленных вершин и башен.

И услышали уже проявленные и – молились.

И расстилались где-то озера, – озера, – озера.

Когда идет навстречу северу юноша, его прямо в лоб бьет ветер, в открытый чистый лоб, не умеющий еще бояться.

Разлетаются волосы конской челкой. И лошадиная прыть к тому, что впереди, – а впереди – озера, – озера.

Где-нибудь и крылечко, в ту пору таяло, а над ним лиственница простерлась елочкой. И лиственница дышала.

* * *

И один говорил – завершаем, а другой отвечал – верю.

И не сказали ни друг, ни друзья, – так было глубоко, так было глубоко розовое небо.

И подходил прохожий, и сказали – друг.

И эхо подмерзавших вечерних амбаров сказало – друг.

Остановился и говорит: верю, – верю вам.

– Войдите!

– Нет, спешу. Спешу, но верю, – разбежались дороги все по вселенной в разные стороны, – но перекликаются.

– Так глубоко, так глубоко было розовое небо.