Небесные верблюжата

Лоб его чистый —
На нем весна.
Сорвалась с ветки птичка —
И путь несется,
Моли, моли, —
Вознеслась и – лети!
Были высоки и упали уступчиво
Башни!
И не жаль печали, – покорна небесная.
Приласкай, приласкай покорную
Овечку печали – ивушку,
Маленькую зарю над черноводьем.
Ты тянешь его прямую любовь,
Его простодушную любовь, как ниточку.
А что уходит в глубину?
Верность,
И его башни уходят в глубину озер.
Не так ли? Полюби же его.

* * *

Когда он уже слег, – он все повторял: – Нет, я знаю, я не рыцарь, я просто Алонзо Добрый! – И просил у них прощение, что беспокоил их своим безумием. Его утешали и забавляли, его называли нарочно: – Рыцарь!

Как погремушку, ему это вернули теперь, когда он все равно слег и умирал. «Ну, напоследок пусть поиграет бедняк своей мечтой!»

– Нет, я не рыцарь. Вы образумили меня, я ведь знаю, теперь я уже не безумец-гордец, – я просто Алонзо Добрый.

«Спи, болезный», – от ласки не знает, что сказать, старая.

– «Какие у тебя уши-то смешные, долгие, не как у других…

Какой же ты худой-то, ребра-то все торчат!» – И за ухом ему потрет и за ухо потянет.

– Отдыхай, на здоровьице…
Гуль, гуль,
Песочек солнышком горит,
Гуль-гуль, курлы-курлы,
Гуль-гуль, – песочек крупный
Гуль-гуль!

* * *

– Мама, а Дон Кихот был добрый?

– Добрый.

– А его били… Жаль его. Зачем?

– Чтобы были приключения, чтоб читать смешно.

– Бедный, а ему больно и он добрый. Как, жаль что он уже умер.

– А он умер давно?

– Ах, отстань, не все ли равно. Это сказка, Леля, Дон Кихота не было никогда.

– А зачем же написали книжечку тогда? Мама, неужели в книжечке налгали?

– Ты мешаешь мне шить, пошла спать.

– Если книжка лжет, значит, книжка злая. Доброму Дон Кихоту худо в ней.

А он стал живой, он ко мне приходил вчера, сел на кроватку, повздыхал и ушел…

Был такой длинный, едва ногами плел…

– Леля, смотри, я тебя накажу, я не терплю бессвязную болтовню.

* * *

Мир был прост и ласков, как голубь, и если б его приголубили, он стал бы летать.

Но его запрягли в соху, заперли в тюрьму, и он стал торжищем и торговой казнью для простодушных, нежных и любящих.

* * *

Шел дождь, было холодно. У вокзала в темноте стоял человек и мок. Он от горя забыл войти под крышу. Он не заметил, как промок и озяб. Он даже стал нечаянно под самый сток…

Он не заметил, что озяб, и все стоял, как поглупевшая, бесприютная птица, и мок. А сверху на него толстыми струями, пританцовывая и смеясь, лилась – вода…

Дня через три после этого он умер.

Это был мой сын, мой сын, мое единственное, мое несчастное дитя.

Это вовсе не был мне сын, я его и не видала никогда, но я его полюбила за то, что он мок, как бесприютная птица, и от глубокого горя не заметил этого.

* * *

И так нежен и милосерд этот вечер с высоким задумчивым лбом, что, право, он заслужил, чтобы его наказывали за милосердие и сострадание, и любовь. Чтобы его больно наказали за его высоту и чистоту.

И так же имел право быть распят этот нежный вечер, похожий на весну и на далекую позабытую родину души…

* * *

Подошел к молодому безумцу мудрец и спросил его: «Какое имеешь ты право сметь?» Мальчик отвечал дерзостью: «Мне приходится сметь, потому что вы все слишком много умеете!»

А за дерзость ему связали на спину руки и отняли у него солнце. И отняли у него голубые небесные луга с белыми утренними барашками… И вместо всего мира, дали на всю жизнь темный, сырой, каменный ящик…

Он больше уже не видел солнца. – Да это же был мой сын, мой сын!..