Оля

Последнее слово, как всегда, осталось за ним.

Я улыбнулась ему и вышла из палаты. Закрыла дверь, шумно выдохнула и пошла в ординаторскую.

Да, Виктор Петрович Ордынцев был не сахар. Мне еще не встречался человек с таким мерзопакостным характером. Я работала в третьей хирургии больше года и за это время успела понасмотреться всякого, но с подобным столкнулась впервые.

Он терроризировал всех с той самой минуты, как поступил к нам в отделение. Ему все было не так: ремонт безобразный, кровати отвратительные, питание ужасное. То ему было холодно, то жарко, то замучили сквозняки. Лечили его плохо, не уделяя ему должного внимания. Санитарки были нерасторопны, врачи неквалифицированны, а у медсестер руки росли не оттуда. Ночами он никому не давал спать, по нескольку раз вызывая к себе персонал.

Он раздражал меня безмерно. Мне иногда – стыдно признаться – хотелось стукнуть его по голове чем-нибудь тяжелым.

Но всякий раз я с ужасом отгоняла от себя эти мысли. Я не могла, не должна была испытывать к нему ничего, кроме сочувствия и жалости. Потому что Виктор Петрович был смертельно болен.

Во время операции вместо язвы двенадцатиперстной кишки обнаружилась раковая опухоль, давшая обширные метастазы. Со дня на день его должны были выписать и отправить домой умирать.

– Ты чего такая суровая? Опять академик доставал? – спросил меня интерн Сурков.

Сурков не шутил. Кто-то из наших выяснил, что пенсионер Виктор Петрович Ордынцев действительно был академиком и еще не так давно директором института, занимавшимся исследованиями не то нефти, не то газа.

– Да ничего особенного, все как обычно, – вяло отмахнулась я.

Мне было нехорошо. В носу свербило, в горле першило, и голова была как в тумане.

– А хочешь, я тебя поцелую? Для поддержания тонуса? – с надеждой предложил Сурков.

– Отстань, Паша. По-моему, я заболеваю.

– Ты это брось! Нашла время! – встревожился он.

– Да знаю я. Самой неохота. Но если к вечеру не пройдет, придется отпрашиваться.

К вечеру не прошло, и, после того как я два раза чихнула в присутствии зава, Сан Саныч послал меня подальше.

– Значит так, голуба, – авторитетно заявил зав. – Тридцать грамм водки с перцем и под одеяло. И чтобы к следующей смене была как огурец. Здесь больных без тебя хватает.

– Сан Саныч, я не пью, Вы же знаете. И вообще, странно слышать от профессора такой дремучий совет, – укорила я начальника.

– Оленька, я тебя не пить призываю, а лечиться. А насчет дремучести… Вот когда станешь профессором, тогда поймешь, что дремучие советы – они самые надежные. Так что хватит умничать, вали домой.

И я отвалила.

…

На улице шел снег.

Табло на главном корпусе попеременно показывало то время, восемнадцать двадцать, то температуру, минус двенадцать. Нормально для начала ноября.

В другой раз я бы обязательно прошлась пешком – тут всей ходьбы было на полчаса. Но сегодня я решила не рисковать, поехать на автобусе и последовать совету Сан Саныча. Нет, водку я пить не собиралась. А вот под одеяло забраться хотелось очень.

Мне категорически нельзя было болеть. Сначала требовалось решить квартирный вопрос.

Невесть откуда взявшийся сынок тети Клавы – царствие ей небесное! – дал нам с Лизой две недели на то, чтобы мы освободили квартиру. И этот срок истекал через четыре дня.

Ах, милая добрая тетя Клава! Как же не вовремя Вы умерли!

Я покрутила головой, отгоняя кощунственную мысль. Разве можно умереть вовремя?

Клавдия Семеновна, или тетя Клава, как ее называли мы с Лизой, была добрейшей души человек.

После смерти мужа двухкомнатная квартира оказалась ей не по карману. Сын, о существовании которого мы с Лизой до прошлой недели даже и не подозревали, никак ей не помогал, и она стала сдавать одну комнату. Сначала комнату снимал какой-то мужик, потом Лизавета с подружкой. Потом подружка уехала, и тетя Клава написала новое объявление.

Я наткнулась на нее на остановке, когда она приклеивала бумажку на фонарный столб. Это было в прошлом году, в конце июля. Я как раз искала себе жилье – мне пора было освобождать место в общежитии после окончания училища.

Клавдия Семеновна привела меня к себе домой, и я там и осталась.

Она брала с нас с Лизой только квартплату и ни копейкой больше. Получалось примерно по тысяче с носа. Это было почти задаром за благоустроенное жилье в центре города, да еще и возле остановки.

Еще одну тысячу из своей жалкой зарплаты я отправляла маме в деревню, а на оставшиеся две с небольшим пыталась выжить, подрабатывая почтальоном или курьером в свободное от дежурства в больнице время.

Оказалось, что если чередовать «Ролтон» с «Дошираком», то выжить можно, невзирая на ранний гастрит. Поэтому я даже умудрялась выкраивать крохи на дешевую косметику и кофты с китайского рынка.

Мы с Лизаветой быстро нашли общий язык. Она была студенткой политехнического института и училась по специальности с непроизносимым названием. Что-то там с генераторами.

Как и я, она приехала из деревни. Только ее семья, в отличие от моей, могла помогать ей деньгами. Пусть и небольшими.

Тетя Клава, святая женщина, еще и подкармливала нас на свою мизерную пенсию: она иногда пекла нам пирожки – то с капустой, то с повидлом.

Хорошая была старушка, царствие ей небесное. Мне было очень жалко и ее, и ее пирожки, и ее замечательную квартиру.

Черта с два я найду сейчас что-нибудь подобное. Нет, конечно, предложений было полным-полно! Жилье сдавалось в огромном количестве во всех районах города. Но вот сколько теперь это будет мне стоить?

Я уже обзвонила кучу адресов и даже съездила посмотреть несколько комнат. Жилье было вполне приличным. Вот только цены мне не подходили. Никто не соглашался меньше, чем на четыре тысячи. Даже если разделить эту сумму на двоих, то для меня это было все равно неподъемно.

…

В подъезде было темно, хоть глаз выколи. Вот паскуды, опять все лампочки повыкручивали.

Практически на ощупь я поднялась по лестнице на второй этаж, подошла к квартире и полезла в карман за ключом.

Из-за двери доносились какие-то звуки. Мне показалось, что там кто-то не то плачет, не то стонет. Я замерла и прислушалась. Послышалось какое-то «бу-бу-бу», а потом такой звук, как будто что-то тяжелое уронили на пол.

От страха я моментально взмокла. У меня даже ладони вспотели. Трясущимися руками я вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь и вошла, стараясь производить как можно меньше шума.

В большой комнате, которую раньше занимала тетя Клава, горел свет. Я на цыпочках подкралась к дверному проему и осторожно заглянула внутрь.

На полу, прикрыв голову руками, лежала Лиза. Она поджала под себя ноги, стараясь защитить живот, куда прицельно пинал черным ботинком какой-то мужик. Он был в брюках, но без рубашки. Я не видела его лица, только массивный затылок.

От увиденного у меня мгновенно поднялась шерсть на загривке. Я закричала и прыгнула ему на спину. Он закрутился волчком, пытаясь сбросить меня. Но я вцепилась в него мертвой хваткой, а потом впилась зубами в его правое ухо.

Он заорал от боли и так дернулся, что я все-таки свалилась с него, отлетела в угол и ударилась головой о стену. Если б не капюшон пуховика, наверно, я бы потеряла сознание. В глазах у меня потемнело, и на какую-то секунду я оглохла. Потом пришла в себя и увидела, как он, морщась, трогает себя за ухо, а затем разглядывает пальцы, измазанные кровью. В его взгляде явственно читались боль, изумление и ярость в равных долях.