Воспоминания о будущем

– Это кто еще? – поинтересовалась она, не ожидая ответа.

– Похож на инспектора… – проговорил ее муж с подозрением.

– Нет, точно не инспектор! Это кто-то другой! – уверенно возразила Тоньита.

Незнакомец тем временем продолжил свой путь, его взгляд блуждал по крышам домов и кронам деревьев. Не замечая любопытства, вызванного своим появлением, молодой человек завернул за угол улицы Мельчор Окампо. Увидев приезжего из окна, девицы Мартинес принялись громко обсуждать его появление, совершенно забыв про своего отца, дона Рамона, который разглагольствовал по поводу замены конных экипажей, что стояли на площади под тамариндами уже пятьдесят лет, на автомобили, а также по поводу электрической станции и того, как хорошо было бы заасфальтировать улицы. Дон Рамон восседал на стуле из тростника, пока донья Мария, его жена, готовила кокосовые конфеты с кедровыми орешками, пирожные из яичного желтка и пабельонес [3] для продажи на рынке. Услышав восклицания дочерей, сеньор Мартинес подошел к балкону, правда, успел увидеть лишь спину пришельца.

– Современный человек, двигатель прогресса! – воскликнул он с энтузиазмом.

И тут же принялся размышлять о том, как использовать новоприбывшего для осуществления своих проектов. «Жаль, что военный командующий – так называл он генерала Росаса, – сущий ретроград!»

То, что приезжий был чужаком, не вызывало никаких сомнений. Ни я, ни самый старый житель Икстепека не помнили, чтобы видели его раньше. И тем не менее, казалось, молодой человек прекрасно знает планировку моих улиц, потому как, не колеблясь, добрался прямиком до дверей отеля «Хардин». Дон Пепе Окампо, хозяин, показал ему просторную комнату с глинобитным полом, растениями в кадках, железной двуспальной кроватью под белыми простынями и москитной сеткой. Приезжий выглядел довольным. Дон Пепе, будучи человеком разговорчивым и гостеприимным, чрезвычайно обрадовался новому постояльцу.

– Так давно уже никто сюда не приезжал! То есть никто издалека. Индейцы не в счет; они спят в дверях или во дворе. Раньше приезжали коммивояжеры с чемоданами, набитыми всякой всячиной. Вы, случайно, не из них?

Чужак покачал головой.

– Видите, сеньор, до чего дошел я из-за всей этой политики! Раньше в Икстепек кто только не приезжал, торговля била ключом, и отель был всегда полон. Видели бы вы! Столы ломились от еды. Посетители до поздней ночи! Вот было время! Сейчас почти никого. Ну, если не считать генерала Росаса, полковника Короны, кое-кого из низших чинов да их любовниц…

Последнее слово дон Пепе произнес полушепотом, подавшись к приезжему, который слушал с улыбкой. Молодой человек достал две сигареты и предложил одну хозяину гостиницы. Последний потом утверждал, что сигареты в руках пришельца появились буквально из воздуха. Якобы чужак вытянул руку, и между его пальцами сами собой возникли сигареты, причем уже зажженные. Однако в тот момент дон Пепе ничему не удивился, сей факт показался ему вполне естественным. Он зачарованно смотрел в глаза своего нового постояльца и тонул в их глубине, блея, будто послушная овечка. Оба закурили и вышли в коридор, уставленный влажными папоротниками. Оттуда доносился стрекот сверчков.

Неподалеку от них, в ярко-розовом халате, с распущенными волосами, сквозь которые поблескивали золотые серьги, дремала в своем гамаке красавица Хулия, любовница генерала Росаса. Как будто почувствовав чужое присутствие, она открыла глаза и сонно, но с любопытством взглянула на незнакомца. Будучи вполне способной скрыть испуг, она тем не менее совсем не встревожилась. С тех пор как я увидел ее выходящей из военного поезда, она казалась мне женщиной опасной. Никто раньше в Икстепеке не вел себя как она. Ее привычки, манера говорить, ходить и смотреть на мужчин – все в Хулии было иным. Я так и вижу, как идет она по перрону, принюхиваясь к воздуху, будто ей чего-то не хватает. Раз увидев такую женщину, уже не забудешь! Видел ли ее раньше новый постоялец, я не знаю, однако на него красота Хулии не произвела особого впечатления. Он приблизился к ней и долго разговаривал, склонившись над ее гамаком. Хулия, растрепанная и полуобнаженная, внимательно слушала. Дон Пепе так и не смог припомнить потом, что тот ей говорил.

Ни Хулия, ни дон Пепе, по всей видимости, не осознавали опасности, которой подвергались. В любой момент мог возникнуть генерал Росас, звереющий от ревности при одной лишь мысли, что кто-то осмелился разговаривать с его возлюбленной, смотреть на ее зубы и розовый кончик языка, когда она улыбается. Именно по этой причине дон Пепе тут же бросался навстречу генералу, едва тот приходил, дабы сообщить, что сеньорита Хулия ни с кем не общалась. По вечерам Хулия облачалась в розовое шелковое платье, усыпанное белым бисером, и украшала себя золотыми ожерельями и браслетами. Генерал, скрипя зубами, выводил ее прогуляться на площадь. Она шла, высокая и цветущая, и как будто освещала собой ночь. Невозможно было не смотреть на нее. Мужчины, что сидели на скамейках или гуляли по площади, глядели на красавицу с тоской. Не раз генерал стегал их плетью, не раз давал пощечину Хулии, когда та отвечала на их взгляды. Но женщина, казалось, не боялась его и оставалась равнодушной к его ярости. Говорили, генерал ее выкрал откуда-то издалека; никто не знал, откуда именно, судачили также, что разбила она немало мужских сердец.

Жизнь в отеле «Хардин» была полна тайн и страстей. Жители соседних домов подглядывали со своих балконов за постояльцами в надежде увидеть красивых и экстравагантных женщин – любовниц военных.

Часто из отеля слышался смех Розы и Рафаэлы, сестер-близняшек, возлюбленных подполковника Круса. Обе северянки, переменчивые и темпераментные, и когда злились, то швыряли свои туфли на улицу. Если же дамы были довольны, то украшали волосы красными тюльпанами, одевались в зеленое и прогуливались, привлекая взгляды. Обе высокие и крепкие. По вечерам, сидя на балконе, сестры лакомились фруктами и дарили улыбки прохожим. Шторы в их комнате никогда не задвигались, и дамы щедро выставляли свою интимную жизнь на всеобщее обозрение. Вдвоем они возлежали на одной кровати с белым кружевным покрывалом, демонстрируя стройные ноги. Подполковник Крус, томно улыбаясь, ласкал их бедра. Крус был человеком добродушным и одинаково баловал обеих.

– Жизнь – это женщины и удовольствия! Как можно лишать женщин того, что они просят, если меня они ничего не лишают… – И он смеялся, широко открывая рот и показывая белые, как у молодого канибала, зубы. Долгое время весь Икстепек дивился паре серых лошадей с белыми звездами на лбу, которых подполковник подарил сестрам. Чтобы найти двух одинаковых, он объехал всю Сонору. – Женские капризы нужно удовлетворять! Неудовлетворенные капризы убивают. Мои девочки хотели лошадок, я дал им лошадок!

Любовница полковника Хусто Короны, Антония, была светловолосой и меланхоличной уроженкой побережья; она часто плакала. Полковник дарил ей подарки, заказывал серенады, однако ничто ее не утешало. Говорили, по ночам ее мучили страхи. Самая юная из всех, Антония никогда не выходила на улицу одна. «Она же совсем ребенок!» – восклицали дамы Икстепека с возмущением, когда по четвергам и воскресеньям, бледная и напуганная, Антония появлялась на людях под руку с полковником Короной.

Луиса принадлежала капитану Флоресу. Тот, как и прочие постояльцы отеля, ее побаивался – характер у дамы был весьма скверным. Старше капитана, маленького роста, с голубыми глазами и темными волосами, она ходила в платьях с глубоким декольте и без лифчика. По ночам Хулия слышала, как она ругалась на Флореса, а потом выходила в коридор и стучала туда-сюда каблуками.

– Не понимаю, что Флорес нашел в этой кошке, вечно она воет! – комментировал генерал с раздражением.

Он чувствовал неприязнь, которую Луиса испытывала к Хулии, а потому любовница его помощника была ему неприятна.

– Ты разрушил мою жизнь, негодяй! – Крики Луисы эхом отражались от стен отеля.

– Боже мой, жизнь так коротка, зачем ее тратить на ссоры! – замечал Крус.

– Вечно она ревнует, – отвечали близняшки, потягиваясь в постели.

Антония дрожала. Хусто Корона потягивал коньяк.

– А ты что скажешь? Я тоже разрушил твою жизнь?

Антония молчала, забившись в самый дальний угол кровати.

Франсиско Росас курил, ожидая, когда смолкнут крики. Лежа на спине, он наблюдал за Хулией – та лежала рядом, абсолютно невозмутимая. А что, если бы она хоть раз упрекнула его в чем-либо? Росас решил, что почувствовал бы облегчение. Ему было тяжко видеть ее такой пассивной и равнодушной, неизменно безразличной, приходил ли он или пропадал на несколько дней. Лицо Хулии, ее голос никогда не менялись. Росас напивался перед тем, как идти к ней. В полночь, по мере приближения к отелю, его охватывала тревога. С мутными глазами, прямо верхом на лошади, он приближался к дверям ее комнаты.

– Хулия, выйдешь ко мне?

В ее присутствии голос ему изменял, становился тихим, подавленным. Росас заглядывал Хулии в глаза, желая узнать, что его возлюбленная в них прячет. Она же уходила от его взгляда, склоняла голову, улыбалась, смотрела на свои обнаженные плечи и погружалась в далекий безмолвный мир, точно призрак.

– Пойдем, Хулия! – умолял генерал, и она, полураздетая, с улыбкой садилась к нему на коня. Они скакали галопом по моим улицам, отправляясь на ночную прогулку до Лас-Каньяс, к месту, где была вода. Поодаль за ними следовали подручные генерала. В полночь Икстепек слышал смех Хулии, но не имел права видеть ее при свете луны, верхом на лошади со своим молчаливым любовником.

В гостинице остальные женщины ждали возвращения своих мужчин. Луиса, в ночной сорочке, с лампой в одной руке, с сигаретой в другой, выходила в коридор и стучала в двери соседних комнат.

– Открой, Рафаэла!

– Хватит уже, иди спать! – отвечали ей близняшки.

– За Хулией приехали, не вернутся теперь до рассвета, – умоляла Луиса, прижав губы к дверной щели.

– Тебе какое дело? Иди спать…

– Не знаю, что со мной, живот тянет.

– Ну, иди к Антонии, она такая же полуночница, как и ты, – сонно отвечали ей сестры.

В соседней комнате Антония слышала их голоса и притворялась спящей. До ее слуха доносились звуки того, как Рафаэла в конце концов зажигала лампу. Антония с широко открытыми глазами натягивала одеяло и ощущала себя потерянной в этой странной темноте. «Что сейчас делает папа? Наверняка все еще меня ищет…» Прошло пять месяцев с тех пор, как полковник Корона похитил ее там, на побережье.

Луиса постучала в ее дверь. Антония зажала себе рот, чтобы подавить крик.

– Пойдем к девочкам! Нечего одной куковать.

Антония не ответила. Той ночью в дверь их дома точно так же постучали. «Антония, иди, посмотри, кто явился в такой час», – велел отец.

Девушка открыла дверь и успела заметить лишь сверкающие в темноте глаза. Ей на голову накинули плотную ткань, подняли на руки и вырвали из родного дома. Похитителей было много. Она слышала их голоса: «Сюда ее, быстро!» Другие руки подхватили ее и усадили на лошадь. Сквозь ткань Антония чувствовала тепло их тел: и лошади, и человека, который ее увозил. Лошадь скакала галопом, Антония задыхалась под покровом, как и сейчас, когда Луиса ее звала, а она пряталась под одеялом, не понимая почему. Парализованная страхом, девушка не осмеливалась ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Мужчина остановил лошадь:

– Нельзя везти ее всю ночь под покрывалом, задохнется.

Антония увидела перед собой молодые глаза, которые смотрели на нее с любопытством.

– Она гуэрита [4]! – удивленно воскликнул мужчина, и любопытство в его глазах сменилось грустью.

– Ну, да! Конечно! Ее папаша – гачупин [5] Паредес, – ответили ему.

Капитан Дамиан Альварес приобнял девушку:

– Не бойся, ничего с тобой не случится. Передадим тебя полковнику Хусто Короне.

Антония вновь задрожала. Мужчина прижал ее крепче.

Начинало светать, и они подъезжали к Тексмелукану, где их ждал полковник.

– Не отдавайте ему меня… Лучше возьмите с собой, – умоляла Антония.

Капитан не ответил. Он опустил взгляд, избегая ее глаз.

– Не отдавайте ему меня…

Альварес крепко прижал ее и поцеловал.

– Пожалуйста, оставьте меня с вами! – рыдала Антония.

Капитан, не отвечая, накрыл ее вновь и молча передал Короне. Сквозь ткань пленница чуяла запах застарелого перегара.

– Все вон! – приказал полковник.

Шаги капитана Альвареса стихли вдали. Запах перегара становился все крепче. Никогда прежде Антония не испытывала такого ужаса, даже той давней ночью, когда услышала пугающий вопрос:

– Антония, к тебе приходил уже Бледнолицый Монико?

В темном коридоре ее дома, полном ветвящихся теней, странные девочки тянули к ней любопытные лица и с нетерпением ждали ответа.

– Нет.

– Тогда не открывай, если постучит.

– Он спустится с луны и укусит тебя между ног. Кровищи будет!

Антония застыла в ужасе, не в силах двинуться, посреди клубящихся черных теней на белых стенах.

– Бледнолицый Монико приходит каждое полнолуние!

И девочки убежали.

Никогда прежде Антония не испытывала такого ужаса, ровно до тех пор, пока не осталась в полной беспомощности, обернутая покрывалом, перед полковником Хусто Короной. Он сдернул ткань, и незнакомые глаза, темные и маленькие, приблизились к ее губам. Антония вмиг покрылась ледяным потом и заерзала на кровати…

«Где же морской бриз? Задохнешься в этой долине…» В соседней комнате разговаривали.

– Иди, приведи гуэриту. Наверняка плачет.

– Не пойду я. Ты же знаешь, она кричит, как чокнутая, когда стучат в ее дверь.

Луиса нервно курила и смотрела на близняшек, лежащих в одной постели, полураздетых, с нежными грудями и красивой кожей цвета кедрового ореха. Их сонные глаза и по-детски приоткрытые рты будто намекали на то, чтобы Луиса вернулась в свою комнату.

– Почему она такая? – поинтересовалась Роза.

– Не знаю. Я говорила ей, чтобы она не волновалась и, когда он будет брать ее, чтоб вела себя так, будто привыкает. Тогда он успокоится и даст ей больше свободы, – задумчиво произнесла Рафаэла.

– В конечном итоге сначала тебе плохо, но это длится недолго, а потом даже начинает нравиться, – добавила Роза.

– Совершенно верно! – воскликнула Рафаэла и, оживившись, вскочила с кровати и потянулась к корзине с фруктами.

– Перекусим, пока эти не вернулись…

– А что бы они сказали, если бы мы сбежали куда-нибудь повеселиться? – произнесла Луиса, надкусывая апельсин.

– Нельзя. Нельзя оставлять генерала одного. Не видишь, как он себя ведет? Коварство этой Хулии ни к чему хорошему не приведет.

Луиса в ярости выпрямилась:

– Прибил бы он ее уже! Тогда бы все успокоились.

– Заткнись! Не будь такой грубой!

Луиса внезапно почувствовала себя одинокой, с горечью осознавая, как сильно она отличается от этих двух девушек.

– Я детей бросила, чтобы пойти за ним. Всем ради него пожертвовала. Я не такая, как вы, я здесь не только для удовольствия. У меня был дом, семья. А Хулия – потаскушка. Если не верите, спросите у отца Бельтрана.

– Полностью согласна, да только мы все в этом участвуем, – признала Рафаэла.

– Я не участвую! – отрезала Луиса, выпрямляясь.

– Ага! Ты его законная жена, что ли? – пошутила Роза.

– Я сделала ошибку из-за любви. Я была слепа. И он меня не заслуживает!

– Ну, хоть чего-то да заслуживает. Глаза вот у него красивые, а когда мы купались в бассейне, я заметила, что у него красивые плечи.

Луиса с негодованием взглянула на Рафаэлу. Та была права: они все шлюхи. Луиса представила, как плечи ее любимого накрывают плечи Рафаэлы. В бассейне она чувствовала себя неуверенно. И рядом с этими жаждущими фруктов женщинами – тоже. Они выглядели глупо, сидя полуголыми на смятой постели. Луисе захотелось уйти, сквозь щели в дверях пробивался свет: скоро утро. Пройдет еще немного времени, и Хулия вернется в отель вместе со своим любимым и его дружками.

Днем женщины были лишены общества военных. В эти часы они расчесывали волосы, качались в гамаках, вяло ели и ждали наступления ночи, полной обещаний. Иногда по вечерам они выезжали на лошадях: Роза и Рафаэла восседали на серых седлах, Хулия – на зеленом, все трое смеялись, в золотых украшениях, с серебряными шпорами, у каждой в руке хлыст, которым они сбивали шляпы с мужчин, зазевавшихся на дороге. За дамами следовали их любовники. Икстепек завороженно наблюдал, как они проезжали мимо, а они посматривали на нас сверху вниз и удалялись, покачиваясь в такт пыльной рыси своих лошадей.

Луисе эти конные выезды доставляли страдания. Верхом она ездить не умела, к тому же вид Флореса в свите отъезжавших любовников вызывал у нее горькие слезы. Оставшись одна, она сидела на балконе и пыталась привлечь внимание проходящих по улице мужчин: обнажала плечи, курила и бросала на них кокетливые взгляды. Какой-то пьяненький солдат остановился:

– Сколько, красавица?

– Иди сюда!

Мужчина вошел в гостиницу, а Луиса позвала солдат, которые чистили ботинки возле фонтана.

– Привяжите его к столбу и отстегайте ремнями! – приказала она.

Солдаты в недоумении переглянулись. Луиса разозлилась, и на ее крики прибежал дон Пепе Окампо.

– Ради Бога, Луиса, успокойся!

– Отстегайте его ремнями, иначе прикажу генералу расстрелять вас!

Поняв бесполезность своих уговоров, дон Пепе закрыл лицо руками. Кровь вызывала у него головокружение. В ужасе он наблюдал, как мужчину привязывали к столбу, затем слушал удары ремней по телу жертвы и видел, как солдаты выбросили окровавленного человека на улицу. Хозяину гостиницы стало плохо, и он ушел к себе в комнату. Вечером он рассказал капитану Флоресу о случившемся. Молодой офицер прикусил губы и попросил комнату подальше от своей возлюбленной. Когда его адъютанты пришли забрать вещи, Луиса, плача, выбежала в коридор. «Но капитан заперся в комнате, и она всю ночь прорыдала у его двери…» – позже рассказывал дон Пепе жителям Икстепека.

Незнакомец, который и ведать не ведал о тайной и полной страстей жизни обитателей отеля «Хардин», все еще разговаривал с Хулией, когда прибыл генерал. Увидев молодого мужчину, склонившегося над его возлюбленной, генерал, как потом сплетничали, ударил его по лицу плетью, а дона Пепе обозвал сводником. Хулия в страхе выбежала на улицу. Генерал догнал ее и вернул в отель.

– Почему ты так испугалась, Хулия?

Он подошел к женщине и приподнял ее лицо, заглядывая в глаза. Тогда Хулию впервые ужаснула вспышка его гнева. Однако она лишь улыбнулась и подставила губы для поцелуя. Никогда она не скажет Росасу, почему так испугалась, увидев багровый след на лице незнакомца.

– Что тебя напугало? – снова с мольбой спросил генерал, но Хулия, изогнувшись, как кошка, поцеловала его в шею. – Кто он, Хулия, скажи мне…

Женщина высвободилась из объятий любовника и, не проронив ни слова, легла на кровать, закрыв глаза. Генерал долго на нее смотрел. Оранжевые всполохи заката просочились сквозь жалюзи. С последними отблесками солнца ступни Хулии приобрели эфемерную и полупрозрачную жизнь, не зависящую от тела, закутанного в розовый халат. Жар дня, накопленный в углах комнаты, дрожал в зеркале комода. Гиацинты в вазе утопали в своем аромате; из сада доносились тяжелые запахи, с улицы – сухие и пыльные. Франсиско Росас на цыпочках вышел, чувствуя себя побежденным молчанием Хулии.

Он осторожно закрыл дверь и с гневом позвал дона Пепе Окампо. В тот день моя судьба была решена.

Незнакомец же, получив удары по лицу, молча взял свой чемодан и вышел из отеля. Я видел, как он невозмутимо стоял на пороге. Затем спустился по улице, дошел до угла, свернул вниз, направляясь в сторону улицы Герреро, и зашагал по узкому тротуару. Казалось, он просто размышлял на ходу, пока не столкнулся с Хуаном Кариньо, который как раз выходил из борделя на ежедневную прогулку. Незнакомец не удивился ни фраку, ни президентской ленте, перекинутой через грудь Хуана Кариньо.

Тот остановился:

– Вы к нам издалека?

– Из Мехико, сеньор, – вежливо ответил незнакомец.

– Сеньор президент, – серьезно поправил его Хуан.

– Простите, сеньор президент, – быстро повторил приезжий.

– Приходите завтра в мой дворец. Девушки проводят вас ко мне в кабинет.

Хуан Кариньо определенно был самым лучшим из всех моих сумасшедших. Не припомню, чтобы он когда-нибудь плохо поступил или проявил грубость. В любой ситуации он неизменно оставался добрым и внимательным. Если мальчишки бросали камни, пытаясь сбить с головы его цилиндр, и тот катился по земле, Хуан Кариньо молча поднимал его и с достоинством продолжал вечернюю прогулку. Он подавал милостыню и навещал больных. Произносил речи и расклеивал манифесты на стенах. Какое отличие от Упы… Тот был сущим бесстыдником! Валялся целыми днями где попало, гонял вшей и пугал прохожих. А то внезапно появлялся из-за угла, хватал кого-нибудь за руку и, вонзая в нее длинные черные ногти, рычал: «Упа! Упа!» И ту ужасную смерть, которая его постигла, несомненно заслужил: местные мальчишки обнаружили его, лежащего в канаве, с разбитой головой и грудью, исполосованной ножом. Да, этот был настоящим чокнутым.

Хуан Кариньо всегда жил в борделе. На стенах его комнаты висели портреты героев: Идальго, Морелоса, Хуареса. Когда обитательницы борделя предлагали повесить к ним и его портрет, Хуан Кариньо сердился:

– Ни один великий человек не воздвигал себе памятник при жизни! Для этого нужно быть как минимум Калигулой!

Это имя впечатляло девушек, и они замолкали. Если между куртизанками и солдатами, которые их посещали, вспыхивали ссоры, Хуан Кариньо вмешивался всегда очень вежливо:

– Девочки, немного порядка! Что подумают о нас гости!

В тот день, когда зарезали куртизанку по имени Пипила, Хуан Кариньо организовал ее похороны с большой помпой и возглавил процессию, которая сопровождалась музыкой и фейерверками. За голубым гробом шли девушки с накрашенными лицами, в коротких фиолетовых юбках, черных чулках и туфлях на изогнутых шпильках. «Все профессии благородны», – заявил господин президент, стоя у края могилы. Процессия вернулась в публичный дом, и он закрылся на девять дней, пока читались молитвы. Хуан Кариньо носил траур целый год.

В тот вечер он решил помочь приезжему. Тот вежливо поблагодарил и продолжил свой путь. Хуан Кариньо на миг задумался и догнал его:

– Молодой человек, приходите завтра. Сейчас трудные времена, нас оккупировал враг, и наши возможности ограничены. Но что-то мы все-таки можем!

– Спасибо! Большое спасибо, сеньор президент!

Оба поклонились друг другу и разошлись. Незнакомец несколько раз прошел по моим улицам и вернулся на Площадь де Армас. В нерешительности присел на скамейку. Смеркалось. Сидя там, молодой человек выглядел сиротой. По крайней мере, так объяснил дон Хоакин донье Матильде, когда явился домой с незнакомцем.

Дон Хоакин был хозяином самого большого дома в Икстепеке; его патио и сады занимали почти два квартала. Первый сад, засаженный раскидистыми деревьями, защищался от солнца мрачными густыми кронами. Ни один звук не проникал в это место, окруженное стенами, перекрытиями и галереями. По саду змеились каменистые дорожки, обрамленные гигантскими папоротниками, вольготно росшими в тени. «Сад папоротников», как он назывался, справа заканчивался павильоном с четырьмя комнатами. Если двери павильона вели в «Сад папоротников», то его окна выходили в другой сад, который носил имя «Сад зверушек». Тот сад, в свою очередь, являлся продолжением задней комнаты павильона, ее также называли салоном, стены которого были расписаны маслом: череда лесочков в полумраке, охотники в красных куртках с охотничьими рогами на поясах преследуют оленей и кроликов, убегающих в густые заросли. В детстве Изабель, Хуан и Николас проводили долгие часы, разгадывая эту миниатюрную охоту.

– Тетя, что это за страна?

– Англия…

– Ты была в Англии?

– Я-то?.. – И донья Матильда загадочно смеялась.

Когда дети выросли, павильон был закрыт и в доме забыли об Англии.

Темнота и тишина окутывали все строения. В комнатах с каменными стенами царил немилосердно деревенский порядок: жалюзи всегда опущены, а накрахмаленные занавески – задернуты. Дом жил размеренной и расписанной по минутам жизнью. Дон Хоакин приобретал только самое необходимое, пытаясь достичь совершенства в функционировании дома. Что-то в хозяине нуждалось в этом регулярном одиночестве и тишине. В крошечной комнате дона Хоакина едва помещалась кровать, балкон отсутствовал вовсе, только небольшое окно под самым потолком. Белый деревянный туалетный столик, на котором сверкал фарфором умывальник с одиноким кувшином, дополнял аскетичность жилища, а тонкий запах мыла, лосьонов и крема для бритья с этикетками на французском странным образом с ней контрастировал. Комната сообщалась с комнатой доньи Матильды, супруги дона Хоакина. В молодости донья Матильда была веселой и шумной; она совсем не походила на своего брата Мартина. Годы замужества, тишина и уединение сделали ее тихой улыбчивой старушкой. Она утратила легкость общения с людьми, и какая-то подростковая застенчивость заставляла ее краснеть и смеяться всякий раз при встрече с незнакомцами. «Теперь я помню только, как ходить по моему дому», – говорила донья Матильда своим племянникам, когда те упорно пытались вывести ее на улицу. Когда же кто-то из соседей умирал, старушка не появлялась на похоронах. Почему-то мертвые лица знакомых вызывали у нее смех: