Расскажите, тоненькая бортпроводница. Повесть

– И на нас не сердись, пожалуйста. Мы девчонки нормальные. Просто накатило что-то. Наверное, это зависть. Обычная, глупая бабья зависть, – протянув Оле руку, сказала Ира.

– Да я и не сержусь, – улыбнулась Оля. – Будем считать, что это была притирка характеров.

– А в знак примирения, мы тебя будем Шереметьевской курицей фифой звать, идет? – хитро улыбнулась Лариса.

– Идет! Зовите хоть горшком, только в печку не ставьте, – Оля рассмеялась и пошла в ванную комнату, чтобы, стоя под струями воды, думать об Александре и воскрешать в памяти детали их романтической прогулки…

После чудесной, неожиданной встречи Оля больше не боялась выходить в салон. Наоборот, ей доставляло несказанное удовольствие общаться с пассажирами. Все они были желанными гостями в ее доме-самолете.

Чувствуя ее расположение, ее желание угодить, выслушать, помочь побороть страх, пассажиры успокаивались. Им уже было не страшно лететь. Они с благодарными улыбками принимали из Олиных рук шуршащие пакеты-подарки, как их называли бортпроводники, в которых лежал кусок черного хлеба, «огрызок» киевской колбасы, плавленый сырок «Лето» или «Дружба» и крутое яйцо, которое Оля называла прямым, из-за того, что оно напоминало ей резиновый ластик. Но на вопрос: «Что надо делать с яйцом, чтобы из него вышел резиновый ластик?» – никто ответить не мог.

Пассажиры ели прямые яйца с колбасой и хлебом, шуршали пакетиками и улыбались. Оле было невыносимо стыдно за ненавязчивый советский сервис на борту самолета, но она ничего не могла изменить в этой, отлаженной работе.

– Смотри и запоминай, – назидательным тоном говорила Лариса. – Потом расскажешь своим подружкам про наш Внуковский сервис. Про наши самолеты, где пассажиры сидят друг у друга на коленях и делают вид, что они счастливы. Правда, бывают и недовольные элементы. Без бубнилок не прожить. Был у меня такой случай: заходит в салон шикарно одетый, толстый дядя с большим портфелем. Вид весьма интеллигентный. Я улыбаюсь, а он вдруг с пренебрежением спрашивает: «Ну и когда же этот ваш сарай полетит?» А я ему в ответ: «Сейчас всю скотину загоним, и начнем взлетать. Занимайте скорее свое место, любезный, не затрудняйте проход», – Оля хихикнула. Лариса погрозила ей пальцем и строго сказала:

– Только ты, Ольга, так никогда не говори. С меня пример брать не стоит, потому что пассажиры ни в чем не виноваты. Они заплатили деньги и хотят получить максимум удовольствия. И нам, милая моя Шереметьевская курица фифа, приходится пускать в ход все свое обаяние, выкручиваться, из ничего создавая сервис, прикрывая недочеты и огрехи наземных служб, потому что мы с тобой, Олечка, стюардессы – лицо авиакомпании. Люди видят нас, а не тетю Маню, которая прямые яйца варит и пакует в шуршащие пакеты.

Это не за ней, а за нами народ в щелочку подглядывает. Интересно им, что мы там, на нашей маленькой, сексуальной кухне делаем? Каким таким сексом занимаемся?

А мы там дорогим нашим пассажирам еду готовим, работая за себя и за того парня, который остался на земле. Но народ не верит нам, потому что психология у него такая. Люди верят, что за закрытой дверью спрятана тайна.

Вспомни русские народные сказки. Если главному герою говорят: «Открывай все двери, а эту не смей!», то он обязательно запретную откроет, запретный цветок сорвет, запретный плод отведает…

Но всех наших тонкостей пассажиры узнать все равно не смогут, хоть и подглядывают за нами. Не узнают они, что в бригаде у нас вместо пяти человек четверо, что приема на работу нет, что тридцатипятилетних, опытных людей за борт отправляют, что скоро совсем работать некому будет, одни начальники останутся.

У нас ведь на каждую бригаду по инструктору. Придет такая важная инструктесса, книжечку откроет и весь рейс будет читать да кофеек попивать, а потом послеполетный разбор начнет проводить, выявляя недостатки в нашей работе. Да я и без нее все недостатки сама вижу. Лучше бы она подсчитала, сколько раз я, нежное создание, весом в шестьдесят килограмм, подняла контейнер весом в восемьдесят килограмм, радостно сообщая, что вес взяла Лариса Мельцер Советский Союз! Нам должны аплодировать и кричать: «Ура!», а вместо этого сплошные недовольства. В салоне плохо пахло, воды маловато было.

Запах в салоне мы не портим, а за газированную воду для пассажиров, между прочим, бортпроводники свои денежки выкладывают, которые никто, кстати, не компенсирует.

– Ларис, как же это можно всех пассажиров за свой счет напоить? – удивилась Оля.

– Запросто, – сказал Сергей и объяснил изумленной Оле, что бортпроводник, ответственный за «кашу», то есть за питание пассажиров, должен оставить в цехе бортпитания задаток за бутылки в размере от пятидесяти до ста своих кровных рублей. После рейса деньги ему вернут в количестве прямо пропорциональном количеству бутылок, вернувшихся на базу.

– Если же по счастливой случайности, бутылок будет больше, то прибыль заберут работники цеха. Потому что бортпроводники – птицы, а птицам деньги не нужны. Им же безумно много платят – целых восемьдесят рублей в месяц!

Лифтер, для сравнения, получает сто двадцать чистыми. А я большую половину зарплаты должен отдать за бутылки, чтобы поддержать имидж авиакомпании.

– Ладно, Серега, не заводись, – погладила его по голове Ира. – Мы же не лифтеры, не какие-то там мусордессы, мы – бортпроводники! У нас экзотическая работа, небесная…

Да, экзотики было хоть отбавляй. Олю поразил северный город Певек. Маленькое, одноэтажное здание аэропорта – деревянный барак, на крыше которого красовалась надпись: Певек – Пеекин. Дощатые мостки вели к гостинице – единственному двухэтажному зданию.

Растительности никакой. В июле уже падает снег, по-зимнему завывает ветер. У Оли окоченели руки, и посинел нос. Лариса предупреждала, что надо взять теплую куртку, но Оля, думая, что это очередной розыгрыш, взяла лишь свитер. Поэтому до гостиницы она бежала бегом, надеясь там отогреться. Но не тут-то было. Огромная комната, в которую их поселили всей бригадой, оказалась ужасно холодной. Отопление пока отсутствовало, лето же на дворе.

– К августу включат, – пообещала администратор гостиницы. – А пока можете кровати сдвинуть и греться. Если хотите, летчиков с вами вместе поселим, теплее будет.

– Спасибо, не надо, – буркнула Лариса. – Мы уж как-нибудь, отдельно. Хватит с нас вашего общего туалета.

Общий туалет произвел на Олю неизгладимое впечатление: за тонкой дверью с огромными щелями находилась маленькая, обледенелая дырка, вырытая прямо в вечной мерзлоте. Дверь самопроизвольно распахивалась, выставляя на всеобщее обозрение место общего пользования, испачканное нечистотами постояльцев.

Воды в гостинице не было. Не графья. Хорошо, что предусмотрительный Серега сунул каждому по две бутылки минеральной воды, строго наказав, посуду вернуть на борт в целости и сохранности.

Наскоро умывшись, Оля юркнула в холодную постель и моментально уснула.

Потом, побывав в настоящем Пекине, она поняла, как далеко ушел Китай от великого, могучего Советского Союза. У китайцев были семимильные сапоги, а у нас лапти.

В другой северный город Анадырь, расположенный на Чукотском полуострове, Оля попала в августе. Город ее поразил. Угольно-черная земля напоминала марсианский пейзаж. Хлопья белого снега не могли скрыть эту черноту. Она словно впитывала эту белизну в себя, но насытиться не могла. Карликовые деревья прижимались к земле, прячась от ветра. По улицам гуляли тощие коровы, похожие на больших московских собак. Коровы останавливались у мусорных контейнеров и вытягивали из них что-то съестное.

– Неужели, эти коровы еще и молоко дают? – подумала Оля. – Молоко у них, наверное, такое же помоечное, как и еда. Бедные люди, как они здесь живут в домах, стоящие на сваях, как на ходулях.

Даже солнце в Анадыре вело себя странно. Особого тепла оно не давало, а опасливо пряталось за огромную, черную гору, оставляя апельсиновый отсвет на свежевыпавшем снегу. Оля смотрела на оранжевую дорожку и вспоминала мамин рассказ.

– Анадырь – большой город. Его как-то сразу принялись застраивать. Уголь здесь лежит под ногами, бери. Но нужны рабочие руки. Вот и стали здесь дома на сваях возводить. Приезжие в квартиры селились, а чукчи, ненцы, эскимосы коренные жители этих мест, жили в чумах и юртах. Они не понимали, как можно жить всем вместе, в конструкции на куриных ножках. Общий кагал они не понимали, держались обособленно.

Еще их пугало то, что в домах вода сама по трубам вверх поднимается, а воду чукчи боятся. Повторяют непрестанно: Вода – плохо. Вода – шайтан.

Мы видели, как тонул человек, а вокруг стояли чукчи и молча, безучастно наблюдали. Человек из последних сил цеплялся за ломающуюся льдину, кричал, звал на помощь, но никто не двигался с места, никто не пытался помочь. И, знаете, почему?

Нельзя помогать тому, кто попал в беду по своей глупости. Нельзя подходить к чужой проруби. Сделай свою и лови рыбу, а чужую лунку не тронь. Сделал плохо, попался в плен к духу воды. Выпустит он тебя – хорошо. А не выпустит – значит так надо. Ты сам наказание себе выбрал.

Мы, конечно же, не стояли на месте. Но пока мы пробивались через плотное кольцо молчаливых наблюдателей с равнодушными лицами, человека не стало. Наступила жуткая тишина.

Мне потом долго-долго снилось черное кольцо проруби с острыми, ледяными краями, окрашенными солнцем в оранжево-красный цвет, цвет апельсиновой кожуры…

– Цвет апельсиновой кожуры, как насмешка вечности, – сказала Оля и побрела в гостиницу, которая была на класс выше, чем гостиница в Певеке. Здесь уже был туалет и даже душ. Правда вода давалась по расписанию: час утром и час вечером. Но это уже можно было считать цивилизацией.

Утром Оля распрощалась с Анадырем без малейшего желания посетить это город еще раз. Ностальгии по вмерзшему в вечную мерзлоту пространству, окруженному угольно-черными горами, угольными копями и черной водой Чукотского моря, у Оли не возникло. Она порадовалась тому, что папину часть вовремя перевели отсюда поближе к Москве…

За два месяца полетов во Внуково, Оля побывала в Хабаровске, Иркутске, Улан-Уде, Сочи, Анапе, Киеве, Братске – далеких красивых городах, которые она никогда не смогла бы увидеть, если бы не стала стюардессой.

Оля мысленно благодарила Александра, но нарочно не звонила ему. Она запрятала его адрес в одну из многочисленных книг, стоящих на книжных полках. Конечно же, она помнила название книги, в которой лежал Сашин адрес. Разве могла она забыть любимого Доктора Живаго? Нет. Она просто тянула время. Ей хотелось, чтобы Александр сам разыскал ее в миллионной Москве. Иначе все слова, сказанные им в Ташкенте, когда он собирал персиковый нектар с ее рук, теряли смысл.

– А смысл, глубокий, философский смысл должен быть во всем, – повторяла Оля, когда-то услышанную фразу. Эта фраза глубоко въелась в ее память, как «май наме из», как «Madrid con sus barrios modernas», как «пустой контейнер», как стюардесса с двумя «С», как апельсиновый отсвет на белом снегу…

Как распятье, оконная рама —
Охлажденье горячему лбу.
– Все пройдет, – повторяю упрямо.
– Все пройдет, я без вас проживу.
Солнце краской оранжевой брызнет
И, заставив утихнуть пургу,
Апельсиновым цветом раскрасит
Мне дорогу на белом снегу.
И по узенькой этой дорожке
Я с распятьем пойду на груди,
Чтобы встретить того, кто поможет
Одолеть мне остаток пути…

Оля стояла на эскалаторе, который ехал вниз, и рассматривала людей, которые ехали вверх. Вот строгий гражданин, обиженный на весь мир. Вот легкомысленная дамочка, вот сладко целуется влюбленная парочка, не обращая ни на кого внимания. Вот веселые студенты с гитарами, а вот бородатый парень с рюкзаком, наверное, геолог…

– Оля! Оленька! Ольга! – закричал геолог и рванул вверх, перепрыгивая через ступени.