Повелитель вещей

Лишь за полночь, укладываясь спать, Анна вспоминает, что ее так насторожило: не то, что парень сидел один в пустом холле, и даже не то, что, пока она шла к лифту, он, подняв глаза от телефона, провожал ее взглядом. А сам этот взгляд. Вовсе не отрешенный, как у Павлика, а цепкий и сосредоточенный.

Незнакомый парень смотрел на Анну, пока створки лифта не сошлись.

В тот маленький кинотеатр они ходили вдвоем. С будущим отцом Павлика.

Их знакомство состоялось в кафе. Это событие – в действительности, а не в воображении означавшее перемену ее участи – Анна выводила не из простого стечения обстоятельств, ему предшествовавших: накануне ударили морозы, и случилась коммунальная авария – прорвало трубу отопления; в школе не работали батареи, но детей распустили по домам не сразу, а только после третьего урока, когда подтвердились самые худшие опасения: авария серьезная, одним днем не управиться, дай бог, если закончат к выходным. Из школы Анна вышла вместе с Натальей, и Наталья предложила зайти в кафе, выпить кофе и погреться, – эта длинная цепочка случайных совпадений, переломившая ее судьбу на до и после, рисовалась Анне строгой закономерностью, чуть ли не планом мироздания. Глядя вспять, она не задумывалась о том, как это важное событие соотносится с тем отрезком времени, когда Наталья верховодила ее жизнью, и почему эта коммунальная авария случилась не раньше и не позже, а именно тогда, на излете их дружбы, о странностях которой Анна также не задумывалась – принимая неравноправную дружбу за переход от беспрекословного подчинения матери к относительной свободе (в чем бы эта свобода ни выражалась).

Ей хватало и того, что Наталья, в отличие от мамочки, не претендовала на всеобъемлющую власть, хотя и считала себя вправе оценивать Аннины поступки: одобрять либо порицать. Порицания Анну ранили, но она терпела, понимая, что одно без другого не получит, что порицания идут в нагрузку к одобрениям – как в праздничном «заказе», когда к пакету дефицитной гречки прилагается какой-нибудь кисель в брикетах или упаковка манной крупы.

Другое дело, что с годами дружба с Натальей давалась ей все труднее – ведь чем неохотнее она уступала, тем сильнее натягивалась невидимая струна, грозя порваться с противным дребезжанием – звук, которого Анна боялась заранее.

Первым, как она его называла, испытанием стал ее отказ от частных уроков, на которых Наталья делала неплохие по тогдашним понятиям деньги, репетируя своих же учеников. Для себя Анна считала это непорядочным – обирать тех, кого она обязана учить бесплатно. Но, опасаясь, что дело дойдет до ссоры, объясняла свой отказ не моральными принципами, а материным плохим самочувствием: давление, дескать, прыгает, боязно оставлять ее одну.

Хотя соблазн, откровенно говоря, был. Тем более частные уроки – не Натальина опасная выдумка, в те годы репетиторством пробавлялись многие, по крайней мере у них в коллективе; не трубя, разумеется, на каждом перекрестке, но и не то чтобы особенно скрываясь. Директриса, во всяком случае, знала, но ради показателей итоговой успеваемости закрывала на это глаза.

Для других учителей – приработок, существенная прибавка к зарплате; для Анны – неподконтрольные деньги, которыми она смогла бы распоряжаться по своему собственному усмотрению. Короче говоря, когда Наталья, догадавшись, в чем тут дело, предложила организовать все по-умному, обмениваясь учениками: «Давай крест-накрест: тебе – моих, мне – твоих», – Анна уже склонялась к тому, чтобы дать согласие. И если бы не та женщина, скорей всего, бы дала.

В тот день ее вызвали прямо с урока. Удивляясь, с чего такая срочность, Анна продиктовала номера для самостоятельного задания, предупредив, что вернется и проверит.

Войдя в кабинет, она увидела незнакомую женщину, которая сидела на месте директрисы, опершись о ребро столешницы обеими ладонями, словно только и ждала появления Анны, чтобы встать и немедленно уйти. Но встала не она, а директриса (уступив незнакомке свое законное кресло, она сидела поодаль, на краешке стула); завидев входящую Анну, Валентина Дмитриевна обронила: «Вот наша Анна Петровна», – спрятала глаза и ушла.

Разговор начался с вопроса, нет ли у нее каких-нибудь проблем в коллективе. Решив, что речь идет о той, давней истории, когда ее в нарушение Трудового кодекса оформили учительницей младших классов, Анна заверила, что всё у нее в порядке и никаких претензий нет. Незнакомая женщина кивнула: «Вот и прекрасно, вот и ладушки», – после чего, приняв строгое выражение, сказала, что Анна должна им помогать. И, усмехнувшись, добавила: «Крепить, так сказать, семейные традиции». Про традиции, тем более семейные, Анна не поняла, а кто такие они – поняла сразу. Впервые в жизни у нее зашуршало за ушами. Она сцепила взмокшие пальцы, ожидая, что женщина начнет выпытывать имена учителей, подрабатывающих частными уроками, и, лишь бы потянуть время, спросила шепотом: «Помогать – в чем?» Но, как оказалось, женщину интересуют ученики: какие-то неформальные группы, которые несут угрозу государственному строю, – «такие случаи надо выявлять вовремя, опоздаем – наши дети пойдут по кривой дорожке».

Ни про какие группы Анна знать не знала, но, услышав про государственный строй, обмерла. Между тем незнакомая женщина порылась в сумочке, достала носовой платок, тщательно вытерла руки и, глядя Анне в глаза, сказала, что не ждет от нее немедленного ответа и что с нею свяжутся – но не через школу, а по домашнему телефону.

Возвращаясь в класс, Анна чувствовала себя не учительницей, а зверушкой, загнанной в угол. Следующие несколько дней и ночей прошли в мучительной борьбе. То ей представлялось, будто она выходит в прихожую, окинув твердым взглядом ожившую телефонную жабу, снимает черную трубку и отвечает так, как подобает честному, порядочному человеку: «Я подумала. Нет. Можете меня увольнять»; то рисовалась страшная картина: будто за ней приходят и арестовывают. За отказ сотрудничать с органами.

Страшная картина пересилила. Но никто так и не позвонил.

Постепенно дурная история забылась – тем более директриса об этом молчала, делала вид, что никакой незнакомой женщины не было; остальные и вовсе были не в курсе, включая Наталью: даже ей Анна не обмолвилась ни единым словом. Но от частных уроков отказалась. Теперь наотрез.

Опасное натяжение, угрожающее дружбе, возникало и в тех, впрочем, редких случаях, когда Наталья, у которой не переводились кавалеры, пыталась с кем-нибудь ее познакомить. Анна отказывалась, объясняя тем, что любовь – такое чувство, которое приходит само. В ответ Наталья пожимала плечами: «Ну-ну. Жди. Придет. Лет в пятьдесят».

Но как бы грозно ни натягивалась струна, порвалась она вдруг и без особенного повода – после разговора, когда Наталья, незадолго до этого расставшись с очередным кавалером, объявила, что выходит замуж.

Как потом выяснилось, он-то, ее будущий муж, и организовал кооператив (кстати сказать, репетиторский), куда Наталья, доработав до конца учебного года, ушла, поразив Анну не столько самим уходом, – о том, какие деньги зашибают кооперативщики, Анна уже была наслышана, – сколько тем, что подруга молчала до последнего: до подписи директрисы на обходном листке. Потрясение оказалось таким сильным, что впервые в жизни Анна решилась на упрек.

Истолковав ее упрек в превратном смысле, Наталья объяснила, что берут туда исключительно репетиторов со стажем и что необдуманным отказом от репетиторства Анна упустила возможность переменить свою участь (будучи филологом, Наталья употребляла в речи разные крылатые выражения: дурная бесконечность, вечное возвращение, перемена участи – Анну такие слова завораживали, но на каких крыльях эти выражения летают, она стеснялась спросить). Отповедь завершилась жестокими словами: «Хочешь кого-нибудь винить, вини себя».

В адрес своего нового избранника Наталья расточала такие щедрые похвалы, что Анна заподозрила неладное: «Не то себя уговаривает, не то его выгораживает. Выходит, что не любит…» Вслух она, разумеется, выразилась деликатнее:

– Все-таки не спеши, подумай…

Казалось бы, ерунда, пустяковая фраза, пропусти – и иди дальше.

Но Наталья – будто нашло на нее:

– Легко тебе рассуждать! Ты ж у нас королева!

Потом-то Анна поняла: не нашло, а накопилось. Но в тот момент растерялась:

– Королева? Я?..

– Ну не я же! Вон у вас какие хоромы! А мы – впятером в поганой хрущевке. За стенкой чихнут – будьте здоровы!.. Белая кость, голубая кровь! Куда уж нам, простым смертным!

Пугала ярость, с которой Наталья это все выкрикивала.

– Думаешь, совсем, что ли, дура – глаз, что ли, у меня нет? Вон, лампа… Я в антикварке видела – полхрущевки стоит. Живешь как у Христа за пазухой, а других презираешь… А нечего меня презирать!

За сумбурными словами стояло обвинение – злое, а главное, несправедливое – будто Анна не такая, как все.

Стало больно и стыдно. Не за Наталью – за себя: ведь и вправду полон дом вещей. И лампа эта злосчастная, с ангелом… «Но разве я виновата, я ведь не украла…»

Вечером не выдержала.

– Мамочка, я… Все эти вещи… – Хотела спросить: «Откуда?» – но не посмела. Выдавила из себя: – Ценные?

Ах, не зря говорят: не буди лихо, пока оно тихо.

Мать – словно с цепи сорвалась:

– Смерти моей дожидаешься?! Продать не терпится?!

– Да я же… Я только узнать… Это чье наследство, твое или… папино?

И мать вдруг стихла, как тогда, когда узнала про будущего Павлика. Анна испугалась, что мамочка сейчас заплачет, но та не заплакала, наоборот, ответила на удивление спокойно:

– Уточняй не уточняй, твоя кровь – не моя.

Из этого странного разговора – «Зачем она – про кровь?..» – Анна сделала вывод, что наследство отцовское. И больше не думала об этом, спрятала в дальний ящик памяти.

Тем более что, уволившись из школы, Наталья исчезла лет на пять.

Потом неожиданно позвонила. Дескать, соскучилась, пора повидаться. Не против, если я зайду?

Анна ее звонку обрадовалась, приготовила салатик с крабами, купила втайне от матери бутылочку сладкого вина – но Наталья от вина отказалась: «Как-нибудь в другой раз. Сегодня не могу. За рулем».

Лицо молодое – ни морщинки. Руки ухоженные, в кольцах.

Анна – мириться так мириться:

– Прекрасно выглядишь! – похвалила от души.

– Ты тоже. – Но по глазам видно: не тоже.

Принесла подарок для Павлика – игрушечный вертолет. Дорогой, в роскошной цветной коробке.

Расспрашивать Анна не стала – ни про мужа, ни тем более про детей.