Капустинка

– Мы их пришьем обратно, бабушка, на все ветки, пришьем крепко-крепко! Ты подержишь лестницу, как – помнишь? – когда яблоки…

Но бабушка Та качала головой, опять вздыхала и объясняла, что ничего из этой затеи не выйдет:

– Лето к осени не пришьешь… Всё должно идти своим чередом.

Мальчик заволновался – а как же листья-то, ведь погибнут?! – но бабушка ответила, что нет, на самом деле ничего никогда не погибает, не пропадает бесследно.

– Следующей весной там, где они нападали, травка вырастет. И другие деревца, и кусты, и цветы всякие… Вот придет весна – сам увидишь!

Вскоре вечерняя темнота стала пробираться в сад задолго до ужина, и бродила под окнами уже чуть не после обеда, а к чаю делалась вовсе непроглядной. Если не было других дел, бабушка Та обычно располагалась «в зале» – в плетеной качалке, которую перетащили с веранды, с корзинкой вязанья. Она вязала салфетки, и толстые теплые носки, и мальчику свитера, и ещё какое-то ужасно красивое пестрое «лоскутное» покрывало…

– Я так люблю вязать, – говорила она, как будто чуточку смущаясь, – это настолько вкусное занятие, что хочется взять кусочек, и положить в холодильник.

– Зачем – в холодильник?!

– Ну, на черный день…

Кроме того, она читала мальчику из тех книжек и журналов, что хранились в кабинете в шкапу, – о Снежной Королеве, волшебном Огниве, Илье Муромце и Алеше Поповиче; о Сивке-Бурке, Тугарине-Змие, Василисе Премудрой, Финисте – Ясном Соколе, Аладдине… Яркие краски тех историй, что рассказывали книжки, как будто делали мрак за окнами чуточку менее густым.

По раскисшей и потонувшей в лужах дороге к лесу стало не пройти; она была желто-красной там, где её выстелил опавший лист, и сине-серой там, где в больших лужах отражалось небо. Утром вплотную к дороге подступала стена густого тумана, и придорожные ели виделись не четко, а как будто нарисованные акварелью на мокрой бумаге. А на краю лугов, куда теперь ходить сделалось топко, да и не за чем (но мальчик всё равно ходил), среди крепких стволиков золотарника, пониже поникших от дождя пушистых их головок, кто-то подвесил бабушкину вязаную салфетку, круглую, кружевную, только почему-то не белую, а серую и тонкую до прозрачности; её, как бисер, усеивали капли дождя.

– Бабушка, смотри! Смотри, твоя салфетка?..

– Это паутина, милый. Всегда по осени пауки плетут…

– Как в твоих вязальных журналах, да? Ты им срисовать даешь?..

А потом пришло утро, когда мальчик вышел гулять, и замер от изумления, и смотрел, и не узнавал ничего. Не было больше травы – зеленого пушистого шелкового ковра, наброшенного на луг. Сегодня все ниточки, все травинки луга как будто перессорились: каждая травинка отодвинулась от другой, побелела, сделалась жесткой и хорошо видной; и они хрустели под ногами, как крахмал, из которого бабушка варила кисели.

Заросли сныти у речки стали голубыми и ломкими, а дальние кусты надели напудренные парики на вчера ещё рыжие кудри. Сосновые стволы кто-то обсыпал мукой; на березах больше совсем не было листвы, вместо неё каждую крону укутывали летние кучевые облака, и сквозь них просвечивали черные стволы и ветви. Мальчик трогал траву и листья – они были холодные, как только что из морозилки, но через молочный налет ещё просвечивали вчерашние их цвета.

Бабушка говорила – «белый, серый»… И мальчик очень удивлялся, потому что она явно не замечала, или не хотела замечать, или не умела заметить – белый был совсем не белый, а того же цвета, что и старая ванна, в которой отстаивалась вода для полива огорода, а про неё бабушка сама говорила – «мраморная». И серый был не такой, как пыль на летней дороге через луг, а как шкурка у мышки – темноватый на изгибе, почти черный в тени… Но на следующий день белый цвет взял свое.

Очередным утром мальчик глянул в окно, и испугался: за окном простиралось царство Снежной Королевы. Забор, крыша сарая, облетевшие яблони, терновые заросли и скамейка под вишней, – всё сделалось белоснежным. Кроны сосен с трудом удерживали на ветвях снежные тулупы мехом наружу.

– Бабушка Та?!

– Это зима, солнышко. Просто зима пришла…

У сарая синело переплетение чьих-то следов. Мальчик посмотрел внимательнее, и решил, что это, конечно, её следы, зимы. Только почему так много, и перепутанные?.. Может быть, она играла сама с собой в жмурки?..

Зимой пришлось влезать в меховой тулупчик и валенки, стоявшие колом. Мальчик проваливался в них, как в сугроб у компостной кучи. Только до кучи нужно было ещё дойти, а валенки прятались в прихожей под вешалкой, раззявив пасти, и набрасывались, как только бабушка надевала на мальчика толстые лыжные штаны, – ноги оказывались спутаны, не убежать… Бабушка просто вставляла мальчика в валенки, как патроны в двустволку.

Пока бабушка искала шарф и варежки, мальчик сопел у комода, а потом начинал потихоньку подпрыгивать внутри валенок (ему было скучно); когда подпрыгиваешь достаточно высоко, то можно, если повезет, упасть обратно не на дно валенка в толстую стельку, а на склон голенища; тогда лоскутный половик вдруг прыгал навстречу, как щенок, который норовит лизнуть в лицо, а бабушка оказывалась почти вверх ногами, и это было очень весело. В таких случаях бабушка зачем-то пугалась, и начинала его поднимать, и спрашивать, как он себя чувствует, а ему было жарко и смешно, и он говорил:

– Бабушка Та, давай скорее одеваться, а то я совсем растаю, как Снегурочка.

Когда выпал первый, влажный, все заметающий снег, мальчик вышел на улицу и начал разглядывать белые сосны, задирая голову все выше и выше, пока опять не упал навзничь, а встать уже не смог. И он остался лежать, разглядывая удивительные сугробы в небе, пока не прибежала из дома бабушка – в тапках и платке.

– Что ж ты всё падаешь-то, а? – сердито спросила бабушка Та, а мальчик ответил:

– Просто хочу смотреть на небо. А ты на меня накрутила всё, что было в прихожей, и жилетку, и тулупчик, и ещё свой старый платок. Мне жарко, и я сейчас опять лягу.

– М-да, – сказала бабушка с сомнением, но платок сняла.

…На яблоневых ветвях лежали толстые колбасы снега; иногда длинная колбаса не могла удержаться на гладкой ветке, соскальзывала, но не падала, а повисала петлей, как сытый белый удав. Мальчик старался обходить это место стороной: кто его знает, а вдруг кинется?.. На садовой лавочке, на пеньке, где бабушка рубила дрова, лежали снежные перинки. Голубым, черными травами расписанным половиком снег спускался к реке. В березовых рощицах стало совсем светло – казалось, березы упятились по сугробам вглубь, чтобы там, в глубине, сделаться и вовсе незаметными.

– Бабушка Та… Они чего-то испугались?

– Зимы. Смотри, рябина-то до земли ветки склонила, сколько ягоды на ней уродилось. А это значит, очень суровая зима будет, злая… вот деревца и жмутся друг к другу, как птицы.

Зима действительно оказалась суровой. Печку топили и с утра, и к вечеру, она ухала и стреляла дровами (к морозу это, ох, куда ж ещё-то! – тревожно приговаривала бабушка); и все равно к утру окна покрывались бабушкиными белоснежными узорными салфетками, сахаристыми и недолговечными: стоило опять затеплить печку, как окна начинали плакать, узорчатые кружева сминались, съеживались и стекали на подоконник.

По ночам в саду вокруг дома подвывала метель, и раскачивала деревья, и билась в окна, как летом по вечерам, бывало, бились в стёкла огромные ночные бабочки. За ночь метель зализывала тропинки, как полная дурных предчувствий собака, которая яростно вылизывает последнего щенка, потому что – и этого тоже вот-вот заберут…

Иногда с крыши Дома съезжали целые лавины снега, и с протяжным гулом валились в сад, раскатываясь до самых дорожек, которые они с бабушкой аккуратно чистили после каждого снегопада. Тогда приходилось одеваться, идти на улицу, и чистить всё заново. Постепенно снежные валы подросли настолько, что в них потонула лавочка, потом кусты смородины, а потом и остатки забора. Сад укутался в бездонные толщи снега, и мальчику, когда он выходил гулять, казалось, что идет он не по знакомому участку, а по опасному ущелью в открытых всем буранам загадочных горах… Утешало одно: за валами снега, на заснеженной пустоши, в которую превратился сад, мальчик начал частенько встречать по утрам легкие тропинки, как будто кто-то стремительный и ловкий пробежал, веселясь, по неузнаваемому саду. В разбросанных горстях и охапках пушистого снега мальчик различал следы крупных лап; и один раз, ничего не сказав бабушке, он оставил вечером возле такого следа два кусочка сахару в стеклянной розетке для варенья.

Утром, как только рассвело (светало теперь тоже отчего-то поздно!), он побежал проверить свой гостинец. Розеточка так и стояла под утонувшей в снегах, сильно сдавшей в росте облепихой, а сахару больше не наблюдалось. С тех пор мальчик начал регулярно оставлять в саду подарки: пару оладушков, куриные косточки, разломанное надвое вареное яйцо. Бабушка Та вряд ли могла этого не заметить, но ничего не говорила.

* * *

– …Стой, пацан, – сказал дядя, и присел на корточки, – хочешь конфету?

Мальчик гулял по тропинке у остатков штакетника, теперь всего по пояс торчащего из сугробов, выглядывая следы своих собак, когда его вдруг негромко окликнули из леса.

– Нет, – твердо ответил мальчик, потому что точно знал: у чужих ничего брать нельзя. Да и дяденька был какой-то не такой – лицо мятое, глаза блёклые, куртка в пятнах.

– Да ты не бойся, я на самом деле свой. Я тут рядом, за речкой живу, в поселке… Ты мне скажи, бабка-то не померла ещё?.. Не болеет?..

Мальчику сразу подумалось, что дядя относится к разряду «уматонету», но он был вежливым, и вслух этого не сказал, только посмотрел на незнакомца, появившегося из леса у оврагов, ещё более пристально и недоверчиво. Ну, додуматься же надо было – бабушка Та умерла!