Молитвы человеческие

– Насколько другие?

– Не так сильны, наверное, ниже ростом, и в нас нет той отваги, что есть здесь. А знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что земная оболочка призвана скрывать. Она – как маска, а лучше сказать, саркофаг, в котором живёт наш дух. Ты согласна?

– Вполне. И отсюда – наша убогость?

– Нет, – засмеялся я, – не убогость, а таинственность.

Она смотрела на меня с улыбкой.

– Интересно. Но что-то должно быть похожим? Внешние черты, движения, взгляд.

– Безусловно. А потому не сомневаюсь, что я бы тебя узнал.

Она засмеялась:

– Ну, конечно! Только я тебе не покажусь…

Я промолчал, но внутренне торжествовал: если бы ты знала, что я уже нашёл тебя! И какой красивой ты мне показалась!

Настя не поняла моего загадочного молчания и просто потянулась, чтобы обнять.

Мы опять целовались, прикасаясь губами так нежно, как это невозможно на земле. И смотрели друг на друга. А гибкое пространство тонкого мира тем временем словно зажигалось от наших взглядов, эхом сияло, превращая нас двоих в пламя огня. «Когда мы вместе, то могли бы освещать целый город», – невольно подумал я.

Елеазар всё замечал, но не говорил ни слова. Он только укрепил левый фланг ещё несколькими воинами. Я удивился, но лишь спустя какое-то время понял, зачем он это сделал.

А пока всё оставалось по-прежнему: ровные, спокойные дни и – огненные, бушующие пламенем битв ночи. Я становился другим. Что-то меняло меня, делало сильнее, и даже показалось, что стал выше ростом. Самуил, мой друг, который раньше казался почти великаном, сейчас был вровень со мной. Настя шутила, что не пройдет и полгода, как я догоню Елеазара, и тогда тот заберет меня в центр строя. Но на это я бы не согласился: не мог оставить любимую.

Наши ряды менялись. Я видел, как тихо исчезали одни воины, – их уносили после битвы завёрнутыми в плащи, а на их место приходили другие.

– Откуда новые бойцы? – спрашивал я Елеазара.

– Монастыри в окрестностях Иерусалима. Лавра Святого Саввы. Приезжают русские священники. Любой, чей дух готов, вступает в бой с силами тьмы.

– А почему нас мало, но мы сдерживаем такую тучу?

Елеазар улыбнулся:

– Потому что свет всегда сильнее. Но тьма – многочисленнее.

– Нас единицы…

– Ты хочешь спросить, почему? Потому что чистота в этом мире даётся большим трудом.

– Елеазар! Погибшие воины – что происходит с ними?

Он долго смотрел на меня:

– Я покажу тебе однажды. После боя.

…Их было трое: погибших в последнем бою. Один – совсем молодой, едва достигший тридцати лет. Я нёс его на руках. Мы поднимались вверх, и я увидел Ангелов: они тоже несли усопших. У меня перехватило горло: семь человек. Семеро – за одну только ночь! И это – не просто люди, а лучшие из людей, молитвенники, те, в которых горела любовь. Сегодня мы провожаем их здесь, а через три дня их будут хоронить на земле.

Всё выше и выше скорбный путь. Ворота Небесного Города отворились, и воины, стоящие по сторонам, преклонили колени.

Нас никто не встречал, никто не пел грустных песен. Тихо, в глубоком молчании, мы несли наших друзей. На большом возвышении стояли древние воины, они протянули руки и приняли тела. Я отвернулся.

– Ты должен видеть всё, – сказал Елеазар и обвил крылом мои плечи.

Их положили на помост и поднесли голубоватый огонь пространства. Тела вспыхнули – и исчезли.

– Они родятся в новом мире, уже для жизни вечной, – тихо промолвил мой друг.

Мы все опустились на колени. Я плакал. Но в этот момент там, наверху, что-то произошло, и вспыхнул свет. В воздухе сияли прекрасные лица наших собратьев. Они смотрели на нас, слегка улыбаясь, как бы говоря: не печальтесь, мы живы! У смерти – два лица: одно скорбное, временное, а другое вечное, где нет слёз.

Мой город, мой любимый Иерусалим! Ты свят и прекрасен. В тебе для меня – центр земли. Здесь сосредоточено всё самое лучшее, что есть на нашей планете, чаяния всех людей, их взгляды обращены на тебя. Сколько тысяч лет ты стоишь! И во все времена за тебя шли войны, всем хотелось обладать тобою. И ты не раз переходил от одного народа к другому, и стены твои рушились, и падали погибшие твои дети. Но ты восставал из пепла, и уцелевшие семьи возводили новые стены, по кирпичику, по маленькому участку. И опять по ним ходили мужественные воины, охраняя тебя. Мы любим тебя, мой город, а потому душою стремимся к тебе. Но сегодня ты – в особой опасности. Чистота уходит с земли. Целые народы окунаются всё глубже и глубже в страсти и похоти, и забываются главные заповеди, призванные поддержать в нас чистоту. А потому невероятные толпы тьмы ежечасно пытаются поработить тебя и всех нас. Они наплывают, как мощное цунами, и сокрушают всё светлое и доброе на своём пути. Это – страшная реальность наших времён.

Кто защитит тебя, мой Иерусалим? Кто противостанет тьме? Мы, воины духа, будем стоять между тьмой и тобою, пока не придёт время Света, время Нового Мира. Но нас мало, и мы гибнем каждую ночь…

Отчего люди мертвы? Отчего не видят главного и умирают в духе ещё здесь, находясь на земле?

Смерть моих собратьев потрясла меня. Я готов был лечь вместо каждого из них. Но у всех своё время. А пока я жив – сражаюсь. За мой любимый Иерусалим.

Вечер. Уходит суббота. Солнце ещё высоко, но на улицах всё оживлённее. Как только оно сядет за гору, тишина рассеется, и на улицу выйдут многочисленные семьи с детьми. Я люблю этот день отдыха: в нём нет суеты, нет спешки, воздух успокаивается от бурных человеческих мыслей и становится безмятежным; пространство молчит, и можно спокойно читать, молиться или просто быть.

Я собирался на вечернюю службу в Собор Святой Троицы. От моего дома до этого храма – полчаса спокойного пути, и я хотел насладиться каждым шагом. На улице становилось прохладно: уже наступила мягкая иерусалимская осень. Сразу за еврейским кварталом начинался Большой Кардо – широкая улица с колоннадой, сохранившейся как изумительный музейный экспонат той эпохи, когда здесь хозяйничал Рим. Как известно, римляне полностью разрушили Иерусалим, сравняли его с землей, а место, на котором был построен город, назвали языческим именем. Сегодня здесь восстановлены фрагменты тракта, пролегавшего в те времена между Дамасскими и Сионскими воротами. А сам Большой Кардо превращен в «художественную галерею»: ряд элегантных магазинчиков с выставленными в них картинами. И сейчас я шёл мимо, бросая взгляды то вправо, то влево. Освещённые ярким электрическим светом, картины казались шедеврами. Я не считал себя знатоком, но от этих полотен в меня вливалась радость, и я миновал галерею с чувством внутреннего подъёма.

И сразу же вступил в арабский квартал. Здесь всё бурлило: арабы никак не относились к шабату и жили своей многоликой жизнью. Открытые магазины пестрели множеством товаров, начиная от пряных специй и заканчивая украшениями из золота. Воздух пронизывал острый запах кофе. Над головами покупателей висели длинные женские платья: как видно, на прилавках мест не хватало. Мне с моим высоким ростом приходилось то и дело пригибать голову, чтобы уклониться от этих чудес портновского искусства; одно было трудно понять: как арабские женщины могут ходить в столь плотных одеждах в нашу жару?!

Наконец, свернул влево и через минуту вышел к Храму Гроба Господня. Не стал заходить в Храм, но низко поклонился ему. И заспешил дальше. Ступеньки, ступеньки, ступеньки, и вот Греческая Патриархия. У раскрытых ворот сидел, как всегда, монах-охранник. Мы улыбнулись друг другу: в летние дни, когда запасы воды выпиваются мгновенно, он не раз наполнял мою пустую бутыль. Еще нёмного подъема – и я выхожу из стен древнего Иерусалима через Новые ворота.

Передо мной – захватывающий вид на Башню Давида. Солнце заходит и окутывает весь город тонким трепетом своих лучей. Светлый камень, покрывающий стены Старого города, кажется тёплым и почти золотым…

Наконец, подхожу к Собору Святой Троицы. Здесь просторно, торжественно, немноголюдно. Вечерняя служба только что началась. Я становлюсь у колонны слева, откуда прекрасно видны врата алтаря и все приходящие. Если она появится, я сразу увижу её!

В Соборе прекрасный хор: поют монахини из Горненского монастыря. Голоса мягкие, стройные, они льются откуда-то сверху и согревают весь храм благоговейной нежностью. Незаметно для себя погружаюсь в молитву, а когда поднимаю голову, за окнами уже темно. Неподалеку стоит женщина, и при неярком свете свечей я сразу же узнаю милый облик. Как давно она здесь? Видела ли меня? Не знаю: её глаза устремлены на алтарь. Длинное платье делает её выше, стройнее, волосы прикрыты лёгким шарфом. Я всматриваюсь пристальнее и отмечаю, что она не просто стоит, она участвует в молитве. Стараюсь не мешать, но, едва она начинает движение, поворачиваю голову и не свожу с неё взгляда. Настя пересекает храм и там, в глубине, подходит к коляске. В ней человек с серым лицом, настолько худым, что это заметно даже в полутьме огромного зала. Она наклоняется и заботливой рукой поправляет на нём покрывало. И по тому, как она это делает, я понимаю, что это не просто знакомый и не больной, у которого она работает сиделкой. Это – её муж!

Настя, Настя! Так вот почему ты не хотела говорить о земном! Скрывала тайну своего страдания, своей боли. Или боялась потерять меня, испугать? Молча несла свою ношу. Как бы то ни было, теперь мы вместе и понесем её вдвоем.

Служба закончилась, и она покатила коляску к выходу. Я не торопясь следовал сзади. Она вышла и, оставив больного, подогнала машину: небольшой микроавтобус Фольксваген. Открыла дверцу в салон и попыталась опустить подножку, чтобы поставить коляску внутрь, но что-то не поддавалось. Не решаясь подойти, я наблюдал, но, едва она распрямилась и замерла в растерянности, быстро приблизился.

– Вы позволите помочь? – сказал негромко и, не дожидаясь разрешения, бережно взял мужчину на руки. Он показался мне легче пёрышка, и я без труда посадил его внутрь.

Она бросила на меня быстрый взгляд – и ни слова.

– Дайте ключи, – протянул я руку. – Вам понадобится помощь, когда привезёте его домой.