Когда она меня убьет

Несмотря на аплодисменты, публика принимала меня не так, как обычно. В зале постоянно переговаривались, что-то оживленно обсуждали, я даже, помнится, решила про себя, что причиной, скорее всего, какой-нибудь новый указ, на которые нынешняя власть была весьма плодовита.

Только гораздо позже я узнала, что причина такого ажиотажа – выступление непосредственно передо мной некоей феноменальной танцовщицы с совершенно немыслимой композицией. Меня слушали вполуха. Обсуждая ее. Но я тогда этого не поняла и даже не заметила рассеянности самых преданных моих адептов. Я была почти больна. В голове стоял туман, мешающий сосредоточиться, а рука все ныла, заставляя думать, что травма, которую я получила перед выходом на сцену, гораздо серьезнее, чем мне показалось сначала.

Только закончив выступление, за кулисами я распрямила руки, которые держала полусогнутыми, пока пела, и потеряла сознание от боли. Хорошо, кто-то из музыкантов, случайно оказавшихся рядом, успел подхватить меня. В больнице мне наложили гипсовую повязку, да там и оставили, потому что от крайнего нервного перенапряжения и коридорного холода у меня приключилась горячка.

Он пришел ко мне в больницу на следующий же день, когда выяснил, что со мной произошло и где я. Но я не захотела его видеть. (Не здесь же – в несвежих казенных простынях, с растрепанными волосами, с отекшим лицом…) Сестричка сказала, что я никого не принимаю до своего возвращения домой. И он ушел… А я даже не подумала о том, что наделала… Вот и все. Так все и кончилось. Я не получила обручального кольца.

Когда я вышла из больницы, они уже были парой. Она выступала вместо танцовщицы-Любки и вместо меня. У нее был успех. В зал втиснули еще десяток столиков, и все были заняты.

Как-то я случайно увидела их из авто, неподалеку от особняка Кшесинской.

Он смеялся. Это было непривычно. Такой сдержанный всегда, редко улыбающийся. А тут не просто смеялся – хохотал. А она висела на его руке, тянула голову к уху и что-то говорила. Одета была совершенно недопустимо. Но в этой недопустимости сквозило что-то по-французски стильное, новое. Он присылал цветы. Я не ставила их в воду, мне доставляло удовольствие смотреть, как они умирали на полу в коридоре. Он пришел через неделю, но я не приняла его. И долго еще просидела в спальне, прислушиваясь к звукам. Надеялась, что он не примет отказа, поднимется, войдет… Я почти слышала его перебранку со швейцаром, шаги на лестнице…

Но он не пришел. А букет, присланный на следующий день, оказался последним. Коридор мой напоминал кладбище: девять мертвых букетов. Я не позволяла кухарке, которая теперь прибирала в комнатах, прикасаться к ним. Решила выбросить вдруг, неожиданно даже для самой себя. Стала хватать хрустящие засохшие веники, и тут из них посыпались записки.

Проснулась надежда. Но так же быстро угасла. Восемь одинаковых записок «Нужно поговорить» и одна, наверно последняя, – «Прости».

Она меня и задела больше всего. Прости – и все?! Только одно слово заслужила я за свою любовь?

8

Теперь про тот злополучный день

Который я никогда не забуду.

Наверно, я долго шла по улице. Может быть – очень долго. Это был последний день апреля, предзакатное солнце заливало город…

Я пришла в себя довольно далеко от ресторана. Редкие прохожие смотрели на меня с ужасом. Еще бы! Мое розовое шелковое платье было сплошь в кровавых пятнах. Их кровь… И если издали можно было принять причудливые пятна за узор, то уж вблизи…

Удивительно, что меня еще никто не остановил. Я была похожа на мясника со скотобойни. Свой смех я услышала со стороны. Парочка, шедшая мне навстречу, шарахнулась с тротуара на мостовую, стараясь держаться от меня как можно дальше. Я взглянула на свое отражение в витринном окне, поправила выбившиеся локоны, и, на свое счастье, увидела захудалую кондитерскую на углу.

Мне нужно было подумать. За столиком в темном (опять же – на мое счастье!) полупустом зале я битых полчаса выбирала между пражским тортом и наполеоном, как будто от этого зависела моя жизнь.

Кондитерская закрывалась, но немолодая уставшая женщина готова была подождать – не каждый день к ней заглядывали богатые дамы. Наверно, совсем никогда не заглядывали. Поэтому она мялась неподалеку, боясь подсказать мне что-нибудь, как поступала с другими своими завсегдатаями.

Я заказала два пончика и, прочитав на лице женщины досаду (выбрала самое дешевое), заказала еще, к ее великой радости и удивлению, три безе, два наполеона и вдобавок какие-то булки с изюмом. Бедная женщина обрадовалась, спросила не уложить ли мне часть заказанного с собой, у нее есть нарядные коробки, но тут я прибавила к заказу пятьдесят рублей и положила их перед ней на столик:

– Я хочу остаться здесь на ночь.

Преступницей ли, сумасшедшей она сочла меня, не знаю, но бросив взгляд на деньги (таких и за полмесяца не заработаешь!), превратилась в мою союзницу.

– Как вам будет угодно, – прошептала она и с видом заговорщицы добавила: – Здесь за буфетом комнатка, сама ею пользуюсь, когда случается нужда. Прикажете еще что-нибудь?

– Нет, – ответила я равнодушно. – Ничего не нужно.

– Вам бы платье сменить, – подсказала она. – Нельзя ведь вам так потом на улицу… Я могла бы почистить…

– Нет, – отозвалась я. – Не найдется ли у вас другого…

– У меня есть, есть. Новое совсем, выходное. Я его только вчера от модистки забрала. Конечно, не такое великолепное… А это можно почистить, уверяю вас…

И тянула к платью руки. Трогала ткань, щурила от восхищения глаза. Я так и видела, как она его, бедненькое, брошенное здесь, застирывает и так и сяк, не слишком заботясь о том, чья это кровь, а думая лишь о впечатлении, которое произведет, прогуливаясь в нем со своим дешевым кавалером.

Я примерила ее платье. Грустное зрелище. Полная безвкусица. Но – не выбирать…

– А мое снесите… да хоть на помойку, – приказала я, и она тотчас заграбастала его, подбирая невесомые кружева дрожащими руками и бормоча: «Как прикажете, как прикажете».

Ночь тянулась тяжелым кошмаром. Пока все живы, у тебя есть надежда, и ты тысячу раз можешь все исправить. Что бы там не говорили, какие бы преграды не воздвигались перед тобой… Жизнь длинная. Все решается в ней не раз и навсегда. Любое решение – лишь на время. У меня теперь этого времени не было. Совсем не было.

Я чувствовала себя обманутой. Они сбежали от меня. Они поставили окончательную точку там, где была возможна запятая. А запятую всегда можно превратить в своего союзника. После запятой можно создать новую жизнь, можно все переиначить.

Я не могла смириться. И остановиться тоже не могла. Я бы, ни минуты не раздумывая, бросилась за ними на тот свет, если бы хоть кто-нибудь сказал мне, что он существует, что там мы встретимся, и я смогу добиться своего. Я была бы там уже этой ночью, я смеялась бы над невзгодами, я дождалась бы его рано или поздно, я посрамила бы соперницу… Все это я обязательно сделала бы, если бы хоть кто-то мне сказал…

Ночь миновала, но кошмар не закончился. Я не могла вернуться домой.

Получив доступ к своим деньгам, я просто шаталась по городу, где-то в районе трущоб, желая оставаться незамеченной и неузнанной. Боль моя не проходила, горло сжимало ежесекундно, и я с огромным трудом могла проглотить кусок хлеба и запить его водой. Есть было невыносимо. Жить было невыносимо. Но я не могла смириться с этим…

Я не смирилась, как делают миллионы людей, теряющие близких. Я не могла принять такую ситуацию, где передо мной стоит жирная точка и дальше – все: я проиграла. Если бы я была как все, со мной не случилось бы того, что произошло. Потому что с теми, кто смиряется, такого не происходит.

Я превратилась в бродяжку. Дрянные номера дешевых гостиниц стали местом моего ночлега. Мне казалось, вернись я к привычной жизни – и все, крах, это будет означать, что я сдалась…

И МНЕ ПОВЕЗЛО

Мне повезло именно потому, что у этой истории должен был быть совершенно другой конец. Иного объяснения я не нахожу. Потому что иного объяснения просто нет.

Я шла по Лиговки, внимательно глядя под ноги. Только чтобы не встречаться ни с кем взглядом. Голова кружилась от голода, собирался дождь, и мне нужно было укромное местечко, чтобы съесть кусок черствой булки, доставшейся мне по случаю. Все было прозаично, тускло и глупо. Ничего не предвещало перемен.

Сначала я даже не поняла, куда попала. Какой-то лекторий в полуподвале.

Теперь повсюду были эти лектории. Если лекция была заурядной, то народу почти не было, не считая нескольких досужих кумушек да таких же как я неприкаянных голов, спасающихся от уличного ненастья. В маленькой комнате стоял лишь десяток стульев в два ряда. Усевшись за старухой в кумачовом платке, я достала хлеб и почти не слушала сначала сумасшедшего старика, вещавшего что-то за низким столом посреди комнаты.

Он говорил о поисках истины, о мудрости древних, о бессмертии, о рецептах вечной жизни. Я едва не поперхнулась, кусок сухой булки встал поперек горла. Вечная жизнь! Ха-ха! Как раз для меня, ищущей смерти! Посмотрела осторожно на слушателей. Пролетарии самого низкого пошиба тянулись к знаниям. Я могла бы поспорить, что большинство из них читает и пишет с огромным трудом, слюнявя карандаш и багровея от непосильного напряжения. Ах, какая тяга к знаниям на одутловатых, синюшных от водки лицах, впрочем, какое мне до этого дело…

Меня потеснила молодая парочка, сильно вымокшая. Значит, дождь все-таки начался, раз народ не брезгует такими лекциями, придется сидеть здесь до конца. Я доела свой хлеб и пыталась пристроиться удобнее, чтобы вздремнуть быть может, часок, прежде чем возобновить мои скитания по городу, но стулья были жесткие, скрипучие, и пришлось от скуки наблюдать за людьми.

Парочка рядом со мной представляла собой потешное зрелище. Девица сидела с прямой спиной, будто аршин проглотила, уставив остренькую, точно лисью, мордочку на лектора. А молодец ее, простоватый детина, совсем ей не ровня (о чем после революции говорить стало неприлично и небезопасно), разинув от восторга рот, взирал на ее шею и грудь, которая вздымалась слишком часто, для того чтобы поверить, будто барышня его внимания не замечает. Но она делала вид, что вовсе о нем позабыла, и, чтобы подчеркнуть сие обстоятельство, выкрикнула лектору вопрос:

– Я вот хотела бы узнать, а вот как в книге Герберта Уэлса, сможем ли мы перемещаться во времени?

Боже, какая просвещенная! Наверняка книги в руках не держала, а вычитала про Уэлса и его машину времени в газетах.

– Я ведь именно об этом и рассказываю, – устало заметил старикан, снял очки и протер стекла несвежим носовым платком. – Инкарнация – это и есть способ путешествия во времени. Иного на сегодняшний день нам не дано, и вряд ли когда-нибудь…

– Но, – с переднего ряда вступил гимназист, – в ситуации реинкарнации мы имеем дело со случайной величиной. Мы не можем рассчитать когда, в каком месте, в каком городе и в какой час произойдет наше новое рождение.

– Вы так думаете? – спросил старик. – Трактат «Аруконошон», к примеру, оставляет нам однозначные свидетельства того, что такое возможно, с приведением примеров перемещений, точными параметрами перехода, таблицами дат. И такое перемещение не стирает память…

Старуха в кумачовом платке заговорила прямо передо мой: