Останкинские сезоны
Той августовской ночью, когда скорый поезд пересекал невидимую границу одного бытия и вливался в бытие другое, Лиза не сомкнула глаз. Высунувшись в окно возле туалета, она жадно вдыхала тьму, впускала в сердце сиреневые огни, мелькавшие в спутанных ветвях черных деревьев. Встречный ветер хлестал ее по лицу, вздыбливал волосы, раздувал синюю рубаху и пронзительно пах одиночеством. Лиза ехала на чужбину, и никаких иллюзий у нее на этот счет не было. Начисто лишенная инфантильной надежды на московское гостеприимство, Лиза прекрасно осознавала, что никому там не нужна, пока не докажет обратное. В столицу ее гнала альпинистская страсть к покорению высот, а не отвращение к родной глубинке – при взгляде на саманные избы, омуты старых колодцев, исколотые дождями перелески Лиза, между прочим, испытывала катарсис.
В Москве она пожила несколько месяцев у знакомых маминой подруги, добрых людей, не гнавшихся за деньгами и чистотой. В кухонной раковине у них ночевало стадо упитанных тараканов. Потом ей повезло – подвернулась совсем недорогая по столичным меркам однокомнатная квартира, съедавшая, тем не менее, больше половины Лизиного скромного заработка. Хозяйка, конечно, регулярно сокрушалась о своей тяжелой жизни и о маленькой зарплате своих сорокалетних детей (на взгляд Лизы, довольно сытых дяденек с несчастными выражениями лиц), но была вполне вменяемой и порядочной женщиной. Правда, регистрировать Лизу в квартире из каких-то соображений отказалась, из-за чего та пролила некоторое количество слез, но после успокоилась и ходила мимо милиции с наглым московским видом. Ее останавливали всего пару раз.
Работать Лиза устроилась в красочный журнал, посвященный дизайну и обустройству дома. Владелец журнала, лысый длинный старик, называемый за глаза по отчеству – Ефимыч, платил немного и очень мучился от того, что ему вообще приходится кому-то платить. В день зарплаты – пятого числа каждого месяца – он накрепко запирался у себя в кабинете, стараясь не обращать внимания на робкое царапанье в дверь, производимое жаждущими денег сотрудниками. Те устраивали засаду и ждали старика до самой ночи, хлопая иногда дверями, чтобы создать звуковой эффект своего ухода. Наконец Ефимыч осторожно высовывал в щель покрытый пигментными пятнами нос – и его брали с поличным. В самом что ни на есть отвратительном расположении духа начинал он отсчитывать драгоценные зеленые бумажки, выдавая обычно только половину зарплаты. Остальное журналисты были вынуждены вытрясать из алчного старика еще несколько дней. Ефимыч имел любовницу – тридцатилетняя красотка Ада когда-то занималась всего лишь версткой, а теперь – всем журналом и его приложениями в качестве заместителя главного редактора. По рассказам водителя, Ефимыч любил ее хватать во время поездок за коленки. У Ады был муж, который работал руководителем отдела верстки, и разводиться с ней не собирался – напротив, они активно обустраивали новую квартиру, купленную на деньги, щедро отстегнутые Аде Ефимычем. Как такое может быть, у Лизы плохо укладывалось в голове.
Находившись по ресторанам и ночным клубам, вдоволь налюбовавшись цветомузыкой Тверской и Нового Арбата, Лиза потеряла ко всему этому интерес и неожиданно встретила Бориса. Поздно вечером, возвращаясь с презентации мебельного салона, в подземном переходе возле станции «Арбатская» она узрела двух пьяных парней, оравших под гитару «Мочалкин блюз». Люди от парочки шарахались, но Лиза, перебравшая на презентации мартини, решила присоединиться к веселым ребятам. Так она познакомилась с Борисом Ясиным и его приятелем. Оба оказались уроженцами Брянска.
Провинциалам Лизе и Борису не было никакого резона заводить друг с другом серьезные отношения, потому что любовные связи в Москве – это в первую очередь приспособление к враждебной среде. Но они поступили глупо: поселились вместе. Земляк Бориса поначалу округлял глаза и протяжно тянул:
– Ну-у вы-ы э-экстрема-алы! Ничего вы вместе не добьетесь, потому что ни у кого из вас ничего нет. Лизка, ты же на тэвэ тусишь, там же полно всяких продюсеров, режиссеров при деньгах…
Однажды, после очередного совета Лизе найти денежного мужика на телевидении, приятель с брянщины получил от Бориса в глаз, после чего и утих. Лиза, делая ему примочки, с усмешкой объяснила, что телевидение как минимум на пятьдесят процентов состоит из приезжих. Через пару месяцев парень укатил на родину, так и отыскав себе пристанища в огромной Москве.
В «Авоську» Лиза пришла, еще работая в журнале. Собственно, телецентр и был основной ее целью, но попасть туда вот так – прямо с улицы и тут же заработать денег было невозможно. Поэтому журнал служил для Лизы источником доходов, а Останкино – целью, которую нужно достигнуть. Она упорно торила тропинку в телецентр. Правда, она не могла и представить, что телецентр, воображаемый ею не иначе, как местом небожителей, так ужасен. Не раз и не два Лиза спотыкалась о задравшийся линолеум в темных и страшных коридорах, путалась в этажах и психовала, потому что девятый этаж вдруг оказывался одиннадцатым – в зависимости от того, на каком лифте она ехала. Внизу с лотков торговали булками, и это тоже было странно – Лизе казалось, что телевизионщики обедают исключительно в ресторанах. Наверное, кто-то и обедал, но мучное с лотков исчезало очень быстро, а Вительс с Самчуком вообще лопали «Доширак».
До известного момента Лиза разрывалась между журналом и «Авоськой»: снимала по выходным, статьи писала по ночам, пила таблетки от головной боли и постепенно теряла нижегородский румянец. К тому времени, когда ее позвали в штат канала ТВ-Прайм, Ефимыч окончательно перестал выплачивать зарплату в оговоренные сроки и в нужном размере. Лизиным уходом он казался слегка уязвлен, врал о каких-то заманчивых перспективах, но перспективы здесь были только у Ады, благодаря которой и сокращалась день ото дня зарплата сотрудников. Нельзя сказать, что Лиза жалела о времени, потраченном на журнал: она изучила Москву пафосную, Москву модных архитекторов и дизайнеров, Москву роскошных интерьеров и загородных особняков, а главное – познакомилась с семьей Бровушкиных. Это знакомство позволило Лизе еще сильнее ощутить всю многогранность и контрастность столичной жизни, поскольку члены этой семьи были до чрезвычайности непохожи друг на друга, но каким-то странным образом сосуществовали рядом.
Все началось с антиквара Марка Лоренца, обладателя четырехкомнатной квартиры с дворянским интерьером. Он был героем фотосессии о русском укладе жизни, и у Лизы поначалу не укладывалось в голове, как человек с немецкой фамилией может вписаться в такой контекст. От нее требовалось небольшое текстовое сопровождение к фотографиям. Антиквар, владелец аукционного дома, оказался мужчиной лет шестидесяти пяти в хорошем сером костюме и с брюшком. Он курил сигару, снисходительно смотрел на мир и был похож на капиталиста из советской хрестоматии. «Мистер Твистер, бывший министр…» – тут же припомнилось Лизе. Пока фотограф снимал комнаты с раритетной мебелью, часы с боем, картины, фигурки животных и двух ленивых борзых на диване, Лиза успела проникнуться ко всему этому симпатией. Марк Лоренц превосходно знал русскую историю, удачно шутил, не забывал отгонять назойливого остромордого щенка, который хватал Лизу за подол юбки. В конце концов Лиза поняла, почему обрусевшего немца журнал решил сделать главным персонажем этой фотосессии: по ее ощущениям антиквар до сих пор жил в прошлом веке, во многих вещах был крайне консервативен, обожал Пушкина и плакучие ивы над заросшими прудами старых усадеб, а кроме того, устраивал конные охоты с борзыми собаками где-то в средней полосе России. Тут же Лиза познакомилась с его племянницей Валей Бровушкиной, которая в тот момент заканчивала факультет журналистики и в «Авоське» еще не работала. Валя по великому прошлому Российской империи ничуть не ностальгировала, фамилию носила совсем не аристократическую, проделывала со своей прической чудовищные эксперименты, обожала шоппинг (особенно в Милане, где жила с мужем ее сестра) и мечтала о мини-купере. Словом, ничего более контрастного, чем племянница и ее дядюшка по материнской линии, представить было нельзя.
С Валей Лиза сошлась довольно быстро, бродила с ней по всяким интеллектуальным тусовкам, с удовольствием гуляла с двумя русскими псовыми борзыми Играем и Вербой (их щенок к тому моменту отправился на постоянное место жительства к новым хозяевам) и однажды привела Бровушкину в «Авоську». Впрочем, вряд ли это можно было назвать настоящей дружбой – чересчур близкое общение с Валей могло утомить кого угодно.
На третий год Лизиного пребывания в столице ее детская влюбленность стала постепенно растворяться в обыденности. Ни старинные дома, ни огромные магазины, ни ночные бусы огней уже не могли вернуть городу того волшебства, которое было ему когда-то присуще. Лиза отчаянно цеплялась за свою сказку, но та неумолимо взрослела вместе с ней. Чудо из чудес – московское метро не утратило своей помпезности и самоцветного сияния витражей на станции «Новослободская», однако серая, хронически невыспавшаяся, толпа и зловоние кольцевой линии исключали саму возможность какой-то магии. Лишь поздно ночью, к самому закрытию подземки, иногда удавалось уловить отзвуки детства – в мелодии вальса, эхом летящей из далекого перехода, в полоснувшем по ноздрям запахе духов, горьком и волнующем, в блуждающих сквозняках и желтых глазах надвигающегося из тьмы поезда. Еще сладко ныло сердце по весне, когда в метро продавали грубоватые веники мимоз, а на улицах буйствовал сырой противный ветер, полный невнятных и заманчивых обещаний. Правда, происходило это все реже. И когда на привычных маршрутах, среди знакомых зданий, искусно подсвеченных по вечерам и оттого неузнаваемых утром, Лизу настигало прежнее чувство очарованности, она бывала по-настоящему счастлива.
Кроме того, с ней и Борисом стали происходить другие странные явления, которые Лиза с прискорбием определила как «сытость». Чем большего они достигали в материальном смысле, тем меньшее удовлетворение испытывали от вещей, некогда приносивших радость. Все ананасы, кокосы, йогурты и семги были перепробованы, не хотелось ни ресторанов, ни ночных кутежей, и даже новая одежда равнодушно вешалась в шкаф, а не примерялась много раз перед зеркалом, как прежде. Наблюдая за смертью своих желаний, Лиза пыталась представить, что же будет дальше, когда они с Борисом наконец-то достигнут неких высот, которые брезжили за горизонтом.
Награда за смелость казалась весьма сомнительной.
Глава 6
Субботу Лиза провела в седле, пуская коня рысью по извилистым тропам подмосковного леса. Казалось, в воздухе еще витает едкость недавнего торфяного чада, но лоскутки неба в просветах между ветвями были чисты и прозрачны. Вороной жеребец Тюльпан опасно косил блестящим глазом, и Лиза пыталась предугадать, когда же он начнет давать свечи или бить задом. Тюльпан был дьявольски красив, зол и норовист, а потому день-деньской простаивал без дела – дилетанты его боялись. Зато Лиза находила в таких прогулках постоянный источник адреналина: они с жеребцом с переменным успехом вели борьбу характеров. Следом ехал Борис на белой длинноногой кобыле, подобранной к его высокому росту; замыкала процессию Валя Бровушкина на ленивой лошаденке, которая все время норовила отстать и пожевать ветки. Рядом бежал борзой пес Играй, откровенно скучавший, от того, что при таком ходе никак не мог развить сумасшедшей скорости, положенной ему природой. Впрочем, скорость удалось наверстать на просеке, где лошади перешли в галоп. Даже Валина кобылка оказалась довольно резвой, от чего всадница заметно нервничала – это был всего лишь ее третий верховой выезд. Ранее на все предложения дяди Лоренца проехаться на конную охоту в российскую глубинку Валя отвечала кислой гримасой. А потом верховая езда вошла в моду.
Выпрямившись в седле, Лиза собралась было вдохнуть полной грудью лесного воздуха, и тут на пути показалась огромная коряга. Тюльпан всхрапел, дернулся в сторону, понесся, не разбирая дороги, прямо в гущу деревьев. Отчаянно пытаясь удержаться в седле, уклоняясь от веток, грозивших выцарапать глаза, Лиза с ужасом смотрела, как прямо на нее летят широкие стволы дубов. Судя по крикам, за ее спиной тоже происходило неладное: взбесившиеся вслед за Тюльпаном лошади совершенно не обращали внимания на всадников.
Вдоволь наскакавшись среди деревьев, Тюльпан вернулся на просеку и бесновался еще полчаса. Лиза уже давно перестала слышать Бориса и Марусю, из последних сил пытаясь приструнить жеребца. Тот, наконец, прекратил делать свечки и попытался цапнуть Лизу за ногу.
Когда взлохмаченная и исцарапанная Лиза верхом на взмыленном Тюльпане появилась у конно-спортивной базы, ее ожидали столь же потрепанные Борис с Валей, уже спешившиеся, но не вполне отдышавшиеся. На травке в обнимку с плеером возлежал Максим Панцов и с удовольствием рассуждал, что, когда взрослые люди играют в ковбоев, это выглядит как минимум забавно. Однако в тот момент, когда над ним нависла мокрая морда Тюльпана, который попытался позаимствовать плеер, веселость немедленно покинула Панцова. Он очень боялся лошадей, потому что это был вид транспортного средства, способный мыслить независимо от водителя. Рядом с Максимом сидел его приятель – лохматый чернокожий юноша лет двадцати шести на вид с изображением команданте Че на майке. Имя и фамилия у парня были совершенно русские – Тимофей Кузьмин, и прежде, в старом советском паспорте, в графе «национальность» у него значилось – «русский». Смешно сказать – он почти не знал английского и никогда не выезжал за пределы России, как впрочем, все его предки по материнской линии. Мулат Кузьмин был дитя Олимпиады 80-го, и когда вся страна со слезами на глазах провожала улетающего в небеса олимпийского мишку, напевая «До свиданья, наш ласковый мишка, постарайся вернуться назад», советская студентка Лида Кузьмина прощалась – тоже, надо думать, не без слез, – с Тимофеевым папой, легкоатлетом с далекого заокеанья. Основным учебным пособием о неграх в СССР служила книга Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», а потому к чернокожим людям заведомо относились с сочувствием как к угнетенной расе. Однако поведение комсомолки Кузьминой, в положенный срок родившей младенца нехарактерного цвета, было признано аморальным. Не заостряя внимание на судьбе мамы Тимофея, нужно отметить, что ее сын оправдал худшие опасения окружающих. Не далее как сегодня утром на Киевский вокзал прибыл поезд сообщением «Жмеринка-Москва», и вез этот поезд много чего интересного, включая измельченные в порошок листья растения Cannabis Sativa, которые Тим с благодарностью принял и бережно припрятал в недрах своего грязного рюкзака. Вернувшись в загаженную квартиру по улице Вагоноремонтной, дитя Олимпиады соорудило себе аккуратный косячок и раскурило его с одним из своих бледнолицых друзей. Помимо пристрастия к канабису, Тим имел еще одно сильное увлечение – он был автостопщиком, объехал на халяву полстраны, и Максим Панцов с удовольствием его задействовал в некоторых своих сюжетах. Прочие корреспонденты Панцову завидовали, потому как ни у кого такого колоритного знакомого не было.
Придя в себя после дикой скачки, умывшись и причесавшись, все уселись в беседке возле трактирчика, который был частью конно-спортивного комплекса. Неизвестно, распространялось ли распоряжение пожарной службы не разводить в лесах огонь на этот трактир, но им пожарили довольно приличные шашлыки и плеснули в графин ледяной водки.
– Как у тебя дела с подлецами-строителями? – поинтересовался Максим Панцов, макая кусок мяса в кетчуп.
– Пока никак, – Лиза пожала плечами. – Завтра пойду уговаривать насчет съемок одного старика. У него квартира вся в трещинах. А в другом месте – карстовые провалы, я туда еще не ездила.
– Что такое карстовые провалы? – спросила Валя.
– Ты все равно, Бровушкина, не поймешь, – отмахнулся от нее Панцов.
– Так что такое карстовые провалы? – повторила Валя свой вопрос и скривилась в сторону Максима.
– О-о, кисляк смандячила, – заметил тот.
– Ну, это такая штука… Полость в земле, забитая растворимыми породами – известняками, гипсами, песками, глинами… Подземные воды их растворяют или вымывают, и под землей образуются пустоты. А на эти пустоты сверху давит другой слой почвы и, в конце концов, все проваливается к черту. В результате образуются всякие там карстовые пещеры и воронки.
– Она купила учебник геологии, – сказал Борис.
– Не знаю, как Храмов тебя уговорил. Крови себе попортишь, а толку никакого, – с сомнением произнес Панцов.
– Любой сюжет в «Авоське» – это порча крови, как будто не знаешь!
– Н-да, – согласился Панцов, – надо менять профиль.
– Хочешь уйти в новости, – сказала Лиза.
– Ну. Кстати, спать на офисных стульях очень неудобно – разъезжаются.
– Ого! – Борис приподнял брови.
– Вечером информационная съемка, монтаж к ночи, утром надо «Авоську» снимать – ехать домой уже бессмысленно, – объяснил Панцов.
– Панцов, – блаженно сказал Тим Кузьмин, – Панцов, ты занимаешься фи-игней. Жизнь прекрасна, Панцов, а ты, как последний лох, спишь на стульях.
Тим не пил водку. Ему и без того было неплохо.
– «Авоська», конечно, еще приносит пользу, но былой популярности ей не вернуть, – проигнорировал его реплику Панцов. – Надо расти, Лизка.
Лиза с сомнением посмотрела на Панцова сквозь прозрачную стопку в руке.
– Новости? Не для меня. Писать текст в машине на коленке, когда тебя укачало и вот-вот вырвет, а до эфира считанные минуты… Кстати, ты знаешь, как выглядит король Иордании?
– Чего? – опешил Панцов.
– Ладно, черт с ним. Новости – не мое, криминал – тем более. Вот в «Вехи» к Лепскому я бы пошла.
Панцов едва не подавился.
– Скромные у тебя мечты, ничего не скажешь! Да любой папарацци мечтает туда попасть. Да весь канал на эту программу работает!
Лиза показала ему язык и предложила выпить. Панцов разлил по стопкам, бормоча про глаз-алмаз. Опрокинули, Тим вместо этого закусил шашлыком, и захватил инициативу в разговоре, пригласив всех отправиться в Магадан.
– Не далековато? – сказал Борис.
– Не ссы, доедем, – уверил его Тим. – Бросайте на хрен ваши убогие работенки, я покажу вам мир.
– А жить на что?
– Да много ли человеку надо? – задал вопрос Тим и тут же на него ответил: – Да ни фига ему не надо! Кроме впечатлений…
– Вообще-то жрать еще иногда хочется, – заметил Борис.
– Ой, я смотрю, вы нытики какие-то! Кусок хлеба всегда найдется.
– И шашлыка, – вставил Максим Панцов, который вытащил сюда безработного Тима на свои кровные.
Но Тима это замечание ничуть не смутило.
– Во! – на его черном лице вспыхнула улыбка. – Я свободен, понимаете, свободен! Я хочу вас освободить, поэтому поехали следующей весной в Магадан. Вы увидите страну, я научу вас стопить машины, поезда…
– Космические корабли? – продолжил Борис.
– …а также грузовые и пассажирские суда.
И Тим довольно увлекательно поведал о своем путешествии – разумеется, бесплатном – на теплоходе с Соловецких островов на материк. Потом он рассказал о том как добирался по Волге до Астрахани и обратно, и каких он людей встречал в пути, и как добывал себе пропитание. В конце концов, все загорелись ехать в Магадан – хоть сейчас, сию же минуту. Тогда Тим сказал, что должен научить их элементарным навыкам профессиональных автостопщиков, хотя бы тому, как правильно голосовать на дороге. И учить он будет прямо сейчас.
– Выпьем на посошок, – сказал Максим Панцов, у которого заметно нарушилась дикция.
Выпили. Поржавевшее вечернее солнце спускалось прямо в ершистые ветви елей. Компания добрела до ближайшей дороги, Тим тут же занял позицию на трассе. Его согнутая в локте рука задвигалась, как маятник: вниз-вверх, вниз-вверх. Движения были размеренными и почему-то очень убедительными. Тиму удалось остановить первую же показавшуюся машину. Перед водителем он извинился, объяснив ситуацию, тот пожал плечами и поехал дальше.
– Теперь ты, – сказал Тим Панцову и предложил остальным спрятаться в кусты.
Но у Панцова ничего не вышло. Он пропустил не менее пятнадцати машин, и ни одна из них не остановилась. Тогда Тим вышел из укрытия и забегал вокруг приятеля.
– Как ты стоишь? Как ты держишь руку?! Ты что – нищий? Что ты тянешь свою трясущуюся ручонку к автолюбителям? Копеечку просишь? Вот щас плюну тебе в ладошку…
После Панцова голосовал Борис. Он выбросил параллельно дороге кулак с вытянутым большим пальцем, как делают, когда хотят сказать «класс». К Борису водители тоже никакого интереса не проявили.
– Ты слишком здоровый, вот в чем дело, – подумав, сказал Тим. – И держишься больно нагло и агрессивно. Что видит водила? Он видит высоченного чувака, который хочет сесть в машину, дать ему в рыло и поехать дальше уже без водителя.
Лизу с Валей Тим к «стопу» не допустил, заявив, что они вне конкуренции и вполне могут сойти за каких-нибудь деревенских «ночных бабочек». После этого он вошел в раж и стал «стопить» машины одну за другой, пока из очередного автомобиля не вышли двое бритоголовых парней и с радостным восклицанием «Ого, ниггер!» не заехали Тиму в ухо. Из кустов выскочили Борис с Максимом Панцовым, и вся пятерка начала пинать друг друга в разные места, пока к ним не присоединился пес Играй, немедленно вкусивший плоти одного из скинхедов. Бритоголовые скрылись, а Лиза лично поймала еще пару машин, чтобы развести раненых по домам.
Утро, как водится, началось с тошноты и головной боли, которые Лиза частично одолела пакетом кефира и таблеткой цитрамона. За окном было по-осеннему бессолнечно, над домами текли размазанные облака. Борис с распухшей скулой пребывал в состоянии беспокойного сна. Стараясь не делать резких движений, Лиза вступила в притихший воскресный день. Вышла на Соколе и почти сразу очутилась рядом с «Красной башней», во дворе, где жил старик Верховский. Там она присела на скамеечку, размышляя, как нужно себя вести, чтобы тот сразу не захлопнул дверь. Минут через десять случилась крупная удача: из подъезда номер три вышел никто иной как сам Верховский, маленький и юркий, словно мышь. Судя по хозяйственной сумке, он направлялся в магазин, и Лиза рассудила, что старика надо брать на обратном пути, на подступах к дому, когда он уже решит свои бытовые вопросы. Около получаса Лиза пристально наблюдала за подъездом, но объект не показывался. Наконец, она случайно повернула голову в сторону и увидела, как Верховский с набитой авоськой исчезает в совершенно другом, соседнем подъезде под номером четыре, а не в том, из которого вышел и за которым Лиза следила. Забыв о последствиях вчерашней пьянки, она сорвалась с места, но в четвертом подъезде от первого этажа до последнего не оказалось ни одной живой души. Лиза, уже не доверяя своей памяти, достала бумажку, где был записан номер квартиры Верховского. По всему выходило, что она все-таки там, откуда Верховский вышел в магазин, а именно – в подъезде номер три!
– Зашел к кому-то в гости? – вслух предположила Лиза и спустилась во двор. Оттуда она внимательно оглядела стариковский дом. Это было сталинское здание грязно-бежевого цвета послевоенной постройки. Третий подъезд, из которого Верховский вышел, находился по правую сторону большой арки, а четвертый подъезд, в который он вошел – по левую. И в тот момент, когда Лиза уныло подумала, что вообще теряет здесь время, Верховский снова явился ее взору – он возник из подъезда номер три, откуда никак не мог возникнуть, поскольку совсем недавно зашел в подъезд номер четыре! Вместо сумки с продуктами старичок держал в руках того самого серого кота.
«Белая горячка», – подумала Лиза и, зажмурив глаза, шагнула к старику.
– Ах, это опять вы, – с досадой проговорил Верховский, выбрасывая котяру в кусты. – Все время, все время ощущение, что ты под колпаком!
– Вы, вероятно, принимаете меня за кого-то другого… – как можно более мягко, чтобы не спугнуть Верховского, начала Лиза.
– Не исключено, – кивнул тот, беря ее на прицел своими быстрыми глазками, затерявшимися в сети морщин. – Что вам нужно?
– Поговорить! – выпалила Лиза. – Поговорить об этом месте, и вон о той кирпичной башне! И о том, что творится в вашей квартире.
– А что там творится? – испугался Верховский.
– Трещины есть? – деловито осведомилась Лиза. – Стекла лопались?
Верховский задумчиво поглядел на гигантское сооружение напротив своего дома и махнул Лизе рукой, приглашая войти в подъезд.
За черной клеенчатой дверью оказалась широкая сумрачная прихожая с высоким зеркалом, в котором отражалась другая дверь – с витражом, изображавшим кремлевскую башенку со звездой. Должно быть, иногда в комнату, скрывавшуюся за витражом, проникало солнце, и звезда вспыхивала по-революционному пламенно и грозно. Но сейчас, когда старик зажег в прихожей свет, все смотрелось заплесневело и печально – и пятиконечный символ Страны Советов, и зеркало, и стены в коричневых обоях.