Грань

Итак Витек оглядел Натаху, перевел взгляд на другана и увидев его в каком-то блекло-растянутом состоянии, словно сквозь густые туманные испарения, снова услышал голос, прямо внутри своей головы, только теперь не писк, а четко и внятно произнесенные слова… Чей-то голос, пронзительный и резкий громко сказал, почти выкрикнув: « До каких же пор ты – Виктор Сергеевич будешь пить? До каких… до каких… до каких…»

Голос на миг замолчал, и, понизив тембр принялся повторять одну и ту же фразу «до каких».

Витька покачал головой прогоняя таким образом этот назойливый лепет, но так как это не помогло и голос продолжал монотонно повторять: «до каких…», обхватил руками свою голову, крепко впившись грязно-серыми ногтями в волосы и несильно потряс себя, желая возможно вытрясти эту заевшую фразу из уха, а вместе с фразой и самого обладателя голоса.

Только не голос, не его обладатель не хотели сдавать захваченные позиции внутри, пропившей мозги, башки Витька. Да вместо того, чтобы испугавшись, такой встряски, затихнуть, голос лишь громко взвизгнул и с еще большим упорством повторил: «Виктор Сергеевич до каких пор будешь пить?» А после он охнул так, что мигом в мозгу, что-то звякнуло, и продолжил: «Ты сволочь такая… гад плешивый… все ведь… все пропил. Погляди в чем ходишь, что ешь. И чего тебе чахлик вонючий не хватало? Жена была, сын был, отец и мать были, брат был… Был… Был… Да сплыл».

И голос негромко, с произвольной расстановкой и растяжкой, затянул: «Сплыл…Сплыл…Сплыл… И дом сплыл…и мозг сплыл!»

И в тот же миг хор детских высоких голосов подхватил это слово, и, то повышая звучание, то понижая, пропел: «Сплыл…сплыл…Мозг твой сплыл!…»

– А…а…а! – исторг из себя Витек и вскочив с табурета, наклонил голову направо так, чтобы, непременно, вытряхнуть поющие голоса через правое ухо, и принялся дубасить себя ладонью по левому уху, одновременно с этим подпрыгивая или пританцовывая на месте.

И сейчас же голоса в голове смолкли, наверно потому что Виктору все же удалось их вытряхнуть через круглую ушную щель… И как только внутри головы все нормализовалось и покрылось едва заметным туманом, смазывающим понимание жизни, Витька перестал плясать и выпрямился, по привычке втянув в плечи шею и голову да протяжно выдохнул, издав такое длинное, тягучее и довольное – ох…х!

Какие-то доли секунд, а может минут (кто ж разберет в таком состоянии) Витек стоял и покачиваясь думал… Впервые думал за эти годы… и надумал он одну замечательную и четко сформулированную мысль, что пить такую бурду – предназначенную для очистки и анти…сеп…сеп…тической обработки кожи рук, не стоит.

И сей же миг покачнулся, его корпус тела заходил ходуном из стороны в сторону точно маятник на метрономе, и, чтобы остановить это четкое, механически выверенное колыхание, он цепко схватился за край стола так, что не ожидающий такой тяжести на себе стол внезапно подскочил кверху с той стороны, где сидели Натаха и друган, а алюминиевая, закопченная кастрюля, потеряв всякие ориентиры в пространстве и устойчивость, поехала на накренившего стол хозяина намереваясь отдать ему все, что еще не успели схрямдить… Однако наклоненную кривизну стола во время приметил Серега или Антоха и надавив своей менее исхудалой сущностью на ближайший к нему край деревянного страдальца вернул его в исходное стоячее состояние.

От этого резкого возвращения стола в привычное положение Витек испытал страшную тряску в ногах, руках, и во всем теле. И освободив деревянную поверхность стола от собственных ладоней немедля гулко и мощно плюхнулся на хрустнувший табурет, удар об который отозвался в мозгах его тихим скрежетом и скрипом, а на лбу и кончике носа выступил холодный крупный пот. В груди же оружейным залпом бахнуло сердце, словно ударившись о грудную клетку, а потом мгновенно упав куда-то вниз надавив своей массой на мочевой пузырь, желудок, печень, и почки разом. Виктор поднял руку, и все еще ощущая легкую рябь в ней, смахнул со лба капли пота да прогнал черный дымок, внезапно появившийся перед очами. Затем он, протяжно выдохнув, облизал сухие губы, не менее сухим и тягучим языком, издавшим неожиданно продолжительный лязг, будто то был не человечий язык, а старая, ржавая батарея кою тащили волоком по серому, асфальтному полотну, не удосужившись ничего под нее подложить.

– Уф… – вырвалось изо рта Витька, и мутноватым взглядом он пристально поглядел на Натаху и дымчатого другана, каковые размахивая руками, недовольными голосами обсуждали неправомерные действия хозяина дома, по-видимому, покусившегося на общую, с боем добытую, закуску.

А Виктор уже перевел взгляд с опухшего лица сожительницы, и, приподняв голову, уставился на остатки стеклянной люстры свисающей с потолка, которая когда-то была белая и изображала распустившийся тюльпан с таящейся внутри него лампочкой. Теперь однако от тюльпана остался лишь разбитый и наполовину треснувший остов да лампочка, покрытая слоем пыли и грязи, а потому бледно освещающая кухню, даже в яркий солнечный день… Но сегодня на дворе было пасмурно, и лампочка не справлялась со своими обязанностями, она светила не только тускло, но еще и попеременно, наверно собираясь вскоре и совсем потухнуть, отдать концы, сдохнуть, скочевряжиться и отправиться в иной мир, то есть на мусорку. В кухне стены и фанерная перегородка были окрашены в желтоватый цвет, но покраску, по понятным причинам, производила еще Лара и это было так давно, что и память об этом истерлась, и сама краска истерлась, а где еще не истерлась так укрылась под толстым слоем копоти, грязи и нечистот, что жили в этом доме. Именно поэтому на темно-серых стенах кухни теперь явственно проглядывали округлые желто-черные пятна, оставленные чем-то жирным, и широкие, длинные полосы оставленные спинами хозяев и друганов. Но за мутноватой дымчатостью, какой был подвержен взгляд Витька, эти не понятные круги и полосы ему не виделись, впрочем, ему также смутно виделись и сами стены, и лампочка, жаждущая умереть.

Посидев какое-то время смирно и тихо, покачиваясь из стороны в сторону, словно ствол дерева в ветреную погоду, и не услышав в голове более никаких посторонних шумов и голосов, Витюха решил обсудить с друганом качество и коли…личество выпитой жидкости… Желая изречь, что-то дюже умное (ему вообще казалось, что последнее время он произносит очень умные вещи) он открыл рот, тяжело шевельнул своим растянутым и плохо слушающимся языком, и уже было начал говорить… Как в мозгах вновь раздался тот пронзительный, резкий и как теперь удалось расслышать дрожащий голос. Только теперь этот голос звучал не один, и не под аккомпанемент детского хора, теперь с ним вступил в диалог другой голос более тихий и низкий, немного бархатисто-мелодичный. И эти два голоса повели меж собой неторопливый разговор, при этом в очень грубой форме обсуждая Виктора Сергеевича.

Сначала сказал тот первый пронзительный голос:

– Нет… ну, вот ты мне скажи, каков этот Витек нахал… Погляди– ка пьет пятый год и думает, что оно ему так все и прокатит… Думает, что не будет за все свои куралесенья отвечать, думает, что сие бесконечное пожирание спиртных напитков никак на нем не отразиться, хотя то, что он принимает на грудь трудно назвать напитками, скорее всего им можно дать лишь единственное определение, назвав их порождением химической отрасли не более чем.

– Уж не говори, – подключился тот второй, тихий и низкий, бархатисто-мелодичный, казалось этот голос долетал откуда-то издалека, и чтобы различить его слова Витьку все время надо было концентрировать свое внимание, чего в его спившемся состоянии было делать довольно сложно, а голос меж тем продолжал, – то, что он пьет, я бы если честно и нюхать побоялся… А то, что он отпетый гад, это верно, ведь за все эти годы ни разу ни вспомнил о сыне, о жене… а как подлюка издевался над отцом, матерью… как мерзость, такая опухшая, плевал в лицо брата… Совесть он свою пропил…

– Да, какая совесть, – возмутился первый голос. – Какая совесть… у него наверно совести никогда-то и не было… Эгоист треклятый… Его же с малолетства все любили: Витюшенька, веточка, Витенька.. все перед ним предки его приплясывали, жена в нем души не чаяла… вот он подлюка и оборзел… Жизнь у него видите ли тяжелая, и чтоб ее облегчить он давай к водярочке прикладываться… Глоть…глоть…глоть ее… и доглотался. Погляди на него: дом дедовский в развалины превратил, имущество пропил, жену, сына, родню все… все пропил… А теперь похоже и мозги свои про…пил…пил

И стоило лишь голосу выговорить с растяжкой последнее слово, как хор детских голосов, подхватил этот речитатив и нараспев протянул: « Мозг…мозг…мозг.. пропил!» – закончили они свое короткое пение и взвизгнули так, что в мозгу у Витька, громко треснуло и хрустнуло, а из очей его выскочили кольца серебристого света. Они выпорхнули в пространство кухни и мгновенно распались на махонькие блистающие искорки, которые зависли перед туманящимся взором Виктора. И вдруг, все разом, взмахнули своими микроскопичными крылышками полупрозрачного цвета, доселе прижимаемые к округлым, на вроде пшеничного зернышка, брюшкам и неспешно ими, помахивая стали кружить перед его глазами.

Витюха еще никогда не видывал таких чудных блошек и какое-то время наблюдал за их плавным полетом, наслаждаясь тишиной наступившей внутри башки, а затем когда ему прискучили эти насекомые он помотал головой, и при этом очень энергично так, что из вечного приоткрытого рта во все стороны разлетелись густые, плотно слепленные, белые слюни похожие на хорошо взбитые сливки, обильно покрывающие верхний слой торта. Витек даже взмахнул правой рукой, намереваясь прогнать этих назойливых блошек или на худой конец, поймать пару штук и уж если не проглотить, чтобы унять ревущий от голода или выпитой «Жидкости» желудок, то хотя бы разглядеть этих вылетевших прямо из собственных очей светящихся насекомых. Виктор махнул рукой раз, другой, третий… его трясущиеся пальцы прошлись вдоль носа, едва задев распухший синеватый кончик, и запутались в ворохе патлатых волос, кои от сотрясания головы свесились на лицо, укрыв своими жидкими и грязными нитями щеки и нос. Выпутав из волос свои пальцы и закинув патлатые нити на прежнее место, он еще раз взмахнул, вдоль лица, ладонью, но теперь с одной единственной целью… изгнать этих принеприятнейших созданий продолжающих мельтешить и явно веселиться перед его туманящимся взором. И сейчас же маненькие блошки решили покинуть Витька и, верно, испугавшись его пьяных размахиваний мгновенно разлетелись. Часть из них воткнулась своими серебристыми телами в фанерную перегородку, отделяющую кухню от комнаты. Часть ринувшись к окнам просочилась сквозь стекло, а третьи рванули вверх, и, шибанувшись в потолок, подбитый для теплоты фанерой внедрились хоть и в грязную, но довольно ровную поверхность, мигом погаснув, при этом ни издав, ни единого звука, что в целом было не очень похоже на насекомых, вечно исторгающих визжание, жужжание и попискивание.

Лишь только Витюха прогнал эту немую и назойливо-светящуюся мошкару, как в мозгу опять заговорили те два голоса.

– Чую… чую я, он скоро сдохнет, – сказал пронзительный и негромко мекнул. – Вот вижу я его поганую смерть… вижу… поверь мне.

– Сдохнуть то он сдохнет, – протянул второй, тот, что был более низким и бархатистым. – Такая гадость и сдохнет как гад… Сдохнет… Но прежде чем он сдохнет, мы с ним повеселимся… Ох! и люблю я таких шлёнд наказывать… люблю им веселухе задавать, чтобы непременно смогли они прочувствовать, что натворили и как издевались над своими близкими…. Потому если он даже и сдохнет… то не сейчас… и не завтра, а тогда, когда я решу, что он тут третий лишний…. Свинья такая вонючая… ты чуешь, как от него кислятиной воняет?! Словно он нахлобучил на себя никогда не стиранный носок, и не просто на ногу его надел, а натянул на все тело, остановив процесс натаскивания рядом с шеей… Фу!… Вот же дрянь как воняет… Свинья!!! Свинья! Свинья! – внезапно громким басом запел второй голос, очень плавно выводя это слово и стараясь придать ему особый смысл, от которого перед глазами Витька на мгновение появилась серовато-розовая жирная свинья плюхнувшаяся своим упитанным задом прямо в зелено-коричневую, жидкую грязь.

Еще пару секунд голос тянул слово – свинья, а тот самый зад плюхнувшийся в грязь, стоял перед глазами алкоголика и пузырил зелено-коричневую жижу, а затем внезапно видение рассеялось, стих голос и громко ударил духовой оркестр. Точнее вначале раскатисто ударили в барабаны, потом звякнули медные литавры, и в тот же миг подключились к этому гулкому звону медные духовые трубы, альты, корнеты, тромбоны и чтой-то еще, они весело и звучно, торжественно и надменно заиграли какое-то оригинальное сочинение.

Трам…бам…бам… звучало в голове, и, прислушиваясь к музыке Витек вскоре разобрал, а разобрав припомнил, что это на самом деле играли марш… и похоже (если ему не изменяла память) знаменитый Триумфальный марш…

Еще немного в мозгах надрывно стучали барабаны, гремели литавры и трубы, а после нежданно, все стихло, и как всегда это произошло столь молниеносно, что Витька вздрогнул всем телом от столь стремительного окончания марша…

Прошло несколько секунд, и второй голос негромко заметил:

– Ты, Витька, запомни либо сей же миг прекрати бухать… Выгони эту пьяную нечисть, что поселилась у тебя в доме… Возьмись за ум и вернись в лоно своей семьи, к своей родне… Либо…либо мы тебе покажем, где на самом деле раки зимуют!!!

Услышав это жуткое и прозвучавшее словно свист, сопровождающийся гулко-звенящим порывом ветра, предупреждение Виктор Сергеевич громко икнул, и в тот же миг закрыв глаза повалился с табурета, прямо на грязный линолеум, что устилал собою деревянный пол… Наверно он уснул, лишился сознания, памяти или как говорили правильно голоса – последних мозгов.

Глава третья

Однако Витька, как можно понять, не послушался предупреждения.

Он давно уже потерял свою совесть… любовь к семье и родне… все те прекрасные чувства, что живут в наших душах и зовутся: отзывчивостью, ответственностью, сопереживанием, верностью, жертвенностью и несомненно любовью… Все это он уже давно растерял, похоронил и позабыл… осталось в его душе только выпивка, без каковой он не хотел и наверно уже увы! не мог жить… Именно эта горячительная, спиртосодержащая, мутная или прозрачная жидкость заполонила собою и всю его душу, и весь его мозг.

За эти несколько дней, как в мозгу его зазвучали голоса, Витюха практически не спал, а если и спал то лишь урывками. Ему удавалось уснуть всего на час–два не более в сутки, а появившаяся бессонница мучила и изводила его неумолкающими ни на миг разговорами внутри головы так, что от этой какофонии и не всегда хотелось пить ту самую « Жидкость» – гигиенический антисептик для рук. Она почему-то стала вызывать приступы тошноты, головокружение, обильное потоотделение и еще внезапно стали болеть очи, в них появилась острая режущая боль, словно изнутри кто-то тыкал иголочками в глазное яблоко.

Голоса в голове продолжали пугать, оскорблять и обзывать всякими дрянными словами Витька. Иногда они прямо-таки издевались над хозяином дома, подзадоривая его подраться с друганом, имя которого после нескольких дней употребления « Жидкости» и назойливых голосов окончательно выветрилось из памяти. Большей частью времени, в связи с невозможностью уснуть, Виктор подолгу сидел на табурете в кухне, облокотившись о стол, и слушал голоса. Затем он вдруг резко вскакивал с места и начинал бегать по комнате, частенько спотыкаясь об неудачно разложенный диван. Бывало так, что утомленный болтовней голосов, он начинал вступать с ними в передряги, и, замирая на середине комнаты, размахивал руками, кривил лицо и выкрикивал злобные ругательства в ответ. А потому неоднократно получал в нос или глаз от другана, не прекращающего поглощать запасы «Жидкости», да все выпады принимающего на свой счет, оный несмотря на беспробудное пьянство и болезнь был выше и крупнее хозяина дома. Он, яростно оберегая свою честь, всякий раз бил Витька крепко и больно, а тот вследствие затуманенного взора, не в силах ответить, падал плашмя на пол покрытый грязью, мочой и недавно выпрыгнувшей из него блевотиной.

Виктор подолгу там лежал, плюхая веками и принюхиваясь к кисло-горькому запаху своего дома, который некогда пах сладостью женского тела Лары и воробьиным пухом волос Витасика. После каждого такого падения голоса в голове на чуток затихали, а маленько погодя начинали громко хохотать, наверно получая удовольствие и от унижения алкоголика, и от его жалкого свинячего облика.

Тот второй голос немного прогоготав, снова принимался протяжно напевать слова оскорбляющие достоинство того в ком жил и мешая эпитеты: свинья, гад, паразит и менее знакомые (но от этого не менее оскорбительные): шкандыба, баглай, шлёнда… приправлял их всякими противными прилагательными на вроде грязный, вонючий, уродливый. Он пел эти словосочетания своим красивым бархатистым басом, а опосля того к его речитативу подключался либо детский хор голосов, либо гремящий в литавры и колотящий в барабаны духовой оркестр. Этот оглушительный треск, это раскатистое, будто весенний гром, рокотанье звучало в голове значительное время, при этом особенно старались произвести, как можно больше шума, именно литавры очень часто ударяя медными тарелками невпопад поющему голосу, вроде лишь для того, чтобы создать гудящее состояние в измученном мозгу Витька.

Иногда оркестр, исполнив лишь первые аккорды марша, смолкал, а прочистивший кашлем горло голос… тот второй… обращаясь к Виктору молвил, таким ехидно-лилейным говорком:

– Ах, Витек, свиное ты рыло, облезлая сволочь… Прекрати бухать… гони этих тварей из дома. Ты чего дурилка картонная не понял, что ли??? Ты допился… до предела… до края… до последней грани… Ты думаешь, мы просто так у тебя в башке объявились? Нет… вонючая ты шлёнда… Мы пришли потому как ты, пакость такая, допился до тех самых… ха…ха…ха, – громко засмеявшись и поддерживая смех барабанным боем тра…та…та…та, дополнял голос, – ты допился до тех самых чертиков, как именуют нас людишечки, живущие рядом с тобой… И теперь, мы – эти самые чертики… ха…ха…ха… пришли… пришли к тебе… И теперь, ты пес облезлый, будешь иметь дело с нами… с нами братьями – некошными.

Голоса пели, издевались, обзывались… они то орали… то начинали шептать, понижая тембр голоса так, что слышался лишь тихий, похожий на шелест листвы, шепот. А несчастный Витек, стараясь расслышать их, напрягал свое тело, слух, впиваясь пальцами рук в край стола и чувствовал, как дрожит его кожа, покрываясь огромными пупырышками. Чувствовал как глухо… глухо стучит его сердце, и надрывно с присвистом дышат легкие. Большущие капли пота стекали с его лба и покрывали своей сыростью опухшее от пьянства лицо, а потом Виктор, сам не понимая почему, начинал громко рыдать или смеяться, стараясь перекричать этим воем поселившихся в голове некошных… все… все, чтобы прогнать эти назойливые голоса.

Утомленный творящимся в его мозгу беспределом, он вскакивал со своего табурета и прогонял сожительницу и другана из дома, надеясь, что как только те покинут дом, некошные заткнуться…

И если друган и Натаха, в конце концов, надавав Витьку затрещин по лохматой шевелюре прикрывающей голову, убрались из дома, то голоса и не подумали его покинуть и даже не пожелали затихнуть.

Они продолжали производить в мозгу тихое шептание, громкие, издевательские диалоги и песни, иногда приправляя все это ударами барабана или звоном медных литавр. И до того измучили своей болтовней того, в ком обитали, что он Витюха хоть и не желал пить, все же опорожнил остатки «Жидкости». И выскакивая из кухни в сенцы, шибанулся об притолку двери головой да повалившись на пол толи уснул, толи вновь потерял сознание… в общем на время забылся.

Когда Витек пробудился, и, открыл глаза, он обнаружил себя лежащим на деревянном полу сенцов. Холодный ветерок, выбиваясь из щелей пола, проникал в сенцы, через плохо прикрытую входную дверь, кружил над ним и даже обнимал. Его ледяное дыхание пробиралось сквозь рвань одежды, покрывающую кожу и морозило все части тела, заставляя тяжело и судорожно вздрагивать конечностями. А еще Виктор почувствовал своим, замершим или отдышавшимся в тишине, мозгом какую-то надвигающуюся беду похожую на серо-бурую грозовую тучу, несущую в себе молнии, дождь и град… словом непогоду… Отсутствие некошных в голове создало непреодолимое состояние ужаса и страха в его душе (если она конечно у него была).

Какое-то время он продолжал лежать на полу страшась обратить на себя внимание голосов и пугаясь надвигающейся беды. Одиноко висевшая в сенцах лампочка, освещала комнату тускло-мутноватым светом, и полумрак витающий в углах, около закрытых дверей, ведущих в кухню и на двор, около замершего, робеющего при виде хозяина холодильника, вызывали тревогу. И казалось Витьку, трясущемуся от холода и пьянства, что вокруг него витает не холодный ветер, ворвавшийся через плохо утепленные стены и щели в полу, а кружит здесь страшное, прозрачное чудовище. С двумя огромными крылами и длинным хвостом, которое лижет его лицо, волосы и даже грязный свитер своим невидимым языком, словно принюхиваясь и верно собираясь вскоре сглотнуть его целиком.

Страшась своих собственных мыслей и ощущений, Витек решил все же подняться. Вначале, подогнув ноги в коленях, он уселся на полу. И в тот же миг ощутил в животе тягучую боль, вечно голодного желудка, а перед глазами мгновенно появилось черное облако, в котором как в предгрозовой туче замелькали яркие удлиненные, серебристые вспышки молний. Серебристые стрелы били не только вертикально вниз, но и норовили ударить Витюху в глаз или в нос, при этом каждый раз, когда им удавалось достичь живого тела, они выбрасывали на месте соприкосновения тысячи мельчайших огненных капель…

Помотав головой и прогнав от себя и огненные капли, и серебристые молнии, и черное облако, Виктор Сергеевич принялся подниматься на ноги. Тяжело кряхтя и раскачиваясь из стороны в сторону, придерживаясь за дверь, под оной он и отдыхал, Витек встал и начал шарить рукой по деревянному ее полотну в поисках ручки. Немного погодя ему удалось нащупать дверную ручку в форме сферы, у которой когда-то был язычок-защелка, фиксировавший дверь вплотную к дверной коробке, но от частого использования (открывания и закрывания) язычок переломился надвое и теперь более не смыкал плотно дверь, а ручка, как таковая, перестав выполнять функции поворотной, служила нынче лишь для поддержки и рывка. Наткнувшись на эту ручку, хозяин дома крепко схватился за нее, покачнулся назад и вместе с этим качанием также резко открыл дверь на себя. Пронзительно заскрипев петлями дверь отворилась и Витек переступив через порог вошел в кухню, где несмотря на грязь, беспорядок и вонь, царило утро… Оно пробивалось сквозь немытые окна, сквозь желтые газеты и вносило с собой свет в этот гадливый и провонявший мочей, блевотиной и грязью дом.

Перехватившись рукой, Витька дернул за внутреннюю ручку, дверь на себя, и шагнул вперед. Дверь же, словно послушное и забитое дитя у худых родителей, тотчас закрылась. А беспутный хозяин уже делал коротюсенькие, неуверенные шажочки стремясь как можно скорее подойти к столу и опереться на него, да упасть сверху на массивный табурет, что стоял недалече… не в силах удерживать прямостоячее положение тела.

Шаг… еще шаг… громкий ик, голодного и бурчащего желудка… и вот уже трясущиеся пальцы ухватились за край стола, и, придерживая раскачивающийся стан, с трудом усадили зад на табурет, который с таким же трудом обнаружили под собой.

Витюха опустился на табурет, и крепко держась за стол, обвел мутным взглядом кухню, с трудом концентрируясь на грязной, давно лакированной и уже обильно покрытой пятнами и щедринками поверхности стола.

– Фу, – с трудом исторг он из себя, и вновь громко икнул так, что в желудке, чегой-то подпрыгнуло и тяжело булькнувшись обратно, отдалось острой болью вначале в правом боку, затем в левом.