На краю любви

Последним словом молодой человек как бы подавился и, схватив Асю за руку, повлек было по улице прочь от госпожи Брагиной, или как ее там, однако извозчик заорал:

– Ко мне давай! Сундук ее у меня! Прыгай, да резвей!

Молодой человек метнулся к пролетке, подсадил Асю, потом вскочил сам.

– Гони к «Жилому дому»! – крикнул было он, однако извозчик повернулся к Асе:

– Куда едем, барышня?

– В «Купеческую»! – пролепетала Ася, вовремя вспомнив, что именно там остановился Федор Иванович Данилов.

Свистнул кнут; пролетка понеслась.

– Я бы тоже обитать в «Купеческой» не отказался, да не по карману лопатничек![14 - Лопатник – большой кошель (устар.).] – хохотнул молодой человек. – Только в «Жилой дом» и пристроился. Вроде бы рядом с «Купеческой», а номера втрое дешевле.

– Рядом, да не ладом! – хохотнул извозчик, обернувшись через плечо. – «Купеческая», чай, на улице парадной, а «Жилой дом» на задворках да помойках!

Молодой человек вскинулся было возмущенно, однако Ася воскликнула:

– Что происходит? Кто вы такой?! Объяснитесь, бога ради!

Льдисто-голубые глаза взглянули на нее презрительно:

– Полно, Аська, не придуривайся. Конечно, десяток лет не виделись, но не мог же я до такой степени измениться, чтобы ты меня не узнала!

Глаза Аси расширились, дыхание перехватило, так что она с трудом выговорила:

– Юраша! Юрий Диомидович! Неужто…

– Ну наконец-то! – сердито бросил молодой человек, снимая цилиндр. Запах фиалок стал гуще. – Только давай без Диомидовичей, бога ради! А теперь рассказывай, как ты угодила в лапы к этой старой трэне[15 - Tra?nе – потаскуха (франц.).] Секлетее?! Это ведь знаменитая здешняя макрель![16 - Maquerelle – сводня; содержательница публичного дома (франц. разгов.).] Пристало ли тебе с ней знакомство водить?!

Французский словарь Аси был, на ее счастье, слишком беден, чтобы понять эти слова, однако она запомнила, как Юрий назвал «госпожу Брагину» блудней, а вот это слово было знакомым: в деревне живучи, французскому, может, и не научишься, зато родимым русским овладеешь во всех его тонкостях! Оказавшись вдали от беды, в компании человека, которого знала с детства, Ася приободрилась; к тому же уязвило, что Юрий смотрит на нее с откровенным презрением.

– Откуда такой фашенэбль[17 - Фашенэбль (от франц. fashionable) – модный, стильный, светский.], как ты, Юраша, столь коротко знаком с этой, как ты ее называешь, трэне и макрелью? – спросила не без ехидства, и Юрий одобрительно подмигнул:

– А ты уже не та глупая овца, какой прежде была. Востра стала, умница. А что до моего знакомства с мадам Сюзанной, так ведь у мужчин бывают разного толка забавы. Вот выйдешь замуж – поймешь.

Ася чуть нахмурилась:

– Ты о чем? Хочешь сказать, что Никита и после свадьбы к этой мадам Сюзанне будет хаживать? Пыльцу с розанчиков сдувать?

Юрий уставился остолбенело, но потом разразился смехом:

– Ай да Аська! Ай да вострушка! Коли такой окажешься в супружестве, да не только в речах дневных, но и в тиши ночной, то можешь не бояться, что Никита от тебя сбежит. Я бы не сбежал, вот ни за что не сбежал бы, клянусь!

Ася вдруг залилась краской, смутилась, опустила глаза…

«Что это с ней такое? – удивился Юрий. – А вдруг… вдруг она в меня влюблена? В меня!!! А почему бы и нет? Свадьба с Никитой послезавтра, так ведь за эти дни любую игру переиграть можно! Что, если сейчас пасть к ее ногам и признаться в чувствиях? Глядишь, дело по-иному перевернется: я всем завладею, и тогда Никитке придется у меня попрошайничать, а не мне у него!»

Его даже в жар бросило, он даже зажмурился блаженно, как вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за руку, и услышал взволнованный Асин голос:

– Юраша, что ты, что?

– Помрачение у него, не иначе! – воскликнул рядом другой голос, погрубее. – Оморок!

Юрий зло раздул ноздри. Он знал за собой такую слабость: иногда до такой степени глубоко погружался в мечты, что с трудом из них выныривал. Самое неприятное, что так властно им одолевали, к сожалению, мечты несбыточные. Держаться презрительно со всеми подряд (кроме, понятное дело, людей именитых и денежных!), напускать на себя цинизм и равнодушие Юрий научился весьма ловко, что давало ему право называть своего родственника Никиту Широкова болваном и мальчишкой (при этом они были почти ровесниками), однако же Никита к бессмысленным мечтаниям вовсе не склонялся в отличие от Юрия!

– Ты его, барышня, по щекам наверни, да покрепче, чтоб очухался! – снова раздался неприятный, грубый голос, и Юрий, открыв глаза, увидел, что Ася смотрит на него испуганно, а извозчик, повернувшись на своем сиденье, откровенно хохочет.

– Молчи, деревенщина! – зло бросил Юрий. – Чего стоим? Поехали!

– Да приехали уж, пока ты, барин, глаза закатывал!

– Ржать у кобылы своей научился, что ль? – процедил сквозь зубы Юрий, и кучер закатился так, что едва не свалился с козел:

– Да это мерин, неужто не видишь?

Юрий, вспыхнув, рванулся было вперед (припадки лютой ярости были ему свойственны так же, как приступы мечтательности), как вдруг рядом кто-то негромко спросил:

– Что происходит, Анастасия Васильевна? Почему вы здесь?

Юрий повел глазами, увидел рядом с пролеткой незнакомого мужчину и обнаружил, что пролетка стоит уже у крыльца «Купеческой».

Ах ты черт, так ведь уже до места доехали, покуда Юрий свои мечты лелеял!

– Ох, извините бога ради, но с этим домом вышло что-то непонятное, он оказался заперт… – несвязно начала объяснять Ася.

– Асенька, как ты сюда попала?! – услышал Юрий веселый девичий голосок.

Ну вот, и Лика тут как тут. И несказанное изумление на личике. Все как по нотам разыграно!

Девушки трещали как сороки, а Юрий настороженно уставился на незнакомца. Тот был роста выше среднего, на первый взгляд лет около тридцати.

Юрий по привычке всякого бонвивана[18 - Бонвиван (от франц. bon – добрый, хороший и vivant – живой, бойкий) – щеголь, фат, прожигатель жизни.] первым делом оценивал одежду.

Черный матовый (сразу видно, что из бобрового фетра, дорогой, разорительно-дорогой!) цилиндр тот держал в левой руке, а правой поддерживал Асю, помогая ей выйти из пролетки.

Серый сюртук сидит как влитой; под черными панталонами со штрипками угадываются мускулистые ноги умелого всадника или привычного пешехода. Башмаки, конечно, лакированные. Жилет серый; галстух, или шейный платок, завязан безупречным и в то же время затейливым узлом, как если бы этот человек внимательнейше проштудировал трактат Оноре де Бальзака «Искусство ношения галстука» (Юрию книгу сию раздобыть не удалось, только наслышан был о ней); в петлице никакой булавки, никакого пошлого цветка.

Скромно и элегантно.

Юрий, остро ощущая, что серый фрак его под мышками зашит не слишком умело, башмаки не блестят и пошло скрипят, на лиловом жилете вульгарные бронзовые пуговицы (зря надеялся, что сойдут за золотые!), цилиндр так и блестит (шелк третьесортный!), а от завитых волос несет помадой «Violette»[19 - Violette – фиалка (франц.).], неприязненно взглянул в лицо незнакомца.

Лицо загорелое, обветренное; со лба на щеку спускается узкий бледный шрам. Бакенбарды выглядят замечательно ухоженными, однако темно-русые, с чуть заметной проседью на висках волосы попросту зачесаны назад: надо лбом никакого модного кока. Не жжет, стало быть, волосы раскаленными щипцами для завивки ежеутренне! Брови близко сходятся к переносице, придавая лицу вид не то настороженный, не то хмурый; карие глаза смотрят холодно, неприветливо, узкие губы чуть поджаты… Презрительно поджаты, показалось Юрию, который был мнителен и обидчив!

– Лытки подбери, молодой, чего выставил на полдороги! – донесся до него пренебрежительный голос извозчика. – Не ровен час, колесом отхряпает! Опосля вожгайся с тобой!

– Что ты сказал? – удивился незнакомый человек. – Это что же за язык такой?