Сквозь сон

Следуя взглядом по этой стене влево, я, миновав часы, остановился на черном пианино с деревянным корпусом расположившемся почти в углу комнаты, а потом исследовал и соседние стены. Не только ту, на которой поместились три стрельчатых окна (не прикрытых и даже малой занавеской) и находящихся между ними настенных полок в виде узкого деревянного кронштейна с закрепленными концами и перемычками, где сами книги располагались не вертикально, а горизонтально, но и на угловую. И вовсе на которой во всю длину, ширину и высоту располагалось нагромождение из маленьких полочек, забитых книгами.

Я еще чуть-чуть медлил, удивляясь такой приверженности книгочтению (оно как сам этим не страдал), а после направился к пианино и книжными полкам, как и понятно, сопровождаемый помахивающей хвостом собакой. Она весь тот срок, что я осматривался, не прекращала тыкаться мне головой в ногу, выражая чувство удовлетворения моему приходу, точнее приходу Виклины. Очевидно, даже не ощутив подмены.

Сдержав шаг возле пианино, напротив полок с книгами, я протянул руку и снял одну из них. Притом приметив, что на самих корешках, как принято в нашей стране, не были помещены данные автора и названия книги. Впрочем, этого не наблюдалось и на обложке, не спереди, не сзади, наверно, потому как переплет книги был изготовлен из натуральной кожи. Книга, не только та, что я держал в руках, но и другие, стоящие на полках, выглядели дорогими, как для самих владельцев, так и по цене. Оно как их обложки смотрелись цельнокроеными, сделанными из одного куска темно-коричневой кожи, хотя местами несколько потертые, будто их читали до дыр, как говорится.

В комнате, доме было очень тихо, несмотря на все еще суетившегося возле меня пса, и чуть ощутимо пахло горьковатым дымом и ароматом ванили, словно на кухни поспел вкусный пирог. Потому, когда я неторопливо открыл находящуюся в моих руках книгу, она слышимо зашуршала сначала кожаным переплетом, затем листами. Книга зашелестела (как опадающая осенью листва), а я в унисон ей оторопел. Так как и на первом листе (более тяжелом, чем те, которые я листал раньше) и на все последующих, увидел непонятные значки, изображающие какие-то прямоугольники, квадраты, кресты, волнистые линии, порой недописанные буквы русского алфавита. Этими символами были исписаны сверху донизу и все остальные листы так, что я понял передо мной книга, написанная на каком-то другом языке. Заинтригованный данным обстоятельств, я торопливо вернул книгу на полку, и снял другу, а потом посмотрел третью, четвертую. И все они, к моему изумлению, были также исписаны этими странными значками. Потому я подумал, что это может и вовсе какие-то дорогие книги, рукописи там…

Ну, к примеру, древнерусские или старославянские летописи.

Хотя, гладкость листьев в книги, их лощенность, белый цвет несколько опровергали мое предположение.

А может, я говорю на другом языке. Попал в голову человека иного народа и бах! заговорил на их языке.

– Да, ну, дурь какая-то! – сказал я вслух и дернул вверх плечами, понимая безумность такой теории.

– Доброго дня, Лина, – внезапно раздался позади меня мужской голос, прерывая мои телодвижения и рассуждения.

Глава шестая

Этот враз возникший в тиши комнаты голос оказался столь неожиданным, что я прямо-таки подпрыгнул на месте, а из моих, от волнения ослабевших, рук на пол свалилась книга. Вместе с тем я резко развернулся и увидел стоящего в центре гостиной, возле столика молодого мужчину, да радостно его обнюхивающего пса. Видно, последний встретил мужчину, когда тот вошел в дом, а я того даже и не приметил.

Вошедший мужчина был молод и красив, хотя (как мне подумалось) значительно старше Виклины, возможно на семь-восемь лет. Мне понадобилось не больше минуты, чтобы вспомнить (уж, и не знаю, как это по-другому назвать) его и соотнести к имени Беловук, столь часто слышанному ранее в других мною виденных снах, связанных с Виклиной. Он смотрелся головы на две выше девушки, в теле которой я находился, обладая атлетическим телосложением. В частности широким плечевым поясом, округлой грудной клеткой, короткой шеей, и хорошо развитой мышечной массой на руках и ногах, что наблюдалось даже через ткань белой тонкой с коротким рукавом, приталенной рубашки (достигающей середины бедер с узким в виде планки воротником) и узких (того же цвета) штанов, на голени образующих многочисленные складки.

У Беловука и черты лица выглядели крупными, а сама его длина лишь на чуть-чуть превышала ширину. Развитым, широким смотрелся раздвоенный надвое подбородок, и такими же мощными, выступающими были скулы. Хотя выраженной частью лица оставалась нижняя челюсть, делающая своего обладателя личностью достаточно жесткой, педантичной, сильной. Длинные, тонкие брови с ярко выраженной родинкой внутри правой, узкий нос с плоской спинкой, большой рот с блестящими красными губами и удлиненной формы глаза, с зеленой радужной оболочкой, смотрящие точно в мой лоб, еще больше придавали Беловуку привлекательности, одновременно, указывая на него, как на человека ответственного и властного. Однако густые, кудрявые, короткие волосы, смугло-белая кожа с каким-то персиковым оттенком, и опять же отдающая розовым цветом склера глаз несли в себе непонятную нежность, мягкость, возможно, всего-навсего испытываемого к Виклине.

Похоже, я оказался прав насчет цвета радужки. И то была не болезнь, а какая-то местная аномалия. А может мне это просто казалось, ведь все-таки я спал. А во сне, как известно мало ли, что не привидится.

– Лина, дорогая, тебе не хорошо? – довольно нежно обратился Беловук к Виклине и торопливо сошел с места, направившись в мою сторону.

В его движениях плыло столько беспокойства, заботы, что я моментально понял между этими двумя все слишком серьезно или только сложно. Расстояние между нами стремительно сокращалось, отчего я поспешно ступил назад, так сказать, ретируясь, но все ситуацию спас пес. Он внезапно сделал широкий прыжок вперед и вбок, и прямо-таки врезался головой, а после и всем телом в ноги мужчины. Не то, чтобы сбивая его, но, однозначно, останавливая. Беловук враз замер, качнувшись взад-вперед и явив на лице негодование, басисто, однако с бархатным, раскатистым тембром сказал:

– Сорочай, прекрати! – обращаясь лишь к собаке, слегка оттолкнув его левой рукой от себя. – И когда же Лина, ты отучишь Сорочая, от сей дурной привычки, наскакивать на людей, – теперь, определенно, обращаясь ко мне.

Тем самым не только сообщая мне имя собаки, но и уточняя свое место в этом доме, на правах мужчины, возможно мужа, жениха.

– Сорочай, ко мне, – не скрывая радости в голосе, позвал я собаку, в той порывистости стараясь не забыть говорить от женского лица. Голос Виклины разлетевшись по комнате, кажется, отразился от каменных стен и послышался мне таким высоким, красивым, точно его звуку подыграли скрипка и флейта, одновременно, со всех сторон. И я, так-таки, выдохнул, вроде мгновенно и враз влюбившись в этот певучий, музыкальный голос, наполняющий меня изнутри теплом и чистотой звучания.

Видимо, потому как я заслушался или залюбовался услышанным, не приметил как Сорочай добежав до меня, вновь боднулся головой в ноги. Таким своим поведением больше напоминая кошку, чем собаку. Вызвав ощутимое мое покачивание.

– Вот, опять он, – сердито проронил Беловук и качнул негодующе головой. – Опять, Лина, толкается. И почему, ты, не хочешь меня послушать и обратиться за помощью к инструктору-кинологу. Я уже уточнял в Кинологическом клубе, будет индивидуальный подход. И твой Сорочай в короткий срок научиться правильно себя вести, – тем же назидательно-настойчивым тоном продолжил он, так точно имел на то право, и, по-видимому, собирался углубиться в прочтение проповеди.

Моя бабушка, Светлана Павловна, была, да и есть очень набожная. И когда я находился в поре детства и юности, частенько таскала меня на воскресные службы в христианский храм. В котором, вот также нудно вычитывал, после службы, проповедь один и тот же оплывший от жира священник так, что меня всегда разбирала страшная зевота. Она выворачивала мою нижнюю челюсть в бок, вызывая тугие стоны и хрипы. В каковых (как, впрочем, и в самой зевоте) бабуля подозревала выход нечистой силы.

Вероятно, и в этот раз сработал накопленный, в процессе бессмысленно потерянного времени в храме, рефлекс. И когда Беловук принялся нудно поучать Виклину, я неожиданно громко и раскатисто зевнув, также слышимо простонал. Странно, но я зевнул так, как делал это в своем теле, широко раззявив рот и воспроизведя при его закрытие слышимое ф-р… Как говорила, моя мать в детстве: «Точно тигренок фыркнул». Моя зевота, поведение не соответствовали Виклине, это я сообразил мгновение погодя, когда мужчина, оборвав свою речь на полуслове, резко смолк, и с беспокойством оглядев меня, спросил, не убрав нотки властности и тревоги из собственного бархатистого баса:

– Лина, тебе дурно? Голова болит, кружится. Я пришел тебя проведать, потому как Синя мне позвонила. И не хотел тебя расстроить, прости меня, дорогая.

«О! Выходит я прав, – и вовсе как-то обидчиво, словно имел на то право, подумал я, – они очень близки. Наверно, – стараясь себя поддержать, протянул я, – они пара. Походу, встречаются».

Впрочем, не скрою, последняя фраза как-то болезненно меня резанула. Вроде как ревностью. На которую я, по сути, не имел права. И вообще не имел ничего.

– Да, нет, все пучком! Голова уже прошла! – дополнил я вслух, каким-то запалом. А про себя злобно чертыхнулся, увидев, как на лице Беловука, на крупных скулах, качнулись желваки, слегка придавшие персиковому оттенку кожи красные тона, поняв, что такие фразы не то, чтобы из уст Виклины, вообще тут не приняты.

– Знаешь, дорогая, – голос его теперь зазвучал ласкательно, погасив присущую басу мощь, стараясь оставить там только бархатность фонации. Наверно, этот мужчина испытывал к девушке сильные чувства. – Я все-таки хочу тебя убедить пройти общую диагностику организма. Прости, но я как врач в твоем случае подчас наблюдаю неадекватность поведения и ведения диалога. Да и, присутствие в тебе кого-то стороннего, как ты говоришь, указывает на возможное развитие синдрома множественной личности, что сейчас в начале заболевания мы можем поправить. Полностью тебя, излечив и не допустив прогрессирования болезни.

«Ах, вот оно как, – продышал я про себя, так будто боялся, что меня услышит сама Виклина. Ее тело. Ее мозг. – Выходит она меня чувствует, как нечто стороннее. И получается Беловук не только ее парень, – это я подумал, прямо-таки, скрипнув от ревности мыслями. – Но еще и лечащий врач. Эскулап, мать его, – добавил я, совсем не подозревая бога врачевания в римской мифологии, а выразив через это слово всю свою злость на мужчину».

И, чтобы скрыть обуревающие меня чувства неприязни к нему, резко развернулся, не менее энергично присев и подняв с пола книгу. Сорочай, и прежде крутившийся рядышком, резво кинулся ко мне и принялся облизывать щеки, губы своим мягким, розовым языком. Видимо, для Беловука поведение пса оказалось последней каплей, потому как до этого рассуждающий о заболевании, он мгновенно прервался, будто тем перерывом хотел обратить на себя мое внимание, но, так и не дождавшись какой-никакой реакции, довольно строго дополнил:

– Мне это, кажется, или ты Лина нарочно не желаешь меня слушать. И это касается не только поведения Сорочая, но и той диагностики на которой я настаиваю.

Я медленно поднялся с присядок, слегка притом оттолкнув от себя все еще ластящегося пса, и пристроив книгу на полку, скользнув взглядом вправо, уставился через стекло окна на двор и яркую зелень травы, отдельные длинные стебельки которой едва покачивались в порывах ветра.

– Мне просто нравится непосредственность в поведении Сорочая, – наконец отозвался я, в этот раз, сказав то, что меня и в самом деле тронуло в псе.

– Ты, мне об этом уже говорила, дорогая, – также, не мешкая, откликнулся Беловук. Поразив лично меня схожестью наших с Виклиной вкусов, отношений. – Но это на самом деле не непосредственность, а всего-навсего невоспитанность, – продолжил он, и, сойдя с места, направился ко мне, слышимо скользнув голыми подошвами стоп о деревянный пол, в унисон скрипнувшей половицей. – А с твоей стороны только попытка уйти от разговора со мной. От разговора достаточно серьезного. Если ты, дорогая, – и голос его вновь растеряв строгость, зазвучал добродушно, приветливо, что ли, – ты не хочешь, чтобы другие знали о предложенной мною диагностике. Поверь, я все устрою. С Синой и Горясером поговорю сам. А твоему куратору направлю официальное предписание на досрочную диагностику в связи с поездкой в Сумь. Таким образом, ни у кого, и даже у руководства университета не возникнет вопросов о проблемах со здоровьем, я уже не говорю о твоих близких.

Он ощутимо достиг меня, и, остановившись в шаге напротив, положил на мое правое плечо ладонь, слегка на него надавливая и разворачивая к себе.

– Поговорим об этом позднее, Беловук, – ответил я, поворачиваясь к нему, и легонько качнул плечом, намереваясь скинуть с него руку. Сказав так намеренно, чтобы любое решение оставить на суд Виклины, и тем самым не подставить ее под неприятности.

Впрочем, то ли мои слова, то ли лишь обращение, попытка сбросить руку вызвали на лице Беловука очередное движение желваков на скулах, а сама кожа там совсем густо покраснела, опять же, как и на щеках. Он сам снял руку с моего плеча и с нежностью (которую я воспринял прямо-таки позвоночным столбом) огладил лоб Виклины, его блестящие, красные губы зрительно дрогнули и слегка приотворившись болезненно дыхнули:

– Ты на меня все еще сердишься, дорогая?

Пальцы правой руки Беловука сместились вниз, и, оттянув нижнее веко, Виклины заглянули в ее глаз. И я, внезапно, прицельно стрельнув в расположенный напротив глаз этого мужчины с очевидностью увидел в нем розовую склеру, прикрывающую зеленую радужку, такую же блестящую, как и губы, лишь по окоему с черным зрачком имеющую небольшие всплески коричневого цвета. Да, точно захлебнулся волнением.

Потому как мне показалось, я увидел отражение своих глаз в зеркале (уж, так радужки у нас были идентичны). Впрочем, розоватость склеры вернула мне самообладание и понимание, что я вижу не свои глаза. И вообще, похоже, нахожусь, где-то в другом месте.

Может и впрямь сказочном, волшебном мире.

Ведь, черт возьми! я никогда не слышал, чтобы у землян была розовая склера. Ну, я понимаю там набухшие сосуды и кровоизлияния в склере глазных яблок, указывающих на проблемы с давлением, но тут было по-другому. И сам весь видимый цвет склеры смотрелся розовым.

Хотя, если судить о моих знаниях… Они всегда оставались, столь обрывочны, жалки. Потому ни в чем не имелось уверенности и даже в розовой склере.

Покуда я размышлял о склере и собственных знаниях, Беловук осмотрел и второй мой глаз, оттянув там вниз нижнее веко, огладил подушечками пальцев виски, а потом прощупал пульс на руке. И в окончании осмотра очень мягко улыбнулся, несомненно, оставшись довольным моим состоянием, точнее состоянием Виклины.

– Сегодня, дорогая, ты лучше побудь дома, – озвучил он свое исследование рекомендациями, которые прозвучали хоть и добродушно наполненные бархатистостью его баса, однако, сопровождались привычной ему, как врачу, авторитетностью. – А завтра, если не будет каких болей, можешь поехать в университет. И, само собой разумеющееся, не забудь выпить микстуру, что тебе прописана. – Мужчина улыбнулся сильней, чуть вздев верхнюю губу, один-в-один, как модель в рекламе, стараясь непременным образом показать свои бело-жемчужные, ровные зубы. – Я сейчас зайду к Баташу Мнату, дабы сделать осмотр, и поеду в лечебницу. И если ты не будешь против, загляну к тебе вечером, часиков в семь.

– Ну, да, – плохо скрыв собственное недовольство, довольно кисло буркнул я в ответ, немного подавшись назад, чтобы отдалить от себя заглядывающего мне в лицо Беловука.

Я, впрочем, сейчас и не старался скрыть, как раздосадован на него. В-первую очередь, и, к собственному удивлению, ревнуя его к Виклине. К его чувствам, что ли…

А может только к ее чувствам к нему…

Подозревая, что на его нежность, любовь она (блин!) отвечает взаимностью!

– Я, было, подумал, ты на меня более не сердишься, Лина, – наполненным горечью голосом протянул мужчина. И теперь дрожью отозвались на его лице не только губы, желваки, но и каждая в отдельности черточка, сменив цвет кожи со смугло-персикового на почти красноватый. А я почувствовал радость и, одновременно, раздражение. Радость, что Виклина… Лина была на него сердита. И раздражение на себя, что лез в их отношения, да еще и испытывал от этого упоение.