Лотерейный билет. Истории и рассказы. Стихи

    25.09.02.

Лотерейный билет

Днем после обеда студент физического факультета Андрей Большаков получил по почте конверт. Конверт был большой, красивый, голубого цвета с темно-синей надписью посередине крупными буквами «ПЕРВОЕ И ЕДИНСТВЕННОЕ ИЗВЕЩЕНИЕ». В прорезном окошечке чернел адрес Большакова.

Внутри конверта лежало несколько затейливо сложенных листков; все они были из разного сорта бумаги: один гладкий, глянцевый, с разноцветными изображениями, другой – шершавый на ощупь, желтый и толстый, почти как картон, третий был совсем маленький, не больше магазинной бирки, и по периметру переливался серебристо-радужной поверхностью.

Сначала Андрей развернул самый большой, как ему показалось, листок с разноцветными изображениями. Вкладыш, и правда, оказался размером с плакат и пестрел яркими фотографиями, запечатлевшими все многообразие земной биосферы: там извергался под облака, дымясь и брызжа искрами, вулкан; здесь, уютно свернувшись в случайной тени саванны, возлежал огромный лев; в углу лиловела скромная альпийская фиалка, и рядом с невидимых высот рассыпалась пылью Ниагара. «АЗБУКА ЖИЗНИ» – гласили жирные белые буквы в самом верху листа «Как возник человек? Долго ли живут земляные черви? В чем полезные свойства обыкновенного картофеля? Сколько лететь до Альфа Центавры? Грозит ли человечеству конец света? Все тайны природы откроются Вам, если Вы закажете красочную Большую Энциклопедию издательства Мангер-Дайджест „Азбука жизни“. Книга, отпечатанная на прекрасной финской бумаге в лучших полиграфических традициях, станет надежным другом и советчиком в Вашей семье».

Андрей отложил в сторону проспект и взялся за следующий листок – тот, что был поплотней и шершавым, как картонка. Развернув его, он снова наткнулся на собственный адрес, ниже красовались личное обращение к «уважаемому Андрею Викторовичу» и сиял текст письма. Текст был длинным и располагался на обеих сторонах листа. «Уважаемый Андрей Викторович! – следовало в первых строках. – Компания Мангер приветствует Вас и рада Вам сообщить, что в результате предварительного компьютерного отбора Вы стали участником II тура Большого Розыгрыша Призов компании Мангер. Чтобы стать участником Финала и выиграть один из многочисленных призов на общую сумму 5 000 000 рублей, среди которых и Приз 1 000 000 рублей, Вам нужно аккуратно проследовать нашим инструкциям и отправить свое письмо обратно не позднее, чем через 7 дней после его получения. Чем раньше Вы отправите свое письмо, тем больше у Вас шансов принять участие в розыгрыше Специального Приза. Для того, чтобы участвовать в обоих розыгрышах, Вам нужно всего лишь оформить заказ на Энциклопедию „Азбука жизни“ и вложить его вместе с подтверждением в конверт. Адресанты, в числе первых приславшие свои подтверждения смогут также участвовать в розыгрыше автомобиля „Рено-Меган“, цвет которого Вы можете заранее выбрать, наклеив прилагаемые фишки на бланк заказа Энциклопедии „Азбука жизни“. Вы можете отказаться от участия в нашем розыгрыше и подписки на книгу, как нам этого будет ни жаль. Однако, согласитесь, что не каждый день выпадает удача выиграть новый автомобиль и получить в придачу замечательную, интересную книгу. Сегодня эта удача выпала Вам, Андрей Большаков. Тысячи людей, окружающих Вас, так никогда и не получат подобного предложения. Так стоит ли упускать счастливую возможность?»

– Нет, нет, не стоит! Размечтались! – забормотал студент, ощущая легкое волнение от свалившейся на него так неожиданно удачи, и принялся искать в образовавшемся после вскрытия письма ворохе бумаг полоску с самоклеющимися фишками, чтобы сразу же, следуя инструкции, разместить одну из них на конверте.

«Будьте внимательны и в точности соблюдайте все наши правила, – гласило сопроводительное письмо. – Их несоблюдение влечет исключение из списка участников Большого Розыгрыша».

«Как же, не дождетесь, – усмехнулся про себя Большаков, судорожно нашаривая скользкий бланк-подтверждение. – Главное – не торопиться: пишем адрес, ставим галки здесь и здесь», – с ювелирной точностью чиркал студент ручкой в указанных клетках. Завершив столь кропотливый труд, сопровождавшийся колоссальным эмоциональным напряжением, Большаков заново проверил наличие всех необходимых листков; убедившись, что все они на местах, он, наконец, заклеил конверт, надписал его и уже вскочил, чтобы одеваться и бежать на почту, как вдруг заметил, что стрелки часов показывают около семи – значит, почта полчаса как закрылась. Бросать письмо в ящик на улице Большаков не рискнул. Ящик могли взломать, что не раз уже бывало, и письмо бы пропало: следовало быть предусмотрительным. Смирившись с задержкой, студент размотал уже повязанный кое-как шарф и, отложив отправку на завтра, принялся за свои повседневные дела.

Однако, за что бы он ни брался, все шло, как попало, и останавливалось на полдороги: Большакова отвлекали собственные мысли. «Что же, – думал он, так и не дочитав до конца теорию гравитационных полей, – предположим, я выиграю миллион (выиграла же тетя Ксеня чайный сервиз в Спортлото лет тридцать назад, а как над ней тогда, мать говорила, все потешались). Сделал я все правильно, – размышлял студент, перебивая сам себя, – плохо, конечно, что не сегодня отправлю. Ладно, ерунда. Ну, предположим, – вернулся он к первой своей мысли, – получу миллион, и что с ним буду делать? Купим нагревательный котел, новую кухню, новый двигатель для машины. Нет, – прервал себя Большаков, – с двигателем надо будет подождать, еще машину выиграю – летом в Испанию на две недели с аквалангом. Только ехать обязательно через Париж, – набрасывал маршрут победитель, – завернуть в Дисней-парк. Сделать ремонт, или нет, обменять с доплатой на еще одну комнату. Деду купить машину, простенькую. Так, – остановился Большаков, – а мне-то еще компьютер нужен. Потратишь – ничего не останется. Если по справедливости, то деньги-то я выиграл, – неожиданно по-новому потекли мысли Большакова. – Что же я тому, сему: матери кухню, деду машину, а себе ничего?! Разве это честно? Денег им, конечно, надо оставить, – повеликодушничал скрепя сердце студент, – скажем, процентов пять или три – за воспитание. А остальное – извините. Куплю себе квартиру и машину. До свиданья, милый дом».

«Вот ведь штука, – подумал студент, уже засыпая, – денег нет – плохо, есть – еще хуже. Перессоримся ведь. Родичи требовать начнут, просить. Друзья понавалят, как узнают. Беда», – он сладко зевнул и засопел носом.

На следующее утро, едва проснувшись, Большаков схватил письмо и понесся к открытию почтового отделения. Почтальонша неторопливо скребла ключом в дверной скважине, потом так же неторопливо и основательно располагалась за своим окошком, раскладывая стопочки бумаг, и, когда уже Андрей вконец измучился и оттарабанил все пальцы о стойку, отодвинула стекло и обратилась к посетителю.

– Вы наклейте получше и положите, чтобы не потерять, – дрожа от волнения, передал письмо Андрей, почти втиснулся с маленькое окошко, пытаясь обозначить для кассирши важность отсылаемой корреспонденции.

– Да не волнуйтесь Вы так. Мне такие письма каждый день почти носят. Отправим, – почтальонша сохраняла совершенное спокойствие.

– То есть как это, – поперхнулся Большаков. – Это такие, как мое, то есть тоже на лотерею что ли, или другие?

– Как Ваше, – невозмутимо отвечала та. – Да их, знаете, всем присылают. Обман все это, – заключила почтальонша твердо.

Вернувшись домой, за завтраком Большаков мрачно сжевал бутерброд, с тоской поискал глазами по комнате, нашел, наконец, то, что нужно, засунул оставленную родителями сторублевку в карман, кое-как покидал тетради в сумку и отправился на факультет, чувствуя, что его вера в людей и удачу внушительно пошатнулась.

    26.09.02

Удачное замужество

Осенью Лохницкие сыграли свадьбу. Приглашенных было мало, но все удалось как нельзя лучше: молодым и гостям было интересно и весело. Скорые на выдумку теща и свекровь устроили гулянье с обрядом: невесте расплетали косу, надевали женский убор и подружки плакали в голос. Теперь дочь с мужем жили у ее родителей, ожидая скорого переезда. Квартира, подаренная сватами, стояла в ремонте; придя с работы, наскоро пообедав, новобрачные отправлялись устаивать будущее жилище.

– Скорей бы уже, – признавалась Оксана подружке, – сил больше нет.

Оксана была второй и любимой дочерью Лохницких. Ей шел двадцать третий год, и родители радовались, что вовремя выдали дочь. Она была темноокой, высокой, и, когда говорила по телефону, ее легко путали с ребенком. С мужем она познакомилась у сестры, которая была старше ее на три года. Они встречались всю прошлую осень и зиму и очень быстро решили пожениться.

– Видишь ли, – говорила Оксана, – он сделал мне предложение уже через месяц. Но стоило ли торопиться? Я сказала, что нужно лучше друг друга узнать, он согласился. Теперь я знаю, что правильно тогда поступила: ему это понравилось.

Денис Красниченко учился в школе с Алиной Лохницкой. Он был из хорошей семьи, не знавшей ни в чем никогда недостатка. Легко закончил школу, потом институт, теперь служил в адвокатской конторе отца и играл, как раньше, в футбол по субботам. Он привык быть всегда окруженным людьми – в доме толклось много народа – и никогда не был один. В двадцать семь ему стало скучно, он решил серьезно устроить свою жизнь. Ни одна из прежних подруг и знакомых не могла быть его женой. Он увидел Оксану Лохницкую, застенчивую и тихую, на дне рождения Алины, не узнав в ней сначала сестру именинницы. На следующей неделе он пригласил ее в ресторан, через месяц сделал предложение и теперь, будучи женатым человеком, был совершенно спокоен и счастлив. Она смеялась его шуткам, была рассудительна и ни в чем не походила на его мать, властную и громкую женщину, которая и в устройстве их семейной жизни изо всех сил пыталась осуществить собственные мечты. Он порой соглашался с ней, наперекор договоренности с женой, мучился этой двойственностью и не хотел скандала.

– Он уже сейчас чувствует, что у нас своя жизнь, – говорила Оксана, – и изменится. После ремонта они перестанут так часто к нам приезжать.

Она только что проводила свекровь, приезжавшую осматривать новую кухню, и наконец села пить чай. Муж сегодня сказал ей оставаться дома и отдыхать. Он вернулся поздно, уставший, съел разогретый Оксаной ужин и, когда пришел в комнату, его жена уже крепко и тихо спала, свернувшись под одеялом.

    28.09.02.

Звездный человек

Петр Палыч Корольков пережил свой очередной день рождения. Ему шел двадцать восьмой год, и он чувствовал, что ничего еще не сделал в жизни. Он не был женат; дом, а вернее, квартира, в которой он жил, принадлежала и была обставлена его родителями; правда, он регулярно каждую весну что-нибудь сажал и окапывал на отцовской даче, но своего сада у него тоже не было. Петр Палыч занимался юридическими вопросами граждан в нотариальной конторе и четвертый год писал диссертацию по истории в аспирантуре. Диссертация не шла, собранный материал рассыпался за недостатком общей идеи, а главное – само это дело, начатое с таким энтузиазмом несколько лет назад, тяготило и казалось (в чем Корольков уже не боялся себе признаться) совершенно ненужным. Бросить же писание ему мешало чувство вины.

Иногда на Королькова, особенно это бывало по вечерам, когда родители уже ложились спать, накатывали такие минуты, что ему казалось, он сможет все, что ни пожелает. Он чувствовал, что находится в некой поворотной точке и от того, как он сейчас себя поведет, зависит и настроится вся его дальнейшая жизнь. Он называл такие минуты прозрениями. Это и правда чем-то походило на ясновидение, потому что Петя начинал видеть себя и свои поступки как бы совсем со стороны и понимать, чего он не сделал из того, что мог бы или должен.

Он помнил, что эти вспышки происходили с ним лет с двенадцати, когда вдруг он проснулся и перестал быть счастливым. Потом, став старше, он отмечал для себя такие мгновения, как точки взросления: он всегда знал, что еще изменился, еще повзрослел и теперь уже по-другому смотрит на мир и ощущает его – вот так, не постепенно, а сразу – мгновенным озарением.

Когда он учился в университете, и им только начинали читать курс всеобщей истории, он в один из тех дней, как всегда перед сном, лежал и пытался себе объяснить необходимость заниматься наукой. Он искал первопричину, и всегда за последним аргументом открывался новый вопрос, и так продолжалось бесконечно долго, пока Петя вдруг не натыкался на черную стенку и понимал, что он перед ней бессилен. Стена была совершенно осязаемой, плотной, мысль билась об нее, как теннисный мяч, и Корольков поворачивал обратно, зная, что за этой преградой скрыты все ответы, до которых ему пока не добраться.

Во время «озарений» он чувствовал в себе необыкновенную силу для любого большого свершения: он как будто проносился по коридорам Вселенной и возвращался посвященным и готовым к открытию. Он знал, что непременно совершит это открытие – всей своей жизнью, – что он способен на новое слово, еще ни кем не сказанное, которое запечатлеет в книге, и он готов был вскочить и писать, но было уже совсем поздно, и Петя засыпал. А утром находились дела, и свое главное, как ему казалось, дело он не решался начать вот так, впопыхах, в суете, и откладывал его в дальний ящик. Несколько дней потом он ходит недовольный собой из-за того, что тратит время на ерунду, но после успокаивался и говорил, что он попросту еще не готов. Так шли дни и проходили годы. Изредка он садился за письменный стол, клал перед собой лист бумаги в надежде начать писать, но ничего не получалось: выходило совсем не то, что хотел сказать, и Петя откладывал писание, думая, что время еще не настало.

Он встречался с девушками, но ни одна из них не побуждала его мысли к женитьбе. Мать же говорила, что жениться ему рано: прежде нужно устроиться самому, – и это его успокаивало еще недавно, но сейчас он ощущал потребность в чьем-то тепле, близости. Родители старились, становились капризными, эгоистичными, но ему порой было страшно, что будет, если они уйдут и оставят его одного.

Он пошел в аспирантуру, чтобы чем-то занять себя и чувствовать движение к какой-нибудь цели. Многие его однокурсники поразъехались в Москву, Петербург, за границу, и Петя уже думал, не поменять ли ему свою жизнь, оставив то, что его сковывало здесь.

Ему казалось, что, не будь всех обстоятельств, мешающих его свободе: тревоги за отца и мать, боязни причинить им боль, страха одиночества и падения, – он мог бы совершить невозможное: быть собой, жить так, как говорит ему сердце. И он шел бы по далеким дорогам в тумане и по дождю, видел новые города и людей или лежал на земле и смотрел на звездное небо

В детстве он мечтал быть астрономом, и на какую-то елку ему пошили костюм звездочета. Всегда то, о чем он мечтал, было таким простым и доступным: Петя засыпал и давал обещанье, что завтра заберется на крышу посмотреть на звезды, но наступало завтра, и ему становилось неловко делать то, о чем так сильно мечталось вчера, и он уже думал, что все это ребячество и скоро пройдет, как прошла юношеская тоска по подвигу. Он так думал и заранее чувствовал стыд за эти мысли, как будто совершает тайное маленькое предательство, ожидая, что мечта испарится, и одновременно с каким-то наслаждением ожидая ее смерти.

В конце концов ему приходило в голову, что все это пустые бредни, переживаемые перед настоящим взрослением, когда он заживет, как все нормальные люди, и уже ни о чем никогда зря не будет волноваться, и он будет просто просыпаться, вставать, идти на работу, возвращаться, включать телевизор, листать чужие книги, ходить в бар и кино по воскресеньям и жить, доверившись простому течению дней, каждый год вместе со всеми совершая новый оборот вокруг Солнца.

    28.09.02.

Три смерти

Говорят, что у кошек девять жизней. У Данилы Свацкого их было всего четыре. Первая его жизнь началась с тех пор, как он голосистым младенцем появился на свет в селе Городеньки зимой девятьсот пятого года, и продолжалась до года срок второго, пока не пришла война.

В тех местах, где стояло село, у извилины Южного Буга, далеко простирались поля, чья земля даже прут превращала в зеленое дерево, и не видно было лесов: только редкие перелески, заросли сладкой черешни, попадались иногда на глаза. С наступлением холодов земля, жирная и тяжелая, становилась твердой, как камень, и буграми вздымалась на дороге вдоль хат. Бугры эти жестко резали ноги, голые оттого, что на них нечего было надеть, и Ленька Свацкой, семилетний сын Дани, пробегал, как ошпаренный, перескакивая через рытвины, к школе. В классе так же, как он, сидели босые ребята и, подобрав ступни под себя, старательно выводили скрипучими перьями первые буквы. На селе жили бедно; за недостатком леса топили печи соломой. У Свацких же было бедно еще потому, что Данила сильно страдал желудком, часто лежал в хате больной, не ходил в колхоз на работу и не делал работы по дому: пол в хате был земляной, в окна дуло сквозь щели, и скотина – одна лишь коза – находилась тут же с людьми, возле печки. Кроме Леньки, у Свацких было еще трое детей мал мала меньше, которые ползали по лавкам, пищали и хватали мать за подол. Когда Ленька подрос – ему стало четырнадцать лет, – его определили подпаском, в свободное время он еще помогал на ферме и бегал на мельницу. Тогда же купил он ботинки себе и сестренкам.

Данила все болел и страдал от своей бесполезности. Жена жалела его, но он знал, что мешает ей, и старался забиться подальше на печи, чтобы его не замечали.

С войной в село скоро пришли немцы, и через месяц после своего прихода объявили сбор у бывшего сельсовета для отправки в Германию на работы. У Свацких забирали Леньку.

– Ты, сыночек, не ходи, – уговаривала мать, – нехай дом сожгут проклятые, попрячься.

И Ленька убегал в дальние перелески и прятался под поваленным деревом в яме месяц, а то и больше, пока сестра не прибегала сказать, что все уехали и в Городеньках остался только Степка, местный полицай.

Этот Степка, когда мальчишка спрятался снова в следующий раз, привел комиссию к Свацким забрать вместо Леньки Данилу. В управе, куда свезли всех сельчан для осмотра, Данилу раздел и ощупал доктор, записал что-то в белую карту и отправил в соседнюю комнату к офицеру. Тот, прочтя медицинский рескрипт, подошел к Свацкому, указал ему на дверь слева, там дали ему одежду и велели собираться обратно домой: он был признан негодным. Спустя минуту вышли вдруг какие-то люди, перевели его через комнату, где сидел офицер с машинисткой, направо. Там шумели, перешептываясь, городеньковские.

– Что, Данила, – подмигнул ему Филипп с соседней улицы, – раненько домой-то собрался. Староста наш тебя опередил: говорит, он хоть и больной, да сын его здоровый сбежал с отправки, для порядку заменить нужно. Так что спасибочки ему скажи, с нами поедешь вшей фашистских кормить.

Так Данила Свацкой попал в концлагерь, и уже первая его жизнь, безрадостная, но тихая, подходила к концу. Пробыв полгода в лагере, кое-как перебиваясь, он заболел так сильно, что ничего уже не мог делать, и вскоре решено было его записать на сжигание в печи крематория.

С утра назначенные к кремации толпились у грузовика напротив барака. Все почти молчали. Стоял ноябрь, было холодно, вдалеке лязгало какое-то железо, и рядом скрипел песок под сапогами шофера. Пришел офицер и принялся за погрузку заключенных: людей клали, как бревна, вдоль, одного на другого, и, уложив последнего, подняли и приладили заднюю стенку кузова. Данила лежал сверху у самого края, так что видел только совершенно белое, как молоко, небо и чувствовал, как неприятно занозит плечо доска. Дорога к печам, стоявшим в другом, соседнем, лагере, шла в стороне от бараков и поднималась в гору. Пока ехали, доска не давала покоя Даниле, машину трясло, и щепки впивались в голое тело. Двинуться влево было нельзя: люди были уложены плотным рядом, чтобы вместить сразу всех, – и он тогда дернулся другим боком, нажал ногой на стенку. Должно быть, он надавил слишком сильно, потому что верхняя доска, вдруг заскрипела и вылетела. Машина карабкалась на холм, кузов пошатнулся, и вместе с обломком доски, согнувшись, из него вывалился Свацкой. Он больно ударился о землю, распластался на холодных камнях и лежал так с минуту, не шевелясь, слушая, как удаляется шум работающего двигателя, увозящего в огонь полсотни его товарищей. Когда звук исчез, стало совсем тихо, вдалеке только продолжало лязгать железо; он все еще лежал, не решаясь встать, потом отполз с дороги, встал на колени и огляделся. Вокруг никого не было, по обе стороны дороги простирался пустырь, в мерзлой земле вздрагивала от ветра трава. Данила попробовал подняться, ноги его не слушались, он упал. Прошло еще сколько-то времени, час или больше. Его подобрала машина, везшая его в крематорий и теперь возвращавшаяся обратно в лагерь. Свацкого снова отвели в барак, выдали номер, и жизнь для него продолжалась снова, неспешно переменяя день с ночью.