Ne-bud-duroi.ru

От резкого звонка в дверь вздрогнула. Может, Джой во всей этой неразберихе ключи забыл?..

Набив еще один синяк о комод, с ножом и картофелиной в руке открыла дверь.

И отшатнулась. На руки мне падал человек. И – не в моих силах было удержать огромное тело – рухнул лицом вниз на немытый порог. Из спины упавшего, из джинсовой куртки, торчал нож. По моей руке, по длинной майке с логотипом агентства, в которой я обычно ходила дома, и по коврику для обуви расплывались красные пятна.

– Труп.

Мне показалось, что я кричу во все горло. Но что-то парализовало мышцы. С раскрытым в немом крике ртом, ударившись головой о тот же комод, я сползла на пол.

2

Жемчужина Лалу

Фернандо, 1521 год

– Господи Всемогущий, спасибо за дарованное отдохновение! Пусть даровано оно было только во сне!

Еще не открыв глаза, на грани меж сном и явью вознес Фернандо благодарение Господу. И понял, что улыбается.

Странное ощущение. Забытое. Не сковывающая скулы злость. Не кусающая до крови губы ярость. И не грубый хохот, случающийся на кораблях даже в столь трудном пути. А улыбка, подобная следу ангелова крыла.

Такие свободные, такие легкие сны прежде случались, только когда ему доводилось причалить к родному берегу и груз всех тревог плавания оставался позади. Напряжение спадало, и сон уносил куда-то далеко в легкое воздушное детство. Такой же солнечный луч, как сейчас, пробивающийся сквозь занавеси на его кровать. И запах… Аромат утреннего хлеба и нездешний дух крупинки пряностей, добавленной в жаркое в день его отбытия в Лишбоа ко двору короля Мануэла.

Мать гордилась той щепотью гвоздики и корицы, как горстью золота, – мальчика берут ко двору! Род Магальяншей с его дворянством четвертого разряда – fidalgos de cota de armes – отнюдь не богат. Не «мешок с перцем». И никогда прежде их род не подходил так близко к трону! Многие великие мужи начинали с пажества. Мальчик становится мужчиной. Пусть у его последнего домашнего дня будет божественный запах. Ибо даже в Библии сказано, что царица Савская привезла ко двору царя Соломона «сто двадцать талантов золота и великое множество пряностей и драгоценностей…» И раз мы не можем дать нашему Фермо (впрочем, теперь его положено звать Фернандо) с собой золота, то пусть увезет он этот запах…

Много позже, вместе с лучшим другом Франсиско Серрано впервые попав на Малакку, в этот иной мир, пропахший мускатным орехом и многими, неведомыми его северному краю ароматами, понял он, как ничтожны были те первые крупицы. Перец и гвоздика выдыхались в кораблях и в лавках за долгие месяцы дороги и годы ожидания, что найдется сумасшедший, способный отвалить такие немереные деньги за вкус. В их не блистающей роскошью провинциальной Сабросе таких находилось немного… Что есть вкус – глотнул, и нет. И лишь роскошь послевкусия еще долго остается с тобой.

Вкус того материного жаркого, оставшийся в памяти большей роскошью, чем испробованные позже яства двух королевских столов, являлся ему теперь в тех редких снах, что отпускают душу в полет.

Как являлся и отчий дом с вечно стучащимся в окно виноградником. «Мужчину лечит вино!» – говорил отец, веруя, что вино может спасти его, пятилетнего, мечущегося в горячке уже третью неделю. Спасло ли тогда его вино или сила молодого организма сама переломила болезнь, но вкус подогретого вина на спаленных жаром губах навсегда остался вкусом избавления от ада.

И в нынешнем забытье – это бытие между явью и бездной даже трудно назвать сном – он вдруг вновь почувствовал вкус подогретого вина на губах. Откуда было взяться вину из отчего дома здесь, посреди океана, за безветрие названного им Тихим? Откуда было взяться вину, когда сотый день не видно земли и вместо вина во рту лишь привкус гнилой воды и крысиной мочи.

Просчитался Тосканелли. Исчисливший земной меридиан по тени гномона флорентийского собора, он обещал, что неизвестный океан на западном пути из Португалии в Китай, можно одолеть за месяц. Поверивший великому итальянцу, он, Фернандо, расплачивается за свою веру нынешними муками.

Еды и пития, что оставалось у них после двух лет пути и что было собрано на берегах вдоль открытого ими пролива возле выхода за Cabo Deseado – Мыс Желанный, могло хватить лишь на исчисленный итальянцем короткий океанический путь. Главным вместилищем провизии всей экспедиции был корабль «Сан-Антонио». Захваченный затаившимися бунтовщиками и тайком свернувший с их общего пути, он унес назад в Испанию оставшиеся съестные припасы и его доброе имя.

И теперь все, кто пошел за ним в этот путь и кто не повернул назад – погнавшиеся за деньгами и искавшие на кораблях спасения от суда, искренне поддавшиеся его азарту обогнуть шар земной и недовольные необходимостью плыть дальше, – все они теперь умирали. От голода, от жажды, от цинги. Кто с тихой мукой в закатившихся глазах, а кто и с проклятиями, брошенными ему в спину.

Утро теперь начиналось не с молитвы, а со спуска за борт тел умерших. И каждый раз, видя, как три оставшиеся каравеллы отдают океану свой скорбный груз, он мучился единым вопросом: стоит ли затеянное им дело стольких жизней?

Вопрос этот был страшнее голода и язв, покрывающих его тело. И даже проваливаясь в забытье, столь не похожее на сон (ведь что есть сон, если не дарованное Господом отдохновение души!), он уже не понимал, где грань меж явью и помрачением сознания.

Вспомнилось, что когда-то в иной жизни, в которой он возвращался в Лишбоа из своего первого плавания, оказавшийся с ним на одном корабле старый итальянец Людовико Вартема рассказывал: «Жажда способна помутить сознание навечно. Человек, вынужденный остаться без пития на долгое время, преступает грань разума, за которой лишь ад на земле!»

Тогда он почти не поверил старому итальянцу. В единственной пройденной им экспедиции адмирала д’Аламейды было вдоволь еды и пития. И пушек – иначе господство своей Португалии на другом конце света не утвердить!

То было первое упоение победой. Владычеством. И неведомой землей, столь непохожей на его Португалию. Ему было двадцать пять. Время первого вкуса денег и почестей. И первых пыток внутри самого себя…

Теперь, пятнадцать лет спустя, изможденный не меньше собственной команды, он боялся закрыть глаза. Ибо то, что являлось ему во сне, было страшнее яви, которая его окружала. А окружала его бесконечная океаническая стихия. И люди, жрущие опилки, перемешанную с червями сухарную пыль и воловью кожу.

Может, прав был Эстебан Гомес, кормчий корабля-беглеца «Сан-Антонио»? И после открытия обещанного королю пролива, дающего иной, западный путь к Островам пряностей, его флотилии, потерявшей два судна и проевшей почти все свои запасы, надо было вернуться в Испанию. Чтобы потом, когда-нибудь, собрав новую экспедицию, отправиться в единожды найденный путь?

Да, трезвый разум велел сделать так. Но разум иной говорил – кому будет нужен тогда он, Фернандо Магальянш, чужеродный португалец, чья тайна уже поднесена испанскому королю. Главный в жизни шанс даруется единожды. Или никогда. Его шанс был дарован ему только потому, что никто в мире не догадывался о проливе, позволяющем, уплывши на запад, вернуться домой с востока. И лишь он, Магальянш, готов был положить к трону Карлоса новый путь.

Разве испанцы простят ему, что вернувшиеся суда не заполнены до отвала пряностями? Кому нужен пролив, когда нет прибылей, поделенных еще до отплытия? Разве дозволят ему начать все сначала во второй раз и тогда уж обогнуть мир?!

Он слишком хорошо знает ответ – не позволят!

И знает, что свой шанс он не отдаст. Ни за что!

И теперь за его, Магальянша, шанс на величие и подтверждение истинности знания, единожды открытого в голове, жизнями платят умирающие от голода моряки.

Не будь столь благословенной погоды, погибли бы уже все. В день, когда на одном только «Тринидаде» пришлось спустить за борт семь трупов, он приказал сдирать с грот-мачты воловью кожу. Крыс, которых еще недавно матросы продавали друг другу за непомерную сумму в полдуката, последнюю неделю нельзя было достать и за пять.

Съели всех крыс.

Его верный Энрике вчера принес тощую тушку со словами, с какими прежде подавал ужин дома.

– Еда, Господин.

«Еда, Господин!»

По правую руку от него Беатриса, носящая во чреве их второе дитя. Теплый ветер доносит из соседних комнат кисловатый запах. Так в детстве пахла его кормилица, а теперь так пахнет кормилица его сына. Сын жадно хватает губами ее налитую грудь, и через мгновение почти одинаковая улыбка облегчения на лицах у женщины и ребенка. И расплывающееся теплое пятно у второй сочащейся не выпитым молоком груди.

«Еда» было первым португальским словом, которое запомнил Энрике, – в предыдущей жизни его звали Трантробаном.

«Еда», – сказал Фернандо, придвинув к купленному на рынке аборигену миску с рисом и кусками жареного мяса. И, указывая на себя, добавил: «Господин».

«Еда. Господин», – покорно повторил абориген, смиряясь с новой участью. Теперь понятно, кому и за что он служит. Служит «Господин». «Господин» дает «Еда». Можно жить.

Там, куда увез его Господин, бывает так, как Трантробан никогда и представить не мог. Господин называет это: «Холодно». Господин говорит: «Зима пришла». И надо надевать на себя много всяких мешков.

Зато там, куда его привез Господин, женщины такие большие, каких в его племени не бывает! Если бы вождь, каждые десять лун выбиравший в главные жены самую большую женщину племени, увидел ту, с кем он, Трантробан, проводит ночи, когда «холодно, зима», он сразу бы передал ему главный тотем.

У новой женщины Трантробана (Господин называл ее «Идаласьтебеэтатолстаякухарка!», а госпожа говорила «Марта») тело большое-большое. Под огромными мешками, в которые заматывают свою красоту эти северные люди, даже не видно, как у нее всего много! Огромные ноги. Живот, похожий на другой мягкий мешок, куда здешние люди кладут свою голову для сна и называют его «подушка». Живот-«подушка» такой большой, что никто и не заметил, как кухарка выносила его сына.

И белые груди. Каждая не умещается даже в двух его руках! А руки у Трантробана большие, крепкие, крепче, чем руки вождя. Эти руки умеют разбить кокос о камень одним ударом, не то что женскую грудь удержать. Но на грудь его женщины и этих рук не хватит! Груди женщин его племени другие – желтые, продолговатые, свисающие, как манго с ветки. Дома одной руки Трантробана хватало на две груди.

Как Трантробан жалел, что никто в его племени не увидит эти огромные груди его женщины по имени Идаласьтебеэтатолстаякухарка. И никто не поймет, как высоко Трантробан взлетел!

Энрике-Трантробан был единственной ценностью, вывезенной Фернандо из Малакки. На невольничьем рынке у этого мальчишки были глаза уже простившегося с жизнью старика. Что ждало его – рабство на кораблях?

Фернандо купил мальчишку с выпученными глазами и сделал его не рабом, скорее слугой и наперсником. Энрике так быстро научился новому языку и усвоил новую жизнь, что, одетый в цивильное платье, он уже не казался туземцем. Фернандо, скоро переставший замечать, как его слуга не похож на иных слуг, каждый раз удивлялся, когда в Лишбоа и в Мадрите бегущие следом за Энрике мальчишки во все глотки распевали: «Чёрен-чёрен человек, чур, меня не тронь вовек!»

– Еда, Господин.

При виде тушки тощей крысы – и эта дошла от голода! – Фернандо понял, на что похожи его ночные муки.