Театр тающих теней. Конец эпохи

– Не дать уйти живым!

Авто скрывается за поворотом. Оставив их бричку и несколько трупов на дороге в быстро сгущающейся темноте.

– Хрен собачий с такими яйцами! – утирает холодный пот возница. – На тот свет чуточку не отправили.

Анна онемевшей рукой держит, не опускает кортик.

Когда рев мотора стихает, едва шевелясь, она трогает рванину, силясь понять, жив ли Николай. Не проткнули ли его штыком насмерт? Робко зовет:

– Николенька!

Рванина шевелится. Николай выбирается из-под лохмотьев. Весь в крови.

– Попали.

Кровь течет из плеча и из бедра. Как молодой офицер не заорал от боли, когда его штыком кололи? Как сдержал крик?!

Лоскутами рванины Анна перетягивает Николаю раны, чтобы остановить кровь.

– Только бы до имения добраться. Там, как положено, чистым перебинтуем.

Николай жестко велит вознице трогать, Анне держать кортик, чтобы возница помалкивал, и снова в рванину прячется – мало ли кто по дороге увидит. Зарывшись, из-под рванины, рассказывает:

– В том грузовике нас расстреливать везли.

– Почему? Расстрелять почему? – всё еще не понимает Анна.

– Большевики – изверги! Всех стреляют. Без разбора. – Голос Николая тонет в февральском ветре, но отдельные фразы удается разобрать. – …Офицеров, отказавшихся перейти на сторону красных… в тюрьму…больше трех недель. Теснота, вонь, вши.

Анна дрожит. От страха. От холода. От рассказа Николая. От боязни не удержать девочку. Или кортик. Или встретить комиссаров, которым возница их сдаст.

– В два часа ночи команда матросов вместе с комиссаром тюрьмы……первые списки. И увели. Во дворе были слышны крики… борьба с татарским национализмом… заговор Севастопольской рады.

Возникшая за поворотом гора ненадолго прикрывает их от ветра. Слышно лучше.

– В четыре часа пополудни пришли за второй партией. Не церемонились. Били прикладами. Капитану второго ранга Вазтину пробили голову. Шварцу ребра сломали. В той же партии были лейтенант Прокофьев, полковники Шперлинг и Яновский, мичман Целиков, совсем юный, безусый еще, прапорщики Гаврилов и Кальбус, инженер Шостак, акушер Бронштейн…

– Семён Маркович, ох! Убили его?! – вскрикивает Анна.

– Всех убили.

Слезы, от страха или от ветра. Текут по лицу, застилая взгляд. А ей нужно видеть, как кортик держать, чтобы возница не вывернулся.

– Хоть бы к спине приставили, а не к горлу, кровь текёть уже, – ворчит возница.

Она было двигает руку, но Николай из-под рванины по-армейски командует:

– У горла держать! Ох, простите, Анна Львовна! У горла держите. Спину так быстро сквозь зипун не проткнуть, увернуться может.

«…Быстро сквозь зипун не проткнуть». Это Николай говорит ей?! Появись из-за поворота комиссары, и соберись возница кричать, неужели ей придется его проткнуть? Ей! Анне! Невинного человека кортиком проткнуть! Остается только молиться, чтобы никого не повстречать. По вечерам по горным дорогам ездить в такое время охотников нет.

Николай свой страшный рассказ продолжает:

– Вывели всех во двор. Кроме меня художник Казас, военные всех рангов – от контр-адмиралов до мичманов, старик Каган, всю жизнь в труде и в нужде, к лета?м стал обладателем скромного достатка, жертвовал на сирот и инвалидов, на книжников, содержатель дома терпимости…

«Откуда Николенька содержателя дома терпимости знает?!» – мелькает у Анны в голове. Сама она даже от слов «дом терпимости» до сих пор краснеет.

Николай всё перечисляет и перечисляет выведенных вместе с ним на расстрел:

– Слышим, говорят, накладно трупы на пристань возить, бензина много уходит, и от грузовиков тяжело тащить, чтобы в море сбросить…

Опять ветер. Гора закончилась, началась другая. Но теперь ветер со стороны моря свистит, мешает Николая расслышать.

– «Сами… своими ногами… До пристани… Сами в море попадают…», – пересказывает разговоры палачей Николай. – …Стоявших к ним ближе погрузили на грузовик, остальных на подводы… повезли. Пока везли, матросы бахвалились, как первую партию заключенных днем постреляли. На одном из них были ботинки Семёна Марковича. И нательный крест полковника Яновского… «Креста на вас нет!» – не удержался, сказал им… терять было нечего… А тот матрос: «Как нет, когда есть! С вашего же буржуйского отребья снятый!»

Ботинки Семёна Марковича, на которые она смотрела, сгибаясь во время схваток! Ботинки Семёна Марковича…

– …Места, как свои пять пальцев, давно здесь служу… на повороте… заросли, и сразу еще один поворот, и обрыв… инженера Шостака и матроса Блумберга толкнул, жестом показал «по моей команде…».

– Матроса? Говорите, матросы расстреливали… Своих же матросов?

– И матросы матросов.

Анна уже не может этого слушать. А чудом избежавший смерти Николай не может остановиться:

– Жестом показал – все в разные стороны! Мы разом рванули кто куда. И еще кто-то вслед за нами. Успел у зазевавшегося охранника вырвать кортик. Прыгнул вправо и вниз в кусты под откос… чудом не разбился. Выстрелы… крики.

– Там убитые на дороге остались. Военных двое. И человек, который был в пенсне.

– Шостак. Инженер. Гражданский. Не повезло им. Потом услышал, что всё стихло. Стук вашей брички. И вы, как ангел небесный, Анна Львовна.

* * *

С божьей помощью до имения добрались.

Напуганного до смерти возницу, который с кортиком у горла всё же довозит их до ворот, оделяют оставшимися в тайных запасах управляющего мукой, яйцами и даже водкой. Водку возница большими глотками пьет прямо из горла?. Перекрестившись, прячет недопитое в бричку и уезжает.

Мать долго и подробно рассказывает, что с ней было, когда они вернулись из Мисхора, а ни Анны, ни Ирочки… День, другой, третий.

– И извольте радоваться! В рваном зипуне и старой шали, на расшатанной бричке с кортиком у горла ездока!

И дальше – что она, мать, за эти дни пережила! Во всем виновата, конечно, Анна, которая не могла сообщить, где она, хотя все вокруг так волновались. Дмитрий Дмитриевич с шофером Никодимом, рискуя собой, ездили в Севастополь к Бронштейну – бывший конюх Павел, ныне глава местного Совета, дал им их же авто, но вернулись ни с чем. Какие муки они все пережили!

Какие муки пережила Анна, не спрашивает отчего-то никто. Рассказывать вслух всё, что случилось с ней, у самой ни сил, ни желания нет. Кажется, близнецу Константиниди здесь гораздо больше рады, чем ей. Ему обрабатывают раны, наливают коньяка из тайных запасов мужа. И его, по счастью, здесь ждут родные.

Возвращаясь из Мисхора, мать с мужем в закрытом авто привезли другого близнеца Константиниди – Антона и их мать Аглаю Сергеевну, снимавших в тех местах дачу. Теперь их в доме для гостей прячут. Даже их конюх Сулим косится в сторону дома для гостей недобро, ему, татарину, не нужно знать, что там гостят греки.

Вывозить тайком друзей с греческой фамилией пришлось потому, что на всем побережье не осталось ни одной греческой семьи – всех, кто не успел уйти, вырезали.