Светила

– А ты, часом, не знаешь, за что Карвер сел?

– За контрабанду, – не задержался с ответом грузчик.

– Контрабанду чего?

– Опиума.

– В смысле, в Китай? Или из Китая?

– Понятия не имею.

– Но кто его посадил? Не Корона же.

Грузчик на миг задумался и пожал плечами.

– На самом деле не знаю, – отозвался он. – Мне казалось, речь шла о махинациях с опиумом. Но может статься, это просто слухи.

Балфур распрощался с грузчиками и побрел вверх по косе. Оказавшись наконец в одиночестве, он широко расставил ноги, засунул руки в карманы и устремил взгляд вдаль, над пенным ревущим океаном, – за винтовые подъемники и промасленные катки, за деревянный маяк на дальнем конце косы, за темные корпуса кораблей, разбившихся на отмели.

– Ага, вот оно, значит, как! – пробормотал он себе под нос. – Это уже кое-что – кое-что, факт! Выходит, Карвер – это его настоящее имя! Он не может пользоваться вымышленным – только не здесь, в Хокитике, под носом у тюремщика, под началом которого он каторжный срок отбывал! – Балфур пригладил усы большим и указательным пальцем. Однако ж вот вопрос. Что, ради всего святого, заставило его утверждать – притом оставляя письменное тому доказательство! – будто его зовут Фрэнсис Уэллс?

Сатурн в Весах

На этой стадии роль рассказчика у Балфура перехватили – и переход этот грузоперевозчиком был обозначен так: он зажег новую сигару, снова наполнил вином бокал и с энтузиазмом воскликнул:

– Поправьте меня, ребята, если я ошибаюсь!

Это воззвание было, по всей видимости, обращено к двум присутствующим: к Джозефу Притчарду, темноволосому джентльмену слева от Мади, чей сдержанный накал молчания, как Мади вскорости обнаружил, был вполне под стать сдержанному накалу его неторопливой речи, и еще к одному человеку, о чьем присутствии у нас не было повода упомянуть. Когда Мади впервые возник на пороге, этот второй играл в бильярд; теперь Балфур представил его, восхищенно ткнув в его сторону сигарой, как Харальда Нильссена, уроженца Христиании[33 - Христиания – название норвежского города Осло с 1624 по 1877 г. (дано в честь Кристиана IV, короля Дании и Норвегии с 1588 по 1648 г.).], до недавнего времени проживавшего в Бате, непревзойденного игрока в трехкарточный покер и чертовски меткого стрелка, – к чему сам Нильссен добавил, спеша присовокупить свои собственные похвальбы, что у него дульнозарядный мушкет «энфилд», лучший во всей Британской империи, и ничего другого он даже и в руки не возьмет. Эти двое с превеликой охотой восприняли слова Балфура буквально: Нильссен – во имя тщеславия, ибо никак не мог допустить, чтобы ему отвели главную роль в сенсационной истории, а поактерствовать не дали; а Притчард – точности ради.

Так что мы оставим Томаса Балфура на причале: пусть так и стоит там, засунув руки в карманы, и щурится на дождь. Мы же обратим свой взгляд ярдов на двести севернее, к Аукционному двору на набережной Гибсона, где за помостом обнаруживается некрашеная дверь с надписью «Нильссен и К°, комиссионная торговля»: она ведет в личный кабинет.

Из почтения к гармонии вращающихся сфер времени мы продолжим наш рассказ в точности с того момента, где прервался Балфур: итак, Хокитика, суббота 27 января, без пяти минут час дня.

* * *

По субботам в полдень Харальд Нильссен обычно сидел в своем офисе перед стопкой контрактов, завещаний и накладных, каждые десять минут или около того похлопывая себя по груди – проверяя по серебряным карманным часам, не пора ли ему на ланч, каковой он вкушал с медицинской регулярностью каждый день в «Нонпареле». Нильссен рекомендовал этот режим всем, кто соглашался слушать, и свято верил в целебные свойства темной подливки, сдобы и эля; вообще-то, он на рекомендации не скупился, а зачастую ставил в пример свои собственные привычки – на благо другим, менее прозорливым людям. Споры доставляли ему особое удовольствие, особенно споры нелепого, гипотетического свойства; он просто обожал выстраивать абсурдные отвлеченные теории на материале узкого, тщательно разработанного круга своих собственных предпочтений. Такой подход с любовью поддерживали его друзья, находившие его занятным и забавным, и высмеивали недоброжелатели, считавшие его напыщенным эгоистом, но голоса последних в ушах Нильссена звучали довольно приглушенно, а сам он не слишком-то старался расслышать их получше.

Харальд Нильссен славился по всей Хокитике своей манерой броско одеваться. В тот день на нем был сюртук длиной до колена, с подбитыми угольно-черным шелком отворотами, темно-алый жилет, серый галстук-бабочка и кашемировые полосатые утренние брюки. Его шелковая шляпа, того же угольно-черного оттенка, что и сюртук, висела на стоячей вешалке рядом с его столом, а под ней притулилась трость с изогнутой ручкой и серебряным набалдашником. Завершающим штрихом к его костюму (ибо именно так воспринимал он свое повседневное платье: как костюм, нуждающийся в завершающем штрихе) была трубка: он курил толстый калабаш с обкусанным черенком, хотя его приверженность к этому приспособлению объяснялась не столько удовольствием от привычки, сколько возможностью эффектно порисоваться. Он частенько держал трубку в зубах, не зажигая, и говорил углом рта, точно комик, репетирующий замечание «в сторону», – это сравнение его вполне устраивало: если Нильссен гордился создаваемым им впечатлением, то лишь потому, что знал, сколь мастерски их создает. Однако ж сегодня чаша красного дерева была тепла, и мундштук он посасывал, заметно разволновавшись. Час ланча минул, но Нильссен о своем желудке даже не вспоминал, равно как и о румяной буфетчице в «Нонпареле», которая звала его просто «Гарри» и всегда оставляла для него самые вкусные краешки корочки от пирога. Нахмурясь, он разглядывал желтый документ, лежавший перед ним на столе. Нильссен был не один. Со временем он извлек изо рта трубку, поднял голову и встретил взгляд человека, сидевшего напротив.

– Я ничего дурного не сделал. Ничего противозаконного, – тихо произнес он.

Его норвежский акцент почти не давал о себе знать: прожив тридцать лет в Бате, он сделался британцем практически во всем, даже в интонациях.

– Вопрос в том, кому это выгодно, – отозвался Джозеф Притчард. – Вот чем правосудие заинтересуется в первую очередь. Ты, похоже, очень неплохо заработал на смерти этого человека.

– На легальной продаже его собственности! И продажей этой я занялся уже после того, как тело легло в землю!

– Легло, да еще не остыло, сдается мне.

– Кросби Уэллс упился до смерти, – напомнил Нильссен. – Не было никакого повода для коронерского расследования, никаких таких неожиданностей. Он был пьяницей и отшельником, и, когда я получил эти документы, я полагал, что имущество его невелико. Я про клад понятия не имел!

– Ты говоришь, это просто удачная сделка.

– Я говорю, что ничего противозаконного не совершал!

– Но кто-то – совершил, – возразил Притчард. – Кто-то за всем этим стоит. Кто знал про клад? Кто дождался, чтобы Кросби Уэллса зарыли на глубину шести футов, а потом втихаря по-быстрому продал его землю – даже без аукциона? Кто документы подал? И кто подбросил ему под кровать мой пузырек с лауданумом?

– Ты говоришь «подбросил»?..

– Именно подбросил, – кивнул Притчард. – Я готов поклясться, что так. Я этому человеку ни драхмы[34 - Драхма –

/

унции в аптекарском весе.] не продал. Я знаю своих покупателей в лицо, Харальд. Кросби Уэллсу я не продал ни единой драхмы.

– Ну так вот, пожалуйста! Ты же можешь это доказать! Предъявить записи и квитанции…

– Не стоит сосредотачиваться на нашей с тобой роли в этой интриге – надо глубже смотреть! – возразил Притчард. Когда он, разволновавшись, начинал говорить с пеной у рта, он не повышал голоса, а, наоборот, понижал. – Мы повязаны. Проследите цепочку событий достаточно далеко в прошлое, и вы обнаружите виновника. Все это часть единого целого.

– Ты хочешь сказать, все это было спланировано заранее?

Притчард пожал плечами:

– По мне, так весьма смахивает на убийство.

– На сговор о совершении убийства, – поправил его Нильссен.

– А в чем разница?

– Разница в составе обвинения. Если речь идет о сговоре – нас осудят за преступный умысел, а не за преступные действия. Ведь Кросби никто не убивал, знаешь ли.

– Так нам сказали, – поправил Притчард. – Ты доверяешь коронеру, мистер Нильссен? Или возьмешь в руки лопату и откопаешь отшельника?

– Не говори таких ужасов.

– Я тебе больше скажу: ты в могиле найдешь больше, чем одно тело!

– Не надо, прошу тебя!

– Эмери Стейнз, – безжалостно гнул свое Притчард. – Какого дьявола с ним случилось, если его не убили? Уж не испарился ли он, часом?

– Конечно нет.

– Уэллс умер, Стейнз исчез. Все происходит в пределах каких-то нескольких часов. Два дня спустя Уэллса хоронят… а где лучше всего спрятать тело, как не в чьей-то могиле?

Джозеф Притчард всегда искал скрытых мотивов и подспудных истин, заговоры его завораживали. Он формировал убеждения, как другие люди формируют зависимости, – вера для него была что жажда – и подпитывал их всем эротическим пылом добровольного конфирманта. Этот экстатический восторг распространялся и на самоуважение. Стоило потревожить подземные воды его мыслей, и он решительно нырял в поток и погружался все глубже мощными, целеустремленными рывками, как если бы мечтал прикоснуться к ископаемым глубинам своих собственных темных фантазий, как если бы задумал утопиться.

– Пустые домыслы, – отмахнулся Нильссен.