О бедном гусаре замолвите слово

– И все дела, – спокойно сказал Мерзляев. – Спасибо, братцы!

– По коням! – заорал поручик, и солдаты, стараясь не глядеть в глаза друг другу, быстро вскочили на коней и ускакали прочь.

Священник перекрестился, поднял полы рясы и тоже поспешно удалился.

Мерзляев тронул поводья, медленно подъехал к обрыву, глянул вниз. Убиенный лежал у края воды, широко раскинув руки…

– Вставай, карбонарий хренов! – брезгливо крикнул Мерзляев.

Расстрелянный ожил, стянул с глаз повязку, резко вскочил, но вдруг застонал, схватившись за колено.

– Ногу подвернул, ваше благородие, – пожаловался он.

– Сегодня плохо работал, Артюхов! – сказал Мерзляев. – Кричал ненатурально. Жестикулировал скверно… Надрался, небось, с вечера мошенник?

– Как можно, ваше благородие? – бормотал Артюхов, влезая по склону вверх. – Я перед работой – ни-ни… Никогда! Обрыв уж больно крутой… Нешто можно – живого человека на таком месте расстреливать?

– Пошевеливайся! – недовольно приказал Мерзляев. – Нам в соседний полк еще поспеть надо! – И добавил, обращаясь к жандарму: – Помоги-ка ему!

Затем Мерзляев тронул поводья и поскакал в направлении города.

– Прибавить бы за сегодняшнее дело, ваше благородие! – прокричал ему вслед Артюхов. – Кувыркаться-то сколько пришлось… Это уж, ей-богу, не расстрел, а мука!

– Почем вам платят? – спросил жандарм, помогая прихрамывающему Артюхову.

– Да ерунду… Тридцать гривен за расстрел. А сейчас пучок лука – пятак. У меня семья…

– Все-таки тридцать гривен – и ни за что…

– «Ни за что»? – возмутился Артюхов. – Да ты встань на мое место… Кричишь им всякие благородные слова в темноте, а у самого сердце екает. Вдруг какому обормоту пулю настоящую положили…

– Слушайте, а на кой всю эту камедь придумали? – спросил жандарм.

– Пентюх ты, Никита. – В голосе Артюхова прозвучала покровительственная нотка. – Государственное дело делаем! На мне люди проверяются: кто – за, а кто – против…

– А вешать вас не пробовали? – поинтересовался жандарм.

– Чего? – изумился Артюхов. – Ну, ты скажешь! Там же холостую петлю не сделаешь.

– Для вас и настоящей не жалко, – сказал жандарм. Но, увидев перекошенное лицо Артюхова, испуганно добавил: – Извините, господин тайный агент, шутю…

По селу бегут мальчишки,
Девки, бабы, ребятишки, —
Словно стая саранчи.
В трубы дуют трубачи!
Туру-рум!Ту-ру-рум! Ту-ру-рум!
Раздаются тары-бары:
«К нам приехали гусары!
Все красавцы усачи!
В трубы дуют трубачи!»
Туру-рум! Ту-ру-рум! Ту-ру-рум!

Под эту лихую песенку в город Губернск вступал гусарский полк.

Перед полком шагал военный оркестр во главе с капельмейстером, наяривая залихватский марш. Впереди на лихом белом коне гарцевал бравый старый полковник, лет эдак аж тридцати восьми. За ним, под звонкий цокот копыт, выплывали ослепительные майоры, волшебные штабс-капитаны, неотразимые поручики, восхитительные корнеты… Зеленые кивера с оранжевыми султанами, малиновые доломаны, расшитые золотом, серебряные ментики с меховой опушкой, атласно-голубые попоны под кавалерийскими седлами, в которых упруго размещались белоснежные панталоны с вшитыми в нужное место заячьими лапками, – одним словом, в город въехало все, что устрашало врагов и пленяло женщин.

А женщины города Губернска были не робкого десятка и шли навстречу опасности грудью вперед. На балконах, в распахнутых окнах домов, в витринах лавок и в оживленной толпе мелькали очаровательные локоны, манящие улыбки, завлекательные глазки и соблазнительные ножки – одним словом, все, что вдохновляет военных на штурм. Эту радостную картину не могли омрачить даже постные лица мужей, которые чувствовали себя ненужными на этом празднике жизни.

На углу главной улицы стояла черная запыленная карета, обляпанная грязью, из которой выглядывала физиономия Мерзляева, светившаяся патриотической улыбкой.

– Орлы ребята! – с гордостью обратился Мерзляев к сидевшему в той же карете Артюхову, но, когда тот попытался высунуться в окно, Мерзляев резко осадил его:

– Куда! Болван! Ты свою рожу не афишируй…

Полк продолжал торжественное шествие по городским улицам. Когда гусары поравнялись с зоологической лавкой, в ее витрине показался ликующий хозяин с ликующими чадами и домочадцами. Каждый из стоявших держал клетки с попугаями.

– Нашему доблестному гусарскому воинству – у-ра-а! – закричал хозяин лавки и сделал знак домочадцам.

– Ур-ра! – закричали домочадцы.

Хозяин подмигнул попугаям и даже чуть присвистнул: «Фьють».

– У-ра! – один за другим закричали попугаи…

В заведении мадам Жозефины, несмотря на середину дня, ощущалось раннее утро: полуодетые, невыспавшиеся барышни причесывались, зевали, пили чай, слонялись из угла в угол.

Появилась взволнованная мадам Жозефина – элегантная француженка лет сорока.

– Мадемуазель! Большой радость!.. Темпераментный гусар вошел в город… Каникулы кончатся. Будет много работи… Требь ян! Требь ян!

Барышни вяло отреагировали.

– Тебе-то «требь ян», – проворчала одна из барышень, – а нам отдувайся…

– В деревню хотела отпроситься, – сказала девица по имени Жужу, – теперь, стерва, не пустит…

Барышни выползли на балкон.

– Все радуется, – потребовала Жозефина. – Общий виват!

– Виват! – вразнобой заорали барышни.

Гусары при виде жриц любви все как один повернули головы и сделали равнение на балкон. Галантный полковник отдал честь. Один из гусаров, Алексей Плетнев, пришел в радостное возбуждение, конь под ним совершил подлинный цирковой трюк: переступая ногами, почти танцуя, он вынес всадника к балкону, а потом, шаркнув копытом, сделал поклон.

Девушки взвизгнули от радости и зааплодировали.

Во дворе городского театра шла погрузка на подводы и фуры театральных декораций: передвижная драматическая труппа покидала Губернск в унылом состоянии. Выносили и складывали в ящики костюмы, реквизит, личные вещи.

Трагик Бубенцов влез на повозку и простер руки в направлении города.