Рыцарь умер дважды

– Мистер Андерсен совмещает здесь несколько дел разом: осматривает окрестности для прокладки рельсов, помогает супруге сменить обстановку, вводит сына в курс дел и… ? Джейн вздыхает и опять трет висок. Ее рука тянется к моей, сжимает, а щеки заливает слабый румянец. ? И, вероятно, вправду ищет ему невесту. Сэм говорил: только приехав, отец планировал много знакомств, и все с семьями, где есть дочери. Встреча с нами переменила его планы…

– К чему это? ? Поглаживая ее ладонь большим пальцем, убеждаю себя: «Не больно, все равно, все равно». ? Тебе… тебе что-то все-таки сказали? Уже сказали?

Сестра качает головой.

– Просто если они уедут, могут и не вернуться. Просто если я не разрешу торопить события, их поторопит кто-то другой, у нас столько соседок. Просто Оровилл угасает, Эмма, а время бежит. Перевозки будут прибыльными еще пару лет, но постепенно ? да уже сейчас ? все самое важное переносится в Сакраменто и дальше, а мы остаемся на краю, доходы падают, как бы отец ни искал альтернативы золоту. За железными дорогами будущее. И родители… думаю, они торопят события, в основном, потому что понимают это. И…

Мои руки сжимаются так, что я ощущаю каждый сустав пальцев Джейн; она морщится. Начинает стучать в висках, глаза щиплет. Я не верю ушам. Горячо, запальчиво перебиваю:

– Так Сэм… для тебя Сэм ? только деньги?

Я будто разучилась говорить; вопрос звучит бессвязным лепетом. Только бы не выдать обуревающих меня недоумения и отчаяния, не закричать. Но Джейн не задевает предположение, а вызывает лишь смех ? тихий, все такой же расколотый, как днем.

– Мать с отцом видят, что мне нравится Сэм, ? заканчивает она фразу, которую я прервала. ? Видят, потому не считают зазорным говорить, что наш брак был бы не только счастливым, но и крайне выгодным. Два в одном, понимаешь, Эмма? Ничем не жертвовать: ни счастьем, ни благополучием. Найти судьбу и спасти семью разом. Такие шансы нельзя упускать.

– Нельзя… ? эхом отзываюсь я.

Мне теперь стыдно за горький комок, терзавший душу еще минуту назад, стыдно, что я заподозрила Джейн в расчете. Я корю ее за наше отдаление, корю за то, что удача улыбнулась ей, корю, видя, как она любима. Не пора ли очнуться и начать корить себя? За то, что позволяю себе отвратительные домыслы, что не воспитываю смирение?

– Что бы ни случилось. ? Я выпускаю ее руки. ? Что бы ни случилось, Джейн, я буду молиться, чтобы у тебя все было хорошо. И меня услышат.

– Эмма…

Она обнимает меня. И так мы замираем.

– Джейн, ? тихо окликаю я, гладя ее по плечу. ? Джейн, как ты думаешь… каково быть влюбленной в кого-то неправильного?

Догадка все не дает покоя. Другое ? желание понять, что же делать с самой собой, со своей тайной, ? тоже не отпускает. Джейн вздрагивает; я не вижу ее лица, но точно знаю: там снова испуганное, тоскливое выражение. Не стоило спрашивать. Лучше было задать вопрос Господу и попросить покоя, для себя и для сестры.

– Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего ? туда, где что-то поможет тебе их забыть.

– Например, в Нью-Йорк? ? Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.

– Почему бы не в Нью-Йорк… там наверняка славно.

Но Джейн не улыбается и явно не хочет продолжать разговор. Я щажу ее, оставляю даже мысль спросить, почему она выбросила цветы. Пошептавшись еще немного, мы желаем друг другу доброй ночи и ложимся. Я не могу уснуть почти до рассвета.

…Через день Андерсены во второй раз приедут поговорить с нашими родителями «серьезно». Через день Джейн исчезнет из дома, а к ночи искать ее будет весь город.

Джейн остается жить четыре дня. Но мне все чаще кажется, что она умерла намного раньше.

6

Саркофаг и гроб

Здесь

Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик ? уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.

Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?

У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?

– О нет. ? Жрица делает шаг, чуть не плачет. ? Нет, почему сейчас? ? Она в отчаянии оглядывается. ? Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.

Позже?.. Я вспоминаю путешествие через душный сумрак тропического леса. Позже? В висках пульсирует: «Повторить это? Ну нет!». А еще «позже» значит, что жрица нарушает обещание, что не проводит меня и не отпустит. А ведь я уже потеряла счет времени, не знаю, как давно отсутствую там, дома. Что с родителями? Не хватились ли они?..

Пока я беспомощнее тонущего ребенка барахтаюсь в мыслях, Цьяши высказывает их вслух ? одним крепким, не подобающим женщине ругательством. Размашисто приблизившись к Саркофагу и подбоченившись, она интересуется у подруги:

– Это он что, сам сообщил? А ну! ? Она стучит кулаком чуть пониже обезьяньей грудины. ? Эй! Светоч!

Мы принесли тебе вести! Проснись!

Кьори в ужасе хватает ее за плечо и оттаскивает.

– Ты что? Так нельзя! Не смей, ты даже не поклонилась!

Цьяши фыркает.

– А я вот слышала, он никогда не задирал нос и не любил все эти церемониалы… Ладно, трусиха. ? Поймав новый испуганный взгляд, Гибкая Лоза прячет руки за спину. ? Я не буду его трогать. Но с чего он отказывается говорить? Может, ты попросишь получше?

–Нет.

Кьори бережно касается обезьяньей груди и ведет вверх. Привстает на цыпочки, и постепенно дрожащие пальцы добираются до морды, ласково обводят губы, поднимаются к сомкнутым ресницам. Эти длинные ресницы тоже вырезаны все до одной, я все больше убеждаюсь: Саркофаг действительно нерукотворен. Ни один скульптор не создаст такую вещь. Ни один смертный скульптор.

– Он… спит? ? осторожно уточняю я. Кьори качает головой.

– Его нет. Прямо сейчас его здесь нет.

– Что? ? Цьяши опять вспыхивает, но держит обещание: не машет кулаками. ? Всем известно, что он не может выйти, для этого нужно, чтобы…

– Цьяши.

Не дает о чем-то проболтаться? Впрочем, все равно, пусть. Я делаю вид, что вообще ничего не слышала, вглядываюсь в Обезьяну. Пальцы Кьори по-прежнему поглаживают сомкнутые каменные веки.

– Он… здесь. Но не здесь. Именно поэтому обычно я хожу по зову. Когда он ждет, у него, ? жрица убирает руку, ? открыты глаза. Но я так надеялась застать его, так…