Автограф

Вагон сильно потряхивало, видимо, пути были плохо расчищены. Маэстро сидел на прикрученном к полу топчане. Он опустил голову в поднятый бобриковый воротник и делал вид, что спит, во избежание разговоров с кем бы то ни было. Он думал о девушке, не успевшей к поезду, поскольку его отправку ускорили. За ним и Елисеем командование прислало машину вскоре после ухода Женечки. Маэстро ждал до последнего, но напрасно. Раковскому представлялся недавно покинутый вокзал, толпа народа, штурмовавшая поезда в надежде хотя бы пробраться в тамбур, что удавалось лишь немногим счастливчикам. Паника, крики, плач, паровозные гудки. Среди всей этой неразберихи он представлял Женечку, которая пришла на вокзал вовремя, но поезд уже ушёл. Она, конечно, растеряна, узнать про поезд нет никакой возможности, – от этой картины у него заболело сердце. «Может быть, ей удалось сесть в другой состав?» – со слабой надеждой подумал маэстро. На подаренной открытке со своим фото он набросал ей несколько нот, которые в тот момент пришли первыми ему в голову: «Как там было? Кажется, в до?диез минор. Аккорд до?соль?до…». Раковский машинально вынул из кармана огрызок карандаша и на салфетке, лежавшей перед ним на столе, стал записывать мелодию.

Вскоре появился Елисей Макарович, с осторожностью неся подмышкой бутылку самогона, а в руках две кружки с чаем. При виде Раковского, который отрешённо что?то чиркал на салфетке, он чуть было не выронил драгоценную ношу. «Пишет! Пишет! Благодарю тебя, Боже. Как приедем, в церковь сбегаю, свечку поставлю. Сочиняет, дорогой!» – с умилением подумал Елисей Макарович. Он поставил напитки на стол и, стараясь не привлекать к себе внимания, сел на топчан в углу и стал ждать, когда композитор закончит терзать салфетку.

Традиционный вопрос, который сотни и тысячи раз задавали знаменитому, ставшему ещё при жизни классиком, композитору, музыканту, обладателю самых престижных наград в мире музыки, г?ну Раковскому, касался истории написания его небольшой пьесы под названием «Eugеnie», последней из написанных им на родине, но в последующие годы неожиданно ставшей всемирно известной. Сначала Раковский недоумевал по поводу популярности произведения, ему лично дорогого, но не отмеченного поиском новых форм и нового музыкального языка, как все последующие его сочинения. Постепенно он смирился как с вопросами о названии пьесы, так и с тем, что эту вещицу чаще всего просят исполнить «на бис». Невероятно трогательная, нежная, светлая, полная чувством первой робкой влюблённости (неважно, что её автору в то время было без малого за тридцать) мелодия. Она – напоминание слушателям о том, что бывает в жизни каждого человека, но в силу мимолётности ускользает из рук подобно лучу солнца, оставляя после себя в душе самые светлые, сокровенные воспоминания, которые живут с нами до последнего нашего вздоха на этой земле.

Раковский уже давно забыл, как именно выглядела девушка, что она говорила, название городка, в котором их пути пересеклись на мгновение, не знал, жива ли она, но каждый раз, исполняя «Eugеnie», он играл только для Неё и ощущал Её присутствие так явно, что порой ловил себя на желании обернуться.

Однажды ему даже показалось, что он увидел Её после окончания своего выступления. Женщина, вроде бы похожая на Неё, протянула ему скромный букетик осенних цветов и мгновенно затерялась в славящей маэстро толпе. Раковскому нравилось думать, что всё?таки это была Она, а, значит, Она выжила в том аду и теперь у неё всё хорошо, есть муж, дети и, возможно, внуки; что Она не забыла о нём, ходит на его концерты и знает, что это – Ей. Ему хотелось, чтобы Она была счастлива, насколько это вообще возможно в этом мире, как счастлив бывает он в часы, проведённые у рояля за соединением непокорных звуков в гармонию. В конце концов, Она оказалась права: настало то время, когда его музыка пригодилась.

P.S. Письмо Вари

Дорогая моя сестра Женечка, как ты? Как Митя? Где вы теперь? Не проходит дня, чтобы я не думала о вас, не молилась за вас Всевышнему. Я часто плачу по ночам, вспоминая наш дом, маму за роялем, тебя и Машу маленькими. Вы были такими забавными, всегда вместе во всём: и в проказах, и в играх. Наши будни представляются мне теперь не менее счастливыми, чем наши праздники, и одинаково нереальными. Не могу свыкнуться с мыслью, что всё безвозвратно потеряно. Днём я стараюсь держаться при детях; после всего пережитого они такие потерянные, что, глядя на них, у меня разрывается сердце. Родная моя девочка, умоляю тебя и Митю, Христом Богом прошу, приезжайте к нам, здесь всё спокойно, только не возвращайтесь в наш город! Вчера встретила у магазина соседей наших Юшкевичей. Помнишь их? Они года три назад переехали в Симбирск. Добирались сюда окольными путями около месяца, но теперь они здесь, в безопасности. За несколько дней до сдачи города я навещала Бориса Львовича, он собирался на следующий день выехать к вам. Надеюсь, что сейчас он жив и здоров, и уже с вами, и все вместе вы вскоре приедете к нам. Передавай ему поклон. Дорогая моя, мы живём в страшное время, но мне кажется, что, если бы мы собрались все вместе, то были бы счастливы, несмотря ни на что. Теперь о самом трудном для меня… ты, конечно же, ждёшь сведений о Маше и папе. Родная, я очень виновата перед ними и перед тобой. Не знаю, сможешь ли ты меня простить. Я сама себе этого не смогу простить никогда. Всё произошло слишком быстро. Решение командования об отступлении после месяца боёв застало нас врасплох. В городе началась паника. Часть жителей пытались сесть на какой?нибудь случайный поезд, другие бросали всё и бежали из города кто на чём мог. Все средства передвижения были конфискованы, так что идти предполагалось пешком. Я не знала, что предпринять. Владимиру опасно было оставаться в городе. В последние два месяца он занимал пост министра снабжения армии в нашем правительстве. Надежды на то, что, взяв город, его не станут искать для расправы, не было никакой. Уходить без меня и детей он отказался наотрез. Но что делать с папой, который по?прежнему подволакивал левую ногу, и Машей? Идти пешком они не могли, а увезти их было не на чем. Андрей Галактионович к этому времени уже ушёл добровольцем в нашу армию и известий от него не приходило. После долгих поисков Владимиру где?то удалось достать садовую тележку, но тащить её предстояло нам самим. Двух взрослых и двоих детей нам было не потянуть. Я не представляла себе, как смогу сказать папе и Маше о том, что нам придётся их оставить. Маша всё поняла и поспешила помочь мне, начав разговор первой. Она заявила, что они с папой остаются, что они решили оставить дом, как есть, а самим поселиться у Крёстки. Убеждала меня, что будет ждать Андрея и без него никуда не поедет.И я дала себя уговорить! Крёстка прислала нам монастырского сторожа, молодого парня?силача. Он взял Машу на закорки и понёс. К вечеру он вернулся и увёл папу. Вслед за ними покинули дом и мы. С тех пор мы ничего не слышали о папе и Маше. Я написала им сразу по приезде, послала адрес, но ответа пока не получила. Я часто хожу на местный вокзал, надеюсь встретить кого?нибудь из земляков, кто что?нибудь о них знает. У меня кончается бумага. Обними от меня и Владимира Афанасьевича Митю и Бориса Львовича (надеюсь, он с вами).

Твоя сестра Варвара

Послесловие

Спасибо пластинкам Александра Вертинского, которые околдовали меня в детстве. Спасибо чудесному поэту и композитору Павлу Кашину за вдохновение.

Я от всего сердца благодарю редактора Л.Лебедеву за её терпение, благожелательное отношение, всемерную поддержку и, конечно, за профессионализм. Без неё издание книги не состоялось бы. Я также хочу выразить свою глубокую признательность художникам–оформителям В.Наймушиной и А.Войленко, которые с энтузиазмом и душой откликнулись на мою просьбу об участии. Спасибо моим дорогим друзьям: вы поддерживали меня и помогли мне довести дело до конца.