Шустрик

– Врешь ты все, – лукаво посмотрел на нее Виктор. – Вот врешь и не краснеешь. Ты из нас троих самая смелая была. Помнишь, Мишка, как она представления устраивала в квартирах? Холод, голод… Как сейчас, только мы не в куртках теплых, а в рваных шубах – все что осталось. Санька достает из нашего комода старые потрепанные ослиные уши, берет тебя за руку, и вы идете в дом. Мне тогда так хотелось пойти с вами, ты себе не представляешь! Но я не мог. Не мог и все.

– Вот почему? – воскликнула Александра Семеновна. – Я все время хотела у тебя это спросить, но боялась даже заговорить. Ты был такой… неразговорчивый. Почему ты не ходил с нами?

–Угрюмый, – очень тихо ответил Витя и снова всковырнул ботинком снег. – Я был угрюм и застенчив. Я боялся с вами идти, потому что не мог приносить людям радость. Что я им покажу? Узкие опухшие щелки вместо глаз от голода и мертвенно-бледную печаль… Даже сейчас не могу стереть ее с лица. Блокада лишила меня всего и всех.

Александра Семеновна заметила в его глазах слезы, которые он поспешно смахнул, изо всех сил делая вид, что ничего не произошло. Сколько помнила она Витю, столько видела его печальное лицо… Только она думала, что это природное, а оказалось, вон как. Отпечаток войны.

– «Я порою себя ощущаю связной», – медленно и тихо произнесла она. Миша с Витей, не прерывая ее, задумчиво и молча брели.

– Между теми, кто жив

И кто отнят войной…

И хотя пятилетки бегут

Торопясь,

Все тесней эта связь,

Все прочней эта связь…

В лужах отражались лучики апрельского солнца, и Санька, выбежав во двор, радостно принялась топтать свежую грязь, разбрызгивая вокруг себя воду. Весна, весна!

– Здрасте, дядя Петр! – звонко прокричала Санька дворнику, отдиравшему неподалеку доски от сарая. – Чего там копаетесь? Весна на улице, весна!

– Погоди ты кричать, вот ведь шустрая! Помоги лучше здесь, надо дощечки на дрова пустить, а мужика днем с огнем не сыщешь…

Санька свистнула в оба пальца, и через минуту во двор вошли еще двое – кудлатый Миша Алексеев и нахмуренный Витя Услаев.

– Дровами запасаетесь? – спросил Миша, с силой потянув на себя доску.

– Запах плохой, – крехтя, отвечал дядя Петр. – Нечисто тут что-то.

Хлоп! Оторвав доску, Миша упал на землю. Из сарая пахнуло смрадом так, что ребята закашлялись. Дядя Петр сдвинул брови и, поплевав на ладони, вытащил еще одну доску – почти что гнилую. Раздалось шевеление – две толстые крысы прошмыгнули из дыры и умчались в неизвестном направлении.

Сарай был полон недавно замороженных, начинавших оттаивать трупов.

Я – связная.

Пусть грохот сражения стих:

Донесеньем из боя

Остался мой стих -

Из котлов окружений,

Пропастей поражений

И с великих плацдармов

Победных сражений…

-Не трожь, глупый ты! Не трожь, кому говорю! – бежала Санька за мальчиком вдоль самого берега Невы. Шел ледоход, и она чувствовала, как неприятный холод бродит по ее спине. По грязной воде плыли черные от грязи детские игрушки – куклы, мячики, коробки. – Если бы это была настоящая кукла, она бы наполнилась водой и давно утонула! Это фашистские провокации!

Но Валечка был более юрким и упорно пробирался к своей цели. Волнами нарядную куклу с голубыми глазами подбросило на несколько сантиметров ближе к берегу. До нее Валечке оставалось каких-то два метра, и он уже протягивал руки, чтобы схватить желанную игрушку.

– Стой, стой, кому говорю! – что есть мочи, завопила Санька, срывая голос и, схватив какую-ту палку, изо всех сил запустила ее в мальчика. Палка больно ударила Валечку под коленкой, и, не удержавшись на ногах, он упал. Раздался детский рев, полный обиды и унижения, а волны снова качнули куклу, и она неспешно поплыла прочь.

Санька в бессилье опустилась рядом с Валечкой и обняла его дрожащие худенькие плечи.

Я – связная.

Бреду в партизанском лесу,

От живых

Донесенье погибшим несу:

"Нет, ничто не забыто,

Нет, никто не забыт,

Даже тот,

Кто в безвестной могиле лежит…»

Она закончила, и взглянула на мужчин, ожидая их реакции, но Миша с Витей не произнесли ни слова, лишь продолжали идти по снежному насту. Снежинки носились вокруг них, норовя заглянуть под шапку, воротник и ботинки, куртки задубели на морозе, тучные лица раскраснелись, но взгляды оставались неизменными. Как два старых волка, тяжело дыша, медленно и трудно ступали они, словно проносясь сквозь года и эпохи – дефолт, девяностые, Берлинскую стену, перестройку, застой, все дальше и дальше, к шестидесятым, Карибскому кризису, правлению Хрущева и Сталина, окончанию Второй мировой войны, Курской дуге, битве под Сталинградом, Беловежской пуще, голодной зиме 42-го и их маленькому, заиндевелому от тридцатиградусного мороза приюту. Даже спустя шестьдесят с лишним лет они помнили все, до последней «зажигательной» бомбы, до последнего кусочка хлеба из обойной муки.

– Послушайте, – внезапно отвлекся от воспоминаний Виктор. – Нельзя же все время о грустном, сегодня у нашего Шустрика день рождения как-никак. А она нам еще и стихи читает, работает, как говорится, бесплатно.

– Что ты, – отмахнулся Миша. – Это она на голом энтузиазме. Зарплаты никогда не попросит.

Александра Семеновна с поддельным упреком посмотрела на него, и все внезапно рассмеялись.

– Ох, – утирая слезы, покачал головой Виктор. – Присесть бы куда-нибудь, а то уже сил нет стоять.

– Про себя я молчу, – махнул рукой Миша. – Больше не встану, наверно. Вот буквально с утра выходил из дома, чтобы цветы одной имениннице купить, так потом еще пришлось в метро садиться – Женя довезти не мог…Еле доехал, Боже мой…

– Вот старый пень! – расхохотавшись, воскликнула Александра Семеновна. – Разворчался! Вы тут решили на старость пожаловаться, а вот не смейте, не смейте! – и, наклонившись, она захватила варежкой горсть снега. В мгновение ока слепила из нее снежок и бросила его в Мишу с такой силой, что тот охнул.

– Ну, отвечай же, если не боишься! – крикнула Александра Семеновне ошалелым друзьям, и прытко, как девчонка, отбежала в сторону.

– Ответить, – пошамкал губами Миша. – Ну хорошо… – опираясь на палку, он схватил столько снега, сколько мог, и принялся лепить снежок. Руки плохо слушались, снег рассыпался, но, наконец, что-то подобное ему удалось.

Александра Семеновна с Виктором жуть не надорвали животики.

–Хорооош, хорош воин! – крикнула Александра Семеновна. Шедшие рядом подростки шарахнулись в сторону, промямлив что-то вроде «сумасшедшая бабка». – Словно скульптуру мастерил! Ну, давай, кидай!

– Давай, старина, покажи, на что ты способен! – подхватил Виктор.

Миша посмотрел на свой неаккуратный снежок, который уже начал таять в его дрожащих, теплых рукавицах, и уже размахнулся, чтобы кинуть. Но тут…

Он увидел перед собой тоненькую восьмилетнюю девочку в новенькой с иголочки белой шубке. Из-под большой меховой шапки торчали две косички, белесые от мороза. Коричневый портфель валялся у забора, а Санька нещадно дралась с ватагой мальчишек, отбрыкиваясь то с одной стороны, то с другой. Они уже набросились на нее всей толпой, как вдруг ее встрепанная голова показалась из самой гущи, и Санька крикнула:

– Алексеев, тебе не стыдно смотреть? Девчонку бьют, а он стоит!

И крепко сложенный, всегда отличавшийся силой Миша бросился ей на помощь.

А потом они вместе шли домой. И пока Санька отряхивалась у парадной, Миша покорно ждал, держа в руках ее тяжеленный портфель. А на следующий день она повела его смотреть Львиный мостик на канале Грибоедова – там они долго стояли и рассказывали друг другу свои мечты. Миша хотел, чтобы ему подарили новый деревянный грузовик, а Санька – чтобы все дети мира могли каждый день есть сколько угодно мороженого…

Совсем скоро он тащил ее на руках по Невскому, медленно передвигая ноги. Она тогда совсем устала и сквозь сон бормотала какую-то чушь: что надо бы выступить еще в одной квартире, там очень плохо ее подружке… Кате, кажется…

А Катя-то Еремко умерла в тот самый день. Возвращаясь домой, Миша увидел, как возле парадной дома неподалеку укладывали на санки маленькое девчоночье тело. Подбежав поближе, все понял…

Наврал он сегодня с три короба. Не мечтал ни о каком космосе, вообще не думал о том, доживет до сегодняшнего дня или нет. Мечтал об одном – чтобы Шустрик была рядом… И что греха таить – до сих пор так желает.

И из старческих глаз Миши потоком хлынули слезы. Виктор, казалось, примерз к месту, а Александра Семеновна распахнула и без того большие глаза.

– Что ты, Мишенька?

Мишенька… Как же ласково умеет она согреть, успокоить. И на негнущихся ногах, весь сгорбясь, тяжело дыша и даже не пытаясь унять рвущиеся наружу слезы, медленно пошел он на встречу Александре Семеновне, в ее распахнутые, ожидавшие снежка, объятия.

Он уткнулся ей в шею, а она, прижавшись, принялась поглаживать его по седым волосам, неповоротливой шее, сутулой больной спине, укутанной в теплый шерстяной шарф и толстую куртку.

– Мишенька мой, Мишенька, – шептала Александра Семеновна, чувствуя, как и ее душат слезы. – Дурачок ты мой…Старик… Никуда ведь не делась наша любовь… Ведь и старые, и молодые любят. Просто у молодых она безветренная, нежная, сладкая… А у нас другая… Вот сидишь ты в кресле и любишь. Рядом или нет – неважно. Чего же ты плачешь, Миша…Ну случалось, обидели мы с тобой друг друга, но ведь все также вместе… Вместе, Миш.

– Знаешь, Шустрик, я сейчас понял, что всегда жил только потому, что ты есть на этом свете… Ты была смыслом всей моей жизни. Помнишь, я в блокаду болел? Сильно болел, все думали, что помру.

– Конечно, помню, я тогда себе места не находила…

– А я выжил, потому что хотел быть с тобой. Представлял, как ты одна без меня осла с зайцем играешь. Я ведь и на фронт тогда сбежал из эвакуации, чтобы тебе доказать, что способен на что-то. Думал: вот, получу награду, Шустрик обрадуется, может, даже замуж за меня выйдет. А если погибну в разведке – так тому и бывать, зачем мне жизнь сдалась? Ведь у меня никого кроме тебя не осталось.

Из Москвы я все время в Ленинград рвался. Бывало, сижу на уроке, и одна мысль гложет – где там Санька моя? И в армии потом до генерала дослужился. Знаешь, почему? Ты должна была гордиться своим мужем, и ты… гордилась им.

Казалось, все остановилось вокруг. Виктор неловко топтался в стороне, не решаясь нарушить эту трепетную идиллию. Тихие снежинки кружились в замерзшем воздухе, опускаясь на землю.

– Я и сейчас горжусь, – Александра Семеновна отстранилась от Миши и серьезно посмотрела ему в глаза.

– Правда? – он удивленно поднял брови. – Разве я достоин тебя?

– А разве нет?

– 

Ты все делала ради Ленинграда. Ради людей во всем мире. А я… все делал только ради тебя.

Александра Семеновна насмешливо посмотрела на него и покачала головой.

– Какой же ты смешной. Ей-богу, смешной.

И Миша почувствовал, как тает под серьезным взглядом Александры Семеновны, а его губы машинально тянутся к ее губам.

А после они резвились. Наигравшись в снежки, купили в соседнем вагончике буханку хлеба и поделили на троих. Какая-то компания снимала на видео, как полоумный тучный дед, отбросив палку, согнувшись, припадая на одну ногу, ковыляет, будто бежит за маленькой худенькой старушкой, а другой дед бросает в его спину снежок за снежком.

Они веселились до самой ночи, и, придя домой, Александра Семеновна почувствовала, что это еще один из лучших дней в ее жизни.

Его не стало спустя шесть с половиной лет – холодным ненастным вечером Миша возвращался домой из магазина и, выйдя из лифта, упал прямо на лестничной площадке. Инфаркт.

Александра Семеновна тяжело переносила утрату. Молча сидела за кухонным столом, подперев голову рукой, и сквозь занавески смотрела на капли дождя за окном. Не было слез – были муки, разношерстные как пятна воспоминания и отчаянное желание вернуть его. Мужа, любовника, друга, спутника жизни. Человека, частью которого была она сама. Хотелось ощутить его всего тут рядом, прижаться к нему, обнять его широкие сутулые плечи. Сказать ему то, как сильно она его любит. По-прежнему любит.

Как только речь зашла о похоронных обязанностях, Александра Семеновна решительно все взвалила на себя. Никакие уговоры не действовали: даже отказалась от Женькиной помощи – всюду пользовалась общественным транспортом. Лишь одно она отвечала: «Я ему обязана всем».

В Мишиной квартире тоже прибиралась сама, запретив детям даже прикасаться к вещам. Только Аленку попросила помочь. Часть одежды они отдали в дом престарелых. Старые, еще довоенные вещи Аленка унесла в школьный музей, где их положили рядом с пионерским галстуком Александры Семеновны.

– Бабуля, – выдохнула Аленка, окончив разбирать гору книг в стеллаже. – Скажи, пожалуйста, а почему ты именно меня позвала? Не позволив остальным даже прийти сюда? По-моему, папа слегка обиделся…

Александра Семеновна, ничего не ответив, вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась с какой-то рухлядью.

– Что это? – Аленка изо всех сил попыталась унять брезгливость.

– Набор для выживания, – грустно усмехнулась Александра Семеновна. – Если бы не твой дед, мне кажется, мы бы никогда не осилили блокаду.

– Кто мы? – спросила Аленка, с сомнением разглядывая ослиные уши, заячий тертый-перетертый хвост и какую-то маску, которая до того порвалась, что понять, какому персонажу она принадлежит, было очень сложно. – Вы с дедушкой Мишей?

– Ленинград, – твердо ответила Александра Семеновна. – Весь Ленинград.

– Если они еще с времен войны, давай отдадим их в музей! Там…

– Нет, пожалуйста, – быстро сказала Александра Семеновна. – Обещай мне, что будешь сама о них заботиться.

Аленка притихла и с особой аккуратностью положила маски в чистый пакет.

Время, как принято считать, лечит. Лечило оно и семью Алексеевых – постепенно горе забывалось, зарастало чередой новых явлений, событий, перипетий… Сыновья работали, готовились к пенсии, гордились своими детьми, пребывали в ожидании Кириллкиного ребеночка.

Чувство одиночества и пустоты наваливались на нее так же внезапно, как и ощущение ненужности. Вроде бы день как день: встала, позавтракала, цветочки полила, газету прочла… Но больно ли нужны ей эти газеты? Хотелось к детям, внукам, смотреть в их глаза, слушать их рассказы.

– О чем говорить, ба? – отмахивался Кирюша. Отец отдал под его контроль часть бизнеса – Кирюха теперь важный стал, пиджаки то и дело меняет, про клубы забыл… – Все по-прежнему. Каждый следующий день похож на предыдущий. Перезвоню, вторая линия.

Понятно, что похож. И у нее также. Ты только расскажи, Кирюш, хоть что-нибудь… Ты ведь ездишь куда-то, ходишь, вернее, бегаешь, от офиса к офису. А я все дома сижу. Цветы, газеты да вы – больше ничего у меня не осталось. Даже кота завести не могу – аллергия. Эмоций нет у меня. Подпитки. Хочется поговорить, а все куда-то бегут, бегут… Занят ты, я понимаю. Занимайся. Говорят, старым никогда не угодишь. Все им не так и не этак. Это я тоже понимаю.

Ранней весной в семью пришла радость – у новоиспеченных супругов Кирилла и Насти родился первенец, а для Александры Семеновны уже правнук. Назвали, правда, по- чудному: Димитрием. Вроде и не Дмитрий, и не понять, как звать его. Но сейчас так модно якобы… Чем древнее имя, тем лучше. Церковнославянское имя, говорят.

В семье малыша звали исключительно Димитрием, Аленка называла Димочкой, а Александра Семеновна по старинке – Митя.

Ухаживать за правнуком много не дали – вокруг столько нянек-мамок, куда там до древней старухи.

– Ваши наставления с пеленками, мама, остались в прошлом веке! – ругалась Ниночка. Можно подумать, ей самой снова двадцать стукнуло. – Посидите в кресле, чайку попейте, мы тут как-нибудь сами.

– Действительно, мам, я твое любимое печенье купил, – вторил Женька. – Покушай, твоя помощь сейчас не к месту. Мы сами.

Сами, сами. А ты, старая, ненужная, иди куда-нибудь. Вот и весь разговор. Когда она приходит, эта «ненужность»? И кто в этом виноват?

– Аленка, давай тебя хоть в школу провожу? Ноги разомну.

Даже у Аленки – взгляд недоуменней некуда.

– Ба, тут дело такое… Меня Стасик у парадной ждет, прости, пожалуйста.

Жизнь Александры Семеновны катилась своим чередом: магазин – почта – дом. Иногда правнука привезут, повозиться, иногда (редко, но бывает) внуки заедут (чаще всего Аленка), еще реже – на мероприятие какое-нибудь повезут. И все-таки здесь жаловаться не приходилось – все меньше становилось ветеранов и «блокадников», поэтому на мероприятия звали регулярно. А уж Александру Семеновну, чье имя в списке значилось не последним, – всегда.

Аленка записала ее в какое-то общество, где каждую среду собирались «блокадники». В небольшом кругу с дымящимся чаем в руках пели песни, вспоминали детство и молодость, обсуждали планы на будущее. Планы на будущее звучали особенно смешно – Александра Семеновна, хоть и старалась чувствовать себя молодой, каждый день, однако, видела в зеркале испещренное морщинками лицо, седые волосы, впалые щеки.

«Блокадники» ей нравились, но почти все были моложе ее – не помнили они того лихолетья, только и стояло в памяти: мама, саночки, кромка воды… А те, что старше, вовсе не ходили на сборы.

Впрочем, если и хотелось ей с кем-то поговорить о прошлом, то только с Мишей. В его глазах она бы ни за что не прочла удивления; вроде бы искреннего, но все равно «не того» сострадания. Мише не пришлось бы ничего растолковывать да объяснять – он понимал ее без слов. Александра Семеновна часто думала о том, что же привело к разводу их – двух любящих людей, столь преданных друг другу. И не находя ответа, лишь вздыхала и качала головой. Не то, что развода – Миши уже давно не было рядом.

Качала головой она теперь часто – как ни старалась молодиться, как ни приказывала себе чувствовать себя на восемнадцать, все одно – возраст давал о себе знать. Куда-то испарялась, исчезала ее философия веры в лучшее, отказа от отчаяния – все больше хотелось поворчать, опустить руки, поплакаться. Волю давала она при Аленке – из всех домашних она одна могла ее понять и утешить.

– Вот стою сегодня в очереди в супермаркете, молодые какие-то все в этих… кепках с широченными козырьками, бутылками с газировкой… сзади, значит. Я денежку маленькую искала – ну старая ведь я, пока увижу, пока вытащу… Так они все извертелись… Я поворачиваюсь к ним и говорю: Молодые люди, терпения, пожалуйста, наберитесь, я вам не Бэтман этот ваш! Летать не умею!

– Боже, бабуля! – Аленка зашлась в хохоте.

– Вот у них такая же, как у тебя реакция была! – воскликнула Александра Семеновна.

– Ну, баб Сань, ты скажешь! – вытирая слезы, сказала Аленка. – Ты все правильно делаешь, таких надо на место ставить. Только…Аккуратнее все-таки, мало ли психи попадутся…

– Ну почему же молодежь считает, что старые уже ни на что не годятся? Что их можно со счета списать? – покачала головой Александра Семеновна.

– Неправда. Не все, – выпятила нижнюю губу Аленка, разглядывая себя в зеркало. – Я же так не думаю.

– Утешай бабку, – махнула рукой Александра Семеновна. – Ну да не бери в голову. Давай лучше супчик погрею, – и прежде, чем Аленка давала ответ, она уходила на кухню.

Так и жила. Гуляя по неизменным ленинградским улочкам, читая газеты, переписываясь с изрядно постаревшим 7 «А», разъехавшимся по всему миру; нянчась с правнуком и проводя время с внуками. Аленка научила ее «Интернету», и Александра Семеновна полюбила читать литературные сайты и слушать старые песни.

Еще больше прониклась она к прогулкам, постепенно привыкла гулять в одиночестве. Современный Петербург был ей в диковинку – переливающиеся огни, яркие витрины, суматоха… Относилась спокойно: жизнь изменчива – кому-то нужны, значит, эти огни. Садилась на автобус и приезжала из своего спального района в центр, к дорогому Невскому (даже изменившемся она любила его), тихому школьному дворику, львам. Не замечая машины и потоки людей, подолгу стояла возле Аничкова, сквозь толпу доходила до Мойки, сворачивала к приюту – гладила шершавые стены давно неприютского здания, наслаждалась какой-никакой тишиной. Ветер бил ей в лицо и холодил спину, когда она задумчиво смотрела на гордые мордочки львов на мостике, вспоминая восьмилетнего Мишку, и слезы текли по ее лицу… Туристы фотографировались и, глядя на нее, понимающе отходили – воспоминания…

Заканчивала она свои путешествия школой. По-прежнему проносилась в ее ушах пронзительная сирена, когда она переходила улицу на «ту» сторону, заходила в дворик, смотрела на маленькую дверцу, ведущую в музей. Внутри добрая смотрительница угощала ее чаем, приносила потертый алый галстук. Аленка рассказывала – школьники используют его в своих спектаклях. Александра Семеновна любила об этом вспоминать – чувствовала собственную значимость.

Дети опасались за эти «прогулки». Уже не девочка, а чуть ли не каждый день носится в центр…

– Даже мы не суемся: пробки, толпы людей…– пылко разъяснял ей Женя. – А тебе, мать, уже за восемьдесят перевалило! Пора бы самой понять, что к чему…

Александра Семеновна не отвечала. Толку-то? В старости все острее воспринимается. Разве они поймут, что все, что осталось у нее от прошлого – это львы и школа на Невском… И приют, из которого живых – она да Витька, прикованный к креслу. А из тысячилюдного Аничкова, наверное, совсем никого…

На Пискаревку ездила редко. Положить цветочки, молча постоять возле стелы. Слишком тяжело становилось здесь на душе – не могла она смотреть на сотни каменных плит, слушать шелестение веток. Во время прогулок по Невскому мысли занимали воспоминания, какой-никакой оптимизм, вера в лучшее, пусть и смешанная с темными вечерами и ударами метронома, а здесь был финал. Итог. Здесь царила смерть.

Дверь открывалась с трудом – все примерзло в доме. Половицы нещадно скрипели, и двое: кудрявый светловолосый мальчик в неповоротливом тулупе и худенькая курносая девчонка, замотанная в платки так, что виднелись только большие серые глаза – входили осторожно, боясь разбудить ребенка.

В комнате было светло. Валечка крепко спал в самодельной деревянной кроватке, причмокивая во сне. В углу на тахте, завернутый в рваные тряпки, тоже кто-то лежал, но оттуда не доносилось ни звука.

– Пойдем, Санька, – прошептал Миша, неуклюже разворачиваясь в своих валенках на три размера больше. – Тихий час, не до ослов им.

Он дернул Саньку за рукав, но та не шелохнулась. Прищурившись, смотрела на кровать, и ее серые глаза были крайне серьезны.

– Миша, там не спят.

Добрела до кровати, хотела сдернуть одеяло, но не смогла – примерзло оно к тому, кто еще несколько часов назад был живым человеком.

Валечка, словно что-то почувствовав, закричал сквозь сон.

Приближался май, и Александра Семеновна с удовольствием наблюдала за позеленевшим городом, ярким солнышком, белыми ночами. Вечерами она выходила на балкон и глядела на уходящее солнце, на резвившихся во дворе ребятишек. Участились боли в пояснице, и Женя запретил выходить ей гулять одной – приходилось ждать Аленку.

В один из таких вечеров в ее квартире раздался телефонный звонок.

– Мы – гимназия, одна из лучших школ Санкт-Петербурга, лауреаты всероссийских конкурсов и программ, призеры в номинации… – бойко вещала в трубку молодая женщина, не давая возможности опомниться. – На следующей неделе организуем концерт в честь Дня Победы, приглашаем Вас как известного блокадника и почетного человека нашего города, Народного учителя Советского Союза выступить с речью…

Трещали как из пулемета, но суть Александра Семеновна уловила – произнести речь на концерте.

Что ж, такие предложения в последнее время поступали нередко. Перестали звать на концерты ветеранов – старели они, из квартир и больничных палат почти не вылезали – тут и вспомнили о блокадниках. Но не любила эти вечера Александра Семеновна. Разве что в 210-ю ходила – там она была своей, ее хорошо знали. Да в школу ту, где проработала тридцать с лишним лет, иной раз захаживала. А в последние годы и вовсе дома сидела.

Приятно, конечно, когда поздравляют. Только уж больно красивые речи говорят, а это Александру Семеновну всегда пугало. Да и тяжело ей было слушать – вспыхивали воспоминания, начинало болеть сердце, трястись руки… Еще десять лет тому назад она бы и слезинки не проронила, а тут – рыдать в три ручья так, что платка не хватало. А вокруг все оборачиваются и сочувственно смотрят. Как-то в 210-й один мальчишка, перегнувшись через проход, прошептал ей:

«Вы для меня – как памятник. Столько всего видели!»

Вот в памятник ты и превратилась, Семеновна. Каменное изваяние. Ни рукой ни двинуть, ни ногой шевельнуть, поясница, того и гляди, отвалится. Ноги у нее еще в студенчестве побаливали – война весь иммунитет забрала. Врачи советовали теплые ванны, санаторное лечение, прогнозируя сильные боли в старости, да куда там… В двадцать лет о восьмидесяти разве думаешь.