Счастливый доллар

И когда Дьявол, насмотревшись, отвернулся, я спросила:

– А что ты дашь за мою душу?

– Сама выбирай, – ответил он.

Я выбрала. Что? Нет, никакой это не секрет, это ж не детская сказка, когда сказанное вслух желание нипочем не исполнится. Дьявол играет серьезно.

Я взяла монету. Этот самый доллар старины Моргана, который, верно, знать не знает, что доброе серебро и Дьяволу по нраву. Я сжала его в ладони. Сильно. Так, что чувствовала кожей рисунок. Он еще долго потом держался, не то отпечаток, не то клеймо настоящее. Я закрыла глаза и…

Я загадала, чтобы Бонни и Клайду везло. Всегда и во всем.

Почему везение? Ну а что еще? Богатство? Свобода – наше богатство, ее не отнять. Деньги же… у кого есть смелость и пистолет, у того есть и деньги. Силу? Мы и так сильные. Долгой жизни? У меня она могла быть там, в кафе. День за днем, год за годом, унылое старение и нытье о несбывшихся мечтах. Видите, мистер Шеви, и у вас закончились варианты.

На самом деле их не так и много, уж поверьте Бонни.

Что произошло? А ничего. Не было ни грома, ни молний, ни дрожания земли. И солнце не гасло, и луна вечером выползла, как ей и полагается. И кошмары мне не снились, и предчувствия душу не терзали. Как им терзать, когда нету души? Веселая шутка, правда? Нет? Ну вы сейчас вдруг очень серьезным стали, мистер Шеви, прежним-то вы мне больше по нраву были.

Так вот, просто уверенность появилась, что нам теперь, чего б мы ни делали, всегда везти будет. Дьявол, он слово свое сдержит.

Вот только надолго его не хватит…

Еще тогда я начала писать стихи. Хотите, вам почитаю?

Интерлюдия 2

Бонни сидела у костра и задумчиво жевала кусок ветчины. Взгляд ее был обращен вроде бы на огонь, но Клайд мог поклясться, что подружка не видит пламени. Опять стишки кропает.

– Давай уже, – он не выдержал, когда очередной лист полетел на траву. – Читай.

Она всегда так, прочитает и успокоится. Ей надо писать, как ему надо стрелять.

Они не считают себя слишком жестокими,
Они знают, что закон всегда побеждает.
В них стреляли и прежде,
И они помнят, что смерть – наказание за грех.
Когда-нибудь их убьют вместе
И похоронят бок о бок.
Это будет печаль для немногих,
И это будет облегчение для закона,
И это будет смерть для Бонни и Клайда.

Бонни читала торопливо, как скороговорку, и старательно не глядела на Клайда. Стесняется? Чего уж тут стесняться. Ведь понимает же, что он понимает, зачем ей стишки. Легче становится, уходит пустота внутри, которая появилась, стоило взять в руки чертову монету.

Взять и не выпустить, потому как даже во снах редких она с Клайдом. Тяжелая. Холодная. Или горячая. Всегда особенная.

И если когда-то погибнуть придется,
Лежать нам, конечно, в могиле одной.
И мать будет плакать, а гады – смеяться.
Для Бонни и Клайда наступит покой.

Про покой она верно сказала, только разве даст кто успокоиться? Бежать. Не столько от копов и пуль, сколько от себя же, потому что остановишься и первые пару деньков вроде нормально все, а потом начинается… точно толкает кто-то в спину, шепчет на ухо, сует в руку стволы, доводя до бешенства непонятным, несбыточным желанием.

– Ну как? – спросила Бонни, складывая лист.

– Нормально вроде.

В огонь не швырнула. Странно, обычно палит, а этот оставила. Ну и пускай, ей виднее.

Варенька ходила по дому. Ей здесь не нравилось – слишком роскошно и слишком бестолково. Неуютно. Французские окна, английские гардины, итальянские стулья, испанские обои и голландской ковки светильник. Полный интернационал, от которого Вареньку если не тошнит, то уж точно подташнивает.

Она со вздохом упала на диван и, закинув ножки на подлокотники – светлая кожа с золотым тиснением, – уставилась на люстру. До чего же уродлива! Железные рога, проросшие редкими шишками-лампами.

Заменить. Все заменить! Стереть, как будто ничего и не было! Теперь Варенька сможет… если не теперь, то очень скоро.

– Значит, вы не знаете, где Олег Георгиевич? – ее собеседнику надоело изображать статую. И тоном дает понять, что считает подобное поведение недостойным. И неприемлемым. И еще каким-нибудь «не».

Он сух и суров. Железный сверчок в костюме английского сукна.

– Понятия не имею.

На его лице застыли брезгливость и отвращение.

– Олег Георгиевич никогда прежде не исчезал, не оставив инструкций о… – скрипучий голос. Красные ладони трутся друг о друга, и рукава костюма – жесткие надкрылья с глянцевым блеском – трескаются складками. Неужели этот человек не видит, насколько он мерзостен?

Вот бы Антошке его показать! Нарисовал бы? Кем? Не шутом – шут уже занят. И король тоже. А вот рыцарем… рыцарь-сверчок. Интересно.

Варенька даже села, уставилась на собеседника, отчего тот – вот чудо – смутился.

Треугольное лицо с высоким и широким лбом и острым подбородком, на котором серой черточкой выделялись губы. Глаза огромные, круглые и выпученные. А бровей как будто и нету, до того светлые.

Волосы прилипли к черепушке – чем не шлем? И только на затылке топорщились забавным хохолком – плюмаж?

– Знаете, Сережа, а я вот подумала, что вы правы, – Вареньку позабавило то, как он вздрогнул и отвернулся. – Он и вправду никогда не исчезал, не оставив инструкций. Олежка обязательный.

– Да.

– И я начинаю опасаться, как бы не случилось чего-нибудь плохого. Понимаете?

Понимает. Дергается, пытаясь собрать членистые конечности, заслониться ими от Варенькиного обаяния. Не выйдет, дружок. Слишком ты… заинтересован.

Она подалась вперед, почти сползла с дивана, упав коленями на ковер – Персия? – протянула сложенные руки, прошептав:

– Я не переживу, если с ним… если он…

Попятился. Вжался в кожу кресла, словно опасаясь, что Варенька ненароком коснется. А блеклые щеки вспыхнули. Ну же, рыцарь-сверчок, сделай что-нибудь. Подними даму с колен.

– Мне бы хотелось, чтобы вы немедленно занялись этим делом.

– Д-да.