Пришедшие с мечом

Захватив с собой мешок картошки и увязанное охапками сено, казаки собрались уезжать.

– Эй, а с этими что делать? – встревожился Игнат.

Георгиевский кавалер садился на коня.

– Пленных мы оставляем вам, – объявил он громко. – Накормите и напоите их хорошенько. – И добавил шепотом, свесившись с седла к Игнату: – А когда уснут, уважьте их по-свойски. Сабли их сложены вон в том шалаше.

* * *

Гвардия разместилась удобнее всего – в Кремле и по монастырям: в Донском, Даниловом. Офицеры жили в кельях, солдаты пользовались запасами крупитчатой муки, вина и свечей, монахов употребляли в работы; в Новодевичьем и Страстном монахини ухаживали за ранеными и больными, превратив трапезную в госпиталь, – лишь бы в церкви ничего не трогали и позволяли служить обедню (кстати, тоже развлечение). Офицеры итальянского корпуса Евгения де Богарне, пасынка императора, заняли флигели и павильоны Петровского Путевого дворца, генералы разбрелись по летним дачам, рядовые же оставались в чистом поле. Пианино и канапе, вывезенные из московских особняков, были сложены в огромную пирамиду – их сжигали на кострах вместо дров. (Ах, как их не хватало в Москве!) Сваренную в котлах кашу солдаты ели с серебряной посуды, а вино пили из драгоценных кубков. Белый хлеб и мясо мародеры продавали втридорога, оставалось есть соленья и сласти – их было заготовлено вдоволь.

Объезжая биваки, Анри Бейль перестал удивляться чему бы то ни было. В Воронове, которое граф Ростопчин сжег своими руками со всем добром, офицеры ставили палатки на пепелище или ютились в крестьянских избах, зато для солдат маркитантки устроили кофейню, где ароматный густой напиток разливали из серебряных кофейников по чашкам из тончайшего фарфора, а трубки курили на дорогом диване. Здесь Анри подобрал слегка обгоревшую тетрадь с рукописным трактатом на французском языке – рассуждение о существовании Бога. По вечерам генерал Кольбер со своими адъютантами давали любительские концерты, исполняя песенки из водевилей.

Под Можайском Бейль попал на другой концерт: сухонький продрогший старичок услаждал слух солдат звуками арфы. Анри спросил его, не знал ли он Мелани Гильбер? Актрису? Мадемуазель Сент-Альб? И уже готов был ехать дальше, как вдруг старичок встрепенулся: мадам Баркофф? Голубые глаза, светлые локоны, зеленая шляпка с длинными полями, скрывающая лицо? О, здесь господин офицер ее не найдет, увы. За несколько дней до прихода императора (да продлит Господь его дни!) она уехала в Петербург, рассорившись с мужем.

Анри забрал арфиста с собой, пообещав ему место в театральном оркестре и паек. Солдаты были недовольны, но Огюст Фесель с радостью отправился на «гастроли» (им предстояло объехать еще пару лагерей перед возвращением) и угождал своему благодетелю рассказами о Мелани.

Да, она вышла замуж за русского. Он маленького роста, нехорош собой, с женою казался нежен, но страшно ревнив… Его мать была против его брака с актрисой, да еще француженкой; она аристократка, ведет свой род от древнего русского князя. В Москве у господина Баркова был дом в Хамовниках, и в Петербурге тоже дом, еще имения – кажется, в Калужской губернии, но, похоже, у него вышли какие-то неприятности с правосудием из-за долгов… Во всяком случае, он не выплатил своей жене обещанных денег, и она с ним рассталась. О да, рассталась, это совершенно точно! Она уехала в Петербург, намереваясь оттуда вернуться во Францию, хотя вряд ли сейчас это возможно. И вот еще что: она была в интересном положении.

Польский поручик из 5-го конно-егерского полка показывал Бейлю лошадей – живые скелеты с гноящимися спинами. Он возбужденно лопотал на дурном французском языке, тыча под нос аудитору многократно сложенные одеяла-попоны, сплошь пропитанные гноем, – разве можно мучить таких коней верховой ездой? Анри кивал и обещал доложить начальству, но мысли его носились далеко от лошадей. Мелани беременна, в чужой стране и без денег. Лет десять назад она побывала замужем за одним пруссаком – Карлом Юстасом Грюнером; их брак продлился несколько недель, но он согласился выплачивать ей пенсию до нового замужества. Этот Грюнер какое-то время был начальником Высшей прусской полиции; когда Фридрих-Вильгельм III заключил союз с Наполеоном, Грюнер бежал из Берлина – он поставлял важные сведения русским, ему грозил расстрел. Надо полагать, Мелани он уже ничего не посылал, вот она и вышла за первого встречного, чтобы обеспечить себя материально. Хотя, конечно, богатый русский аристократ – не первый встречный… Во всяком случае, она вновь просчиталась: под яркой оберткой оказалась пустышка. И вот теперь она одна, бедна, нездорова, подвергается опасности…

Кавалерия Неаполитанского короля и корпус князя Понятовского квартировали у Винково, напротив Тарутино. Здесь тоже бедствовали: спали на соломе под зарядными ящиками и лафетами, а то и просто под звездами, мерзли по ночам от заморозков, голодали: каждый день отряды фуражиров бесследно исчезали в лесах. Только один раз стадо овец забрело на ничейную полосу меж двух лагерей – скот поделили пополам, договорившись с русскими.

Вюртембержцы варили рожь, ячмень и гречиху, пока зерна не разбухнут, потом очищали их от шелухи и ели получившуюся кашу. Пытались они и молоть рожь вручную, растирая зерна каменными жерновами, но эта работа была не для слабых рук; даже часто сменяя друг друга, хорошей муки получить было нельзя, из раздавленных зерен кое-как выпекали плотный, тяжелый хлеб. Вместо давно забытого масла в похлебку стругали сальные свечи, вместо соли пытались употреблять порох; уголь и сера всплывали черными пятнами на поверхности кипящей воды, их осторожно снимали ложкой, но растворившаяся в вареве селитра придавала ему острый, едкий, неприятный вкус. После такой пищи постоянно хотелось пить и ощущались неприятные позывы в животе, так что понемногу приучились обходиться совсем без соли. Зато немцы каким-то чудом сумели сохранить стадо скота, собранное еще за Неманом. Конечно, за долгий путь по летней жаре и без пастбищ коровы и овцы превратились в ходячие скелеты и больше напоминали драных кошек, но и эти мослы были гораздо вкуснее, чем мясо павших лошадей, которое поедали французы и поляки, а говяжий бульон немцы пили, как чай или кофе. Однако спали они на голой земле, тогда как домовитые поляки соорудили себе землянки, крытые хворостом и дранкой, и разводили в них огонь, выпуская дым через особую дыру.

Анри Бейль возвращался в Москву, мысленно составляя отчет для генерал-интенданта. Доходят ли все эти жалобы до императора? А может быть, Мелани всё же удалось выбраться проселками, и она теперь на пути в Париж?..

* * *

В большом зале было темно; хрустальные подвески огромной люстры вспыхивали быстро гаснувшими искорками, отражая язычки свечей из канделябра на столе. Император казался осунувшимся и нездоровым, под его глазами залегли густые тени. Кратко обрисовав сложившуюся ситуацию, которая была известна генералам и так, он изложил свой план: сжечь то, что осталось от Москвы, и выступить через Тверь на Санкт-Петербург, отправив маршалу Макдональду под Ригу приказ направляться туда же.

Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим поскрипыванием сапожной кожи, когда кто-нибудь переступал с ноги на ногу.

– Мы покроем себя славой на глазах у всего мира, завоевав в три месяца две величайшие северные столицы!

– Он хочет погубить нас всех до единого!

Фраза, произнесенная шепотом одновременно с восклицанием Наполеона, всё же перекрыла хриплый голос императора. Тот резко обернулся, переводя свои близорукие глаза с одного размытого пятна на другое и пытаясь определить, кому принадлежал шепот. Коленкур решился:

– Сир, если вашему величеству было угодно собрать нас здесь в этот час, чтобы выслушать наше мнение, я позволю себе заметить, что начинать новую кампанию накануне зимы с уставшей, голодной армией и с неприятелем в тылу было бы крайне неосторожно…

– Что вы меня пугаете вашей зимой? – Наполеон сделал сердитый жест рукой. – В Фонтенбло в эту пору бывает холоднее, чем здесь! В Польскую кампанию нас не испугали ни снег, ни слякоть; мы разбили русских и сделаем это снова!

Наткнувшись опять на стену из молчания, он усталым голосом велел всем удалиться.

Через несколько часов император вызвал к себе одного Коленкура. Стоя лицом к окну, со сцепленными за спиной руками, он ровным тоном просил бывшего посланника в России отправиться к царю и обсудить с ним условия, на которых тот согласится заключить мир. Арман услышал стук своего сердца. Понимая, что окончательно губит себя, обер-шталмейстер всё же возразил, что это бесполезно: император Александр не желает говорить о мире, две предыдущие попытки не удались, третья лишь даст русским понять, что французы находятся в затруднительном положении, и поощрит их выставить свои условия.

– Хорошо, – отрывисто сказал Наполеон, не оборачиваясь, – я пошлю Лористона.

* * *

Нет, нет и нет! Бенкендорф не станет исполнять роль палача и не позволит честному генералу Винцингероде обагрить свои руки в крови невиновных. Какая подлость! Гнусность! Покинуть свою живую собственность вместе с недвижимостью, спасаясь от опасности, а теперь обвинять ее в измене!

Отряд Винцингероде разросся до «обсервационного корпуса», наблюдавшего за движениями французов в Тверской губернии; Волоколамский уезд барон доверил Бенкендорфу. Саша прекрасно помнил, как вел туда отряд в середине сентября, готовясь вступить в сражение с неприятельской колонной, однако увеличившиеся от страха глаза разведчиков приняли за колонну сотню фуражиров. Добравшись до Волоколамска, отряд полковника Бенкендорфа уже не застал в живых ни одного француза: одних местные жители сожгли вместе с домами, других перебили, застигнув врасплох. Служанка городского казначея, прятавшаяся в чулане, зарезала кухонным ножом двух солдат, покушавшихся на ее честь: сначала одного, потом второго. Но поскольку город был «удержан», Бенкендорфа вскорости произвели в генерал-майоры. Слухи о его подвигах дошли до Петербурга; он в самом деле действовал быстро, смело и удачно, получая от крестьян сведения о неприятеле, нападая на обозы и фуражиров. Его лагерь напоминал теперь нечто среднее между цыганским табором и воровским притоном; там можно было встретить людей самых разных национальностей, мужчин и женщин, вооруженных чем попало, в мундирах и киверах всех родов войск и самых разных армий или в крестьянских армяках; мужики охотно рядились в одежду, отнятую у пленных. Участь последних была незавидна; порой целый отряд сдавался одному-единственному казаку, чтобы не попасть в руки крестьян и не сделаться жертвой их жестокости, хотя и казаки не отличались человеколюбием и даже продавали французов мужикам на потеху. Бенкендорф сам не раз был свидетелем сцен, от которых шевелились волосы на голове: мужики крестили «басурман» кипящей смолой, насаживали на железные прутья, калечили, а то и сжигали живьем. Самым ужасным было то, что, не осуждая подобных поступков, он как будто одобрял и даже поощрял их. Что греха таить: Саша боялся, что ярость людей, оставшихся без крыши над головой, но с голодными детьми на руках, обрушится на него самого. Где была армия до сих пор? Кто допустил французов до Москвы? Кто не мешал им осквернять церкви и грабить села? Так какое же право офицеры имели теперь указывать мужикам, как им следует поступать с неприятелем?

Крестьяне, нёсшие аванпостную службу, забирали себе отбитый у французов скот, повозки, оружие и плохих лошадей, которыми гнушались казаки. Ценность вещей в партизанском лагере была совсем иной, чем в городах. Какие-то темные личности свозили туда из Москвы новые экипажи, наполненные всякой всячиной – от драгоценностей, шалей и кружев до бакалейных товаров и сбруи, – чтобы сменять эти вещи на хлеб, муку, говядину и картофель; золота и серебра было столько, что курс бумажных ассигнаций вырос втрое: не имея возможности таскать с собой звонкую тяжесть, казаки набивали седельные подушки бумажками. Немецкие музыканты барона Фитингофа, выписанные им перед войной из Риги за большие деньги и брошенные в Москве незадолго до пожара, теперь играли за кушанье, услаждая своим искусством обеды на биваках.

Среди крестьян, наводнивших лагерь, встречались и выряженные в бархатные фраки или старинные расшитые камзолы – явно из господских сундуков. Бенкендорфу не пришло бы в голову упрекать их за это: в конце концов, их барин ни за что не надел бы кафтан, вышедший из моды тридцать лет назад, а мужику он был нужен не для балов, а чтобы прикрыть наготу и защититься от холода. И вот теперь Саша получил приказ подавить крестьянский «бунт», изыскать зачинщиков и повесить их в страх другим! Кто-то донес в Комитет министров, что в Волоколамском уезде крестьяне вышли из повиновения, говорили о себе, что «они теперь бонапартовы», разграбили имение Алябьева, забрав себе хлеб, скот и лошадей, в деревне Петраковой убили кого-то из пистолета, а хлеб и вино отдали местному попу, который к тому же свел с господского двора последнюю лошадь. Какая низкая клевета! Назвать мятежниками людей, которые ежедневно подвергают свою жизнь опасности, защищая свои церкви, жилища, своих жен и детей, самую независимость свою! Бенкендорф сам дал им в руки оружие и не намерен отбирать его, а тем более казнить их. Сами клеветники и есть изменники! Наверняка это какие-нибудь приказчики покрывают свое воровство, подводя под страшное обвинение крестьян. Никто из этих наглых трусов даже не пытался возглавить их и повести против неприятеля!

Сев за стол, Бенкендорф излил свое возмущение в донесении барону Винцингероде на французском языке. Пусть перешлет это в Петербург, чтобы там узнали из первых уст, как обстоят дела на самом деле. А за свои слова он отвечает головой.

* * *

Храбрый рыцарь с любимой прощался,
Отправляясь в далекий поход.
На востоке рассвет занимался,
Предвещая кровавый исход.

Стоя на авансцене, Луиза Фюзиль пела, обратившись лицом к залу, но взгляд ее был скошен в сторону ложи, где находился император. Сегодня он впервые пришел в театр, все актеры страшно волновались, и Луиза не была исключением.

Ты мне сердце свое подарила
И мое получила взамен,
Этот меч в мои руки вложила —
Испытаньем для юных рамен.

Император разговаривал с князем Невшательским. Когда вступала арфа, на которой Луизе аккомпанировал Огюст Фесель, хрипловатый голос Наполеона был слышен довольно отчетливо.

Где б я ни был, я мыслью с тобою,
Так позволь же свершиться судьбе:
Славу вырвать у вечности с бою
и с победой вернуться к тебе.

Обычно последние ноты тонули в громе рукоплесканий, но сегодня романс завершился в полнейшей тишине. Император даже не смотрел на сцену – аплодировать никто не смел. Луиза стояла, не зная, куда девать свои руки; ей стало жарко. Поклониться и уйти? Она уже собиралась так и сделать, как вдруг Наполеон заметил, что все молчат, – что случилось? Ему объяснили. Через пару минут на сцену выбрался толстяк Боссе – дворцовый префект: император просит мадемуазель исполнить романс на «бис», специально для него. Луиза повернулась к ложе и присела в реверансе; Фесель снова сыграл вступление. «Храбрый рыцарь с любимой прощался», – запела Луиза слегка дрожавшим голосом. Не слишком сильный, он был довольно приятного тембра, и великий Тарквинио, узнав, что она в Москве, даже предложил ей спеть с ним дуэтом в Кремле, но Луиза отказалась: ей? Петь перед таким знатоком оперы, как император? Нет, ни за что! И вот теперь он в театре, а у нее сбилось дыхание, и она никак не может его восстановить… Старик Фесель кивнул ей и после второго куплета начал длинную вариацию. Луиза благодарно улыбнулась ему. «Где б я ни был, я мыслью с тобою», – пела она уже гораздо увереннее, глядя прямо на императора и прижав обе руки к сердцу. Когда она закончила, он несколько раз хлопнул в ладоши. Зал взорвался аплодисментами.

5

Тарутинский лагерь был взбудоражен. Несмотря на дождь, моросивший с самого утра, солдатам приказали разжечь как можно больше костров и варить в котлах кашу с мясом, да понаваристее, чтоб запах этак, знаете, сам в ноздри лез. Полковой музыке велели играть, песельникам – петь. Кутузов появился на пороге своей избы не в привычном сюртуке, а в полном мундире, при всех звездах и орденах.

– Господа, – объявил он собравшимся офицерам, – я прошу вас с французскими офицерами, которые приедут с Лористоном, не говорить ни о чём другом, кроме как о погоде.

Адъютант Наполеона прибыл в десять часов утра – тоже при всём параде. Выслав всех из избы, Кутузов остался с ним наедине. С неба продолжал сыпаться мелкий дождь, предоставив офицерам в бурках и плащах превосходную тему для разговора.

«Il me faut la paix, il me la faut absolument, co?te que co?te, mais sauvez l'honneur»[12 - Мне нужен мир, непременно, любой ценой, но сохраните честь (франц.).]. Это напутствие императора звучало в ушах генерала Лористона, когда он вручал русскому фельдмаршалу письмо от него. Кутузов пробежал его здоровым глазом, слегка наклонив голову.

«Князь Кутузов! Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша Светлость поверили тому, что он Вам скажет, особенно когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к Вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтоб он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом. Наполеон».

После обычных вступительных любезностей недавний французский посланник в России заговорил о дружбе между двумя императорами, которая разорвалась несчастливым образом по посторонним обстоятельствам, – вот удобный случай восстановить ее.

– Неужели эта необычная, неслыханная война должна длиться вечно? Император, мой повелитель, искренне желает завершить этот спор между двумя великими и великодушными нациями и покончить с ним навсегда. С самого начала кампании и русские, и французы показали себя беспримерными храбрецами и понесли тяжелые потери, так не пора ли завершить войну?